Шесть утра.

Я не поклонник просыпаться слишком рано, но это утро отличалось от всех остальных ранних подъемов в жизни. Этим утром мою пятку, абсолютно голую и по-настоящему бледную на фоне кожи Кая, изредка щекотала стопа дикаря. Этим утром еще спящий, непривычно умиротворенный Кай неосознанно вторгался в моё личное пространство, а я, смущенная и дезориентированная, задавалась одним лишь вопросом.

Почему я не вскакиваю и не выбегаю из комнаты? Поспала, и хватит. Что я тут делаю?

Хотя и ложились мы, обернувшись спинами друг к другу, Кай повернулся во сне и раскинул руки к середине кровати. Мне казалось, его длинные пальцы касались моих диких раскинутых на подушке волос.

Уставившись на безразличные к моему самоедству электронные часы, я уговаривала себя спать дальше. Ничего интереснее уже не произойдет.

Через некоторое время стопа Кая мирно и окончательно покоилась на моей. Не хотелось ни будить дикаря отстаиванием своего места, ни зацикливаться на происходящем. Хотелось закрыть глаза и ни о чем не думать – и этому великолепному желанию я с удовольствием уступила.

Да и о каком «своем месте» идет речь? Ни постель, ни комната, ни даже нижнее белье – ничего мне не принадлежало.

Десять тридцать.

Это пробуждение стало финальным: дикарь еще спал, а я аккуратно, захватив вещи, пробралась в ванную.

В отражении зеркала на меня смотрела та же девица, что была там и вчера, и позавчера: до того, как жизнь развернула её к соприкасающимся в постели стопам чужих людей. Значит, ничего страшного? Значит, можно не придавать этому великое значение?

И если ночь ничего в этой врунье-дикарке не изменила, то почему она не может узнать ни в отражении, ни во внутреннем самоощущении ту Джун, что в своей жизни видела только штат Моретти? Ту Джун, которая не знала ни голубоглазого Чуда, ни подпольной светской жизни, ни запаха давно запрещенных книжных полок.

– Доброе утро, птичка, – хрипло произнес Кай, когда я вышла из ванной. Он еще лежал, сонно щурясь из-за яркой полосы света, что проложила себе путь через щель между жалюзи.

– Доброе, – прошептала я, чувствуя неловкость. Что нужно говорить? – Как спалось?

Отличные вопросы, Джун. Надеюсь, твои волосы не щекотали ему нос.

– Лучше, чем обычно, – Кай, напомнив о своих ямочках, широко улыбнулся. – Джун, пожалуйста, сделаешь мне чай?

Это легальный повод убежать? Отлично, я согласна.

В доме никого: ни Ины, ни Иви, ни чужаков, только я, тихо ожидающая пока закипит чайник, и Кай, оставшийся в спальне и надеявшийся, что я не забуду о кипятке.

Почему сам процесс сна с чужим человеком не такой неловкий, как предисловие и эпилог? Я не испытала никакой проблемы во сне, всё прошло максимально естественно, но эти разговоры «до» и «после», чувство, как будто ты должен что-то сделать по сценарию, который тебе забыли передать, разрушали все спокойствие.

Во сне мы отключаемся: осознанной, контролируемой мыслительной деятельности нет, тогда как бодрствование приносит слишком много тревог. Мне просто нужно было проспать свою жизнь.

***

Я постучалась, прежде чем войти в спальню.

Простые жесты, иногда и не несущие в себе смысл, упорядочивают. Жизненный персонаж прекрасно знает, что всё идет ко дну – мечты, цели, работа, достижения многолетнего труда, но так же как и всегда туго завязывает галстук и не позволяет кофейному налету оставаться на стенках белой чашки.

К сожалению, дикарь уже встал: не только проснулся, но и стоял спиной к двери. И «сожалений» здесь возникло очень много.

Я сожалела о том, что не вошла на минуту позже, когда его сильная рельефная спина, переходящая в узкую талию и низко сидящие на бедрах штаны, будет скрыта слоем ткани. Кай надевал злополучную темно-синюю футболку, а я, к сожалению, поторопилась с чаем и застала тот самый момент, характеризующийся слишком большим количеством обнаженного по пояс мужчины.

Туго обтянутые загорелой кожей мышцы должны были сделать простого смертного неуклюжим, массивным, медлительным. Но Кай, даже выполняя столь тривиальную задачу, двигался с грацией дикого хищника.

И в моей памяти, снова к сожалению, навсегда отпечатались эти накаченные, плавно двигающиеся плечи, эти мускулистые жилистые руки, этот нереалистичный переход широкого торса в узкую талию.

А еще, к сожалению, которое я внутренне понимала, но разумом ни капли не принимала, он слишком быстро оказался одет.

– Вот, – пропищала я, чтобы что-то пропищать.

– Спасибо, птичка.

Кай с мягкой улыбкой повернулся ко мне, забрал чашку из протянутых рук. Темные глаза дикаря ассоциировались не с кошмаром – я видела в них тепло.

– Вау, – произнес дикарь, приподнимая бровь. – Даже горячий?

Горячий здесь не только чай.

– Что? – спросил Кай.

Я же не могла сказать это вслух, да? Дьявол.

– Что? Горячо, осторожно, говорю, – краснела, запиналась, мысленно искала пути к бегству. – Я завтракать.

– Подожди, – теплая ладонь Кая коснулась моей поясницы, слегка подталкивая к двери, – я с тобой.

– А зачем я несла тебе чай?

– Не знаю, – он пожал плечами, которые я недавно лицезрела обнаженными и никак не могла забыть об этом, – я просил приготовить.

***

Одиннадцать двадцать пять.

Тихий полдень. Неторопливо Кай замешивал основу для омлета, пока я, по его поручению, нарезала кубиками овощи начинки. И то ли нож был туповат, то ли не нож, но результат смахивал на неаккуратную кашеобразную массу.

– Не дави, – сжалился дикарь, из-за моей спины наблюдая за процессом. – Старайся двигать лезвием вперед-назад, а не давить вниз.

Я старалась. Правда, старалась, однако Кай решил, что правильно показанное действие дороже тысячи объяснений, потому накрыл мою ладонь своей. Стоя позади меня, он осторожно двигал нашими руками, ровными и точными движениями разрезая помидор.

Если бы я откинула голову, она бы коснулась его груди – такая разница в росте заставляла целиком и полностью сконцентрироваться на его близости. Высокий, широкоплечий Кай занимал собою всё моё пространство. А была ли я против? Бешено стучащее внутри сердце, учащенный пульс и сбившееся дыхание – мозг еще не разобрался с новой проблемой.

Пожалуйста, помедленнее.

– Поняла? – в ответ на его вопрос я только кивнула, не доверяя собственному языку.

– Умница, птичка.

Дикарь вернулся к взбиванию яиц для омлета так просто, будто ничего не произошло. И я задумалась над тем, что, быть может, для него это и есть «ничего». Что он привык учить девиц нарезать овощи, щекотать во сне их пятки и расстегивать пуговицы сложных платьев, а я, наивная и асоциальная, впадаю в транс, стоит только взять меня за руку.

Я расстроилась собственным предположениям и объяснениям. А зачем расстраиваться, к чему траурное настроение, если «ничего» – упрощение, которого и мне следует добиться? Чувственная реакция нелогична, но её, в целом, и быть не должно.

Тебя учили думать, Джуни. И, похоже, не доучили.

– Какие у тебя планы, птичка?

– Что? – погруженная в раздумья, я не поняла, о чем дикарь говорил.

Он забрал порезанные овощи, замешал в яичную массу и осторожно вылил ее на раскаленную сковороду.

– Что ты будешь делать, когда вернешься домой? Что ты будешь делать по жизни? Специальность?

Приходить в себя.

Лгать всем на свете о том, что произошло. Абстрагироваться и идти дальше, как будто ты не расстегивал пуговицы на спине «моего» чужого красивого платья, как будто я не разговаривала с директором смешанной школы, как будто мертвая для мира Инесса не учила меня макияжу.

Политик должен быть патриотом, следующим правилам собственной страны. Если сам руководитель не уважает свой же закон, то что ему ждать от подчиненных? Но что бы ни случилось, как бы жизнь ни перевернула всё моё сознание в очередной раз, я приняла решение молчать.

Я видела вещи, которые не должна была. Я выжила благодаря людям, которых быть не должно.

И в этом бесконечном долгу перед Каем и его близкими, я ни за что не сделаю что-то, что может навредить его семье.

– Я училась на педагога, – на ходу сочиняла я, ведь на политиков учатся дети политиков, а вся власть в Республике передается по наследству, и Джун Майер там делать нечего. – Буду кого-то чему-то учить. А ты закончил университет, я помню, но по какому направлению?

Дикарь почему-то смутился.

Мне было так гадко ему лгать. В голове я уже визуализировала, как буду легко обманывать родителей, что ничего не помню, ничего не знаю, но всё замечательно. Без угрызения совести, без сомнений и сиюминутных пауз.

Но смотреть на Кая, который с мягкой улыбкой помешивал яйцо на сковороде, и делать вид, что открываюсь, выворачивало что-то изнутри.

Я сама себя презирала.

– Я не закончил, – тяжело признался Кай. – Учился, но ушел. Меньше года, если честно.

– И какая была специальность?

Он, стоя ко мне лицом, широко улыбнулся и покачал головой.

– Искусство.

Что?

Дикарь, изучающий, чем портрет отличается от натюрморта? Я никогда и думала, что мои брови могут так высоко подняться.

– Я был очень трудным подростком, птичка. Не смотри на меня так, – посмеялся он. – Мне было всё равно на это чертово искусство, мне просто нужно было сделать что-то возмутительно странное. Я не додумался до чего-то лучше.

Дикарь, который протестовал против кого-то университетом? В шестнадцать лет на него могли давить родители, старший брат, указывая, по какой дороге ему стоило бы пойти. Я не могла представить Кая бунтующим подростком, сидящим на парах по заумной литературе.

– Спасибо, что поделился, – улыбаясь, произнесла я. – А мне всегда было интереснее в политологии, в управлении. Ходила на курсы, на очень много лекций, дебаты.

– Но без покровителей ничего дальше курсов не заходит, верно? – Кай осторожно разрезал готовый омлет, положил на тарелки. Пахло очень вкусно.

Мы спокойно сели напротив друг друга, поставив на стол приборы, чашки с черным чаем и тарелки с аппетитным завтраком. Атмосфера в моем настоящем доме никогда не была настолько домашней как та, что витала на кухне дикаря сейчас.

– Сам понимаешь, – пожала плечами я.

Я добавила щепотку правды, потому что была тронута его рассказом. Потому что сама очень хотела хотя бы что-то рассказать.

– Мне жаль, птичка, – он нахмурился, грустно улыбаясь. – Знаешь, тебе бы очень подошло.

– Правда?

Ни отец, ни мать, ни обожаемая тетя никогда не говорили, что я буду хороша в своем деле. Отстраненные родители контролировали оценки, но не пытались поддержать, не могли видеть дикарку где-то «наверху», чтобы хоть что-то сказать. Меня учили, давали знания, добивались понимания. И ни разу не вкладывали в это свое личное мнение.

А Еве, уставшей от произвола власти, настолько осточертела вся политическая структура, что она и не хотела, чтобы я становилась к ней причастной.

– Конечно. Я вижу, как в твоей голове крутятся колесики, как ты взвешиваешь каждое слово, как ты осторожна. И то, как ты вела себя на той вечеринке вчера. Такая собранная леди, – его улыбка заставила и меня улыбнуться.

– Правда?

– Правда, птичка. Ты выглядела так, будто вся эта чертовщина за твой счет и под твоим контролем.

Я не знала, как обозвать это чувство – желание широко, по-настоящему открыто улыбаться, одновременно пуская слезы от глубины того, на сколько же была тронута внутри. Я, я и леди? Я, я и контроль?

– Спасибо, – мой голос упал до шёпота, – я не ожидала.

В ответ Кай спокойно кивнул. Одновременно я ковырялась и в тарелке с остатками завтрака, и в запутанных эмоциональной окраской мыслях.

Мне было приятно, даже слишком – проснувшееся внутри свечение от его похвалы заряжало энергией и настоящей верой в себя.

Стало теплее.

– Тебе лучше? Вчера ты выглядел больным.

Голос Кая все еще звучал чуть более хриплым, чем обычно, но разница в лучшую сторону была очевидна.

– Лучше, – дикарь с улыбкой хмыкнул, – я отлично спал.

Опустив взгляд в тарелку, я просила своё лицо не краснеть.

Одна интересная теория взаимоотношений гласит, что если человеку легко и просто с другим человеком, то эти люди – правильные. Правильные не для общества и его стандартов, правильные не для их семей и длинных планов, правильные друг для друга. Даже в дико неправильных обстоятельствах, в странных предусловиях и необычных рамках правильные люди складываются гладко, как части головоломок. Они не обламывают сложные грани друг друга, не меняют форму, не пытаются изменить содержание. Они просто существуют, тем самым уже дополняя друг друга.

Насколько неправильным должен быть мир неправильного человека, чтобы он мог посчитать себя в нем правильным?

– Температуры нет?

– Можешь проверить, – Кай вызывающе приподнял брови.

Всем своим видом он давал понять, что бросает мне вызов. А я – взрослый, иногда разумный и вроде бы рационально мыслящий человек, не должна отвечать на провокации, должна быть выше этого.

Не должна, протягивая через весь стол ладонь, прикасаться к его лбу. Задерживаться в этом положении на секунд пять, пытаясь угадать, нет ли у него жара, понятия не имея, какая температура является нормой, я тоже не должна была. Но, видимо, последнее время я проживала по принципам «лучше сделать, чем думать» и «сделанное не отменить, поэтому смысла раздумывать о прошлом нет».

Я делала всё неправильно и была чертовски этому рада.

– Вроде нормально, – отстранилась я.

– Птичка, – тихо произнес пристально смотрящий на меня Кай. – Нужно по-другому.

– Как? – на шёпот перешла и я, завороженная его темными глазами.

– Я покажу тебе ночью, маленький политолог, – прошептал он, а затем громко продолжил, – когда никто не будет стоять за стеной и совать свой сделанный нос в чужие дела. Хорошо, Ина?

– У меня натуральный нос, Леманн, – Ина, одетая в черный брючный костюм, моментально развеяла чары момента.

Если честно, я и не осознавала, что какой-то «момент» был, пока он не оказался разрушен. Кай смотрел на меня, я же концентрировалась на чем угодно, только не на нем.

– Простите, вы тут так мило сидели, я не хотела заходить, – пыталась оправдаться она. – Как всё прошло вчера?

Она распустила убранные в высокий хвост волосы, помассировала кожу головы. Даже мои мечты о золотых волосах, о голубых глазах становились тише, отходили на задний план, пока я находилась в диком коттедже.

Чувство собственной неправильности заглушалось.

– Вы теперь со мной не разговариваете?

– Все было хорошо, – сказала я.

– Да, тебя же там не было, Ина, – продолжил дикарь.

Белая, смеясь, присоединилась к завтраку. Она рассказывала о сомнительных клиентах, о сфабрикованных делах, о легких на взятки адвокатах, но я не могла переключиться с мыслей о предстоящей ночи к совершенно не подходящей ей работе.

Я чувствовала волнение каждой клеточкой своего организма: пока помогала прибирать кухню, пока рассказывала Ине о странных персонах, которых пришлось увидеть вчера. Стараясь отвлечься беседой с девушкой, решившей расположиться в гостиной, а кухню предоставить увлекшемуся ноутбуком дикарю, я говорила о чем угодно, чтобы перестать думать о том самом.

Ина непринужденно сидела на одном диване вместе со мной, не желая ни отодвинуться, ни отвернуться. Её улыбка, мимика, язык тела располагали к себе – может, этому и учат где-то в слишком престижных университетах, но всё в ней воспринималось гармонично, будто свойственно ей от природы. Эта женщина влюбляла в себя, даже не стараясь.

Меня начинал волновать новый вопрос: ставши идеальной Белой, буду ли я выглядеть хотя бы капельку столь же натурально?

– Я привезу тебе еще одно платье на следующий вечер, – уверенно заявила Белая, когда дикарь вышел к нам.

– Мы пойдем на последний прием, – сказал он, – так что не торопись. И мне нравится то платье.

Легко рассмеявшись, Ина перевела тему на школьные успехи дочери. Ева бы с такой же гордостью говорила бы о моих оценках, если бы ей было с кем это обсудить. Диана Моретти не волновалась о статистике школьного табеля. Она знала, что всё или замечательно, или юной Джуни не понравятся последствия.

– Интересно, в кого Иви такая умненькая, – качая головой, приговаривала Ина. – Я почти не училась в школе, а Финн... Учителя просили его не приходить.

– А ты, Кай? – спросила я, останавливаясь взглядом на его лице.

– Меня не нужно было просить, птичка, – он улыбнулся, демонстрируя ямочки.

Я улыбнулась, демонстрируя капитуляцию этим ямочкам. Единственная правильная среди всех в этой комнате Белая переводила заинтересованный взгляд между дикарями, чувствуя себя до неправильности лишней.

***

Любой художественный роман строится примерно по одному сценарию: герой, выпадая из привычной зоны комфорта, проходит через череду испытаний, паникует, злится, расстраивается, собирается с силами, чтобы, в конце концов, начать строить новую зону комфорта. Герой развивается – зона расширяется, знания накапливаются, ресурсов, помогающих изменить мир персонажа в лучшую сторону, становится больше.

Или, наоборот, писатель учит читателя, как делать «не надо»: герой деградирует – зона сужается, жизненные дороги путаются, всё, что могло испортиться, рушится с такой отдачей, что персонаж не выдерживает – персонажа больше нет.

Эту тенденцию я проследила, начав читать очередной роман в дикой библиотеке.

Кто-то попадал в неприятности, кто-то возлагал на себя нереальную миссию, кто-то осмеливался идти за мечтой до последнего – где-то ближе к середине книги с героем случалось нечто, подвергающее сомнению всё, что составляло его жизнь. Он мог потерять ориентиры, мог лишиться принципов, мог предать собственные желания из прошлого и планы на будущее – он менялся. И именно после этих переломных на бумаге моментов я бросала читать книгу, бралась за следующую, где иными декорациями автор разыгрывал ту же пьесу.

Мне нравилась эта дореспубликанская литература, но не нравились собственные мысли. А думать приходилось много: в основном о том, в каких чертях сейчас моя зона комфорта.

После спокойного разговора в гостиной Кай и Ина уехали – одна за Чудом, другой комментариев не оставлял. Она пообещала вернуться к вечеру, а он взял с меня обещания не натворить глупостей. И я даже не чувствовала желания их делать: все глупости, на которые я была способна, сосредоточились на мыслительной активности.

Читая, я старалась перевести внимание на книжных персонажей и их проблемы, но каким-то несуразным образом умудрялась примерять их на себя. Проходили часы, которые дома, в Моретти, я только и тратила на университет и образование, уверенная, что весь этот бесконечный пласт теоретических знаний обязательно сделает из меня супергероя.

Но стоило мне упасть со своей безопасной башни в бешеный внешний мир, как практическое, живое, опасное наблюдение вытеснило все мои представления об обществе.

Кай тихо вошел в комнату.

– Что из этого ты читаешь? – спросил он, усаживаясь в кресло напротив и указывая на несколько книг, лежащих рядом со мной. Я устроилась на диване в метре от него.

– Всё. Я помню, о чем они, но не помню названий, – я пожала плечами. – Ты знаешь европейские языки?

– Некоторые.

– И писать, и читать?

Кивнув, дикарь с улыбкой наблюдал за тем, как я пыталась собрать свои мысли в адекватную, но наглую просьбу.

– Научишь меня? Пока я здесь.

В моем арсенале были только те немногие выражения, встреченные когда-то в книгах отца. Пусть я и паршивая ученица школы жизни, но упускать такой шанс обогатиться уникальными знаниями – никогда. Это не купить.

– Зачем?

– Расширение кругозора.

– Ты вернешься домой, – сказал он, внезапно став серьезным, – и будешь прикидываться Белой. И никакой язык, птичка, – он наклонился ближе ко мне, говоря вкрадчиво, почти шепотом, – тебе не поможет.

– Мне не нужна будет помощь, – я тоже перешла на шепот, наклоняясь к нему. – Всё будет хорошо.

– Маскарад не решит проблемы.

– Решит, – кивнула я в подтверждение своих же слов. – Моя проблема в этом и заключается.

– И в чем же?

Когда человека, привыкшего к депрессивному, подавленному состоянию вечного отчаяния, просят конкретизировать проблему, он замирает. За две – три секунды он решает, что же выдать собеседнику из всего бесконечного списка причин и отвечать ли вообще. Человека и злит этакое поверхностное отношение: «Ты что, сам не видишь? Сам не знаешь?», и раздражает смятение собственных мыслей. Но если правильно и быстро собрать все взрослые обиды и детские травмы в четкий рисунок паззла, можно прийти к открытию первопричины, первоисточника проблем.

Я человек, который сам себе проблема.

– В этом, – сжала губы, указала на свое дикое лицо и ждала комментариев. Видимо, в лесу Кай не понимал, каково тем, кто отличается от стандартов в городе.

– В чем, Джун? – он протянул руку к моему лицу, заправляя прядь выбившихся из низкого хвоста волос за ухо. – Выжгут тебе коричневый пигмент, и что? Ты забудешь о том, что тебе было плохо?

Его загорелая ладонь так и касалась моего бледного лица, большим пальцем он быстро вытер скатившуюся из дикого глаза слезу. Кай смотрел с сочувствием, медленно, будто боясь спугнуть меня, поглаживая тонкую кожу на скуле. Может, это должно было успокоить, но с каждым мгновением я переполнялась желанием податься вперед и разреветься.

– Ты забудешь о том, что тебя обижало? Они могут стереть из твоих радужек цвет, но не воспоминания, птичка.

– Я стану как все, – сглотнув огромный ком в горле, прошептала я, давая волю еще нескольким слезинкам.

Теперь обе ладони Кая будто обнимали моё лицо, вытирая слезы.

– «Все» не переживали то, что пережила ты. Джун, посмотри на меня, – его пальцы мягко обхватили мой подбородок, приподнимая лицо так, что наши взгляды встретились. – Ты никогда не будешь как все.

Если можно почувствовать, как сердце, готовясь разбиться, сжимается, то я чувствовала именно это.

– Ты всегда будешь сильнее и лучше, птичка, – прошептал он, а я всё плакала и качала головой, не желая соглашаться с дикарем.

И с моим очередным тяжелым рваным вдохом, какие случаются, когда пытаешься сдержать рыдания, мы подались вперед: он, заключая меня в теплые объятия, и я, прислоняясь к его крепкой груди.