Отставив пустую чайную чашку Доктор изучал ее содержимое, на дне сосуда танцевали темные листочки. Коротко взглянув на свою гостью, безумец сцепил пальцы поверх тонкого фарфора и негромко заговорил.

- Милая леди, я рад, что не потерял сноровку и со своим вопросом попал в точку. Но и вы, признаюсь, застали меня врасплох. Таким, какой я сейчас, меня сделали многие события, но те случаи, когда по венам, заменяя кровь, несся огонь, мне хорошо запомнились. В моей жизни их было два и я поведаю о самом первом. Вдруг, именно он изменил мою душу?

Эмили оживилась, ее глаза-огоньки устремились на доктора, но его взгляд, напротив, уплыл сквозь оконные рамы, погружаясь во мрак города. Его голос тал глухим, словно доносился издалека, прорезая толщу времени.

- В ту пору я только начал взрослеть, молодая кровь бурлила и, хоть я и был преспокойным подростком, - мужчина усмехнулся, погружаясь все глубже в мутную воду воспоминаний, - но иногда даже моим родителям приходилось повышать тон, увещевая меня. Тот день был особым, ясным, ярким. Зима выдалась морозной, вокруг лежали глубокие сугробы, искрясь под лучами солнца, а в наш серый дом принесли живую зелёную ель, которая ещё пахла диким лесом. Казалось, что вместе с рождественскими гирляндами к нам решило заглянуть чудо, но это ощущение было ошибкой. В каждом елочном шарике я видел отражение холодных льдинок, к запаху хвои примешивался аромат первого инея, снег оседал между моей матерью и отцом, забывая растаять.

Этот холод приносила с собой незнакомка в синем пальто, глаза которой были серыми и твердыми, как грязный лёд на луже в нашем дворе. Женщина была молода и красива, фарфоровая кожа и отстранённый взгляд, словно не на предметы, а сквозь, были ее спутниками, свежий запах бергамота оповещал о ее присутствии в нашем доме. Она так часто появлялась на крыльце нашей обители, что я здоровался с ней, как с подругой семьи, наливал чаю и провожал в кабинет к отцу, если его не было дома. Но, когда девушка попадалась на глаза матери, в доме словно сгущались тучи. Я отчётливо помню хлопок крышки фортепиано, звон оброненной чашки, сжатые губы и сведение брови на лице моей матери, которая тогда для меня была ангелом. Я подозревал, почему гостья ее расстраивает, но хотел убедиться. Отец всегда для меня был строгой фигурой, императором дома, он вызывал страх, но не вызывал сомнений, однако теперь пьедестал под его фигурой в моем сознании зашатался. 

Доктор встал, прошелся по кабинету медленно, словно раздумывая продолжат или не стоит. Однако решимостью дышала каждая черта измученного лица, которое освещали печные огоньки, беснующиеся за заслонкой. Он словно хотел сжечь свое прошлое.  

- Фарфоровую гостью звали Энн, - по лицу безумца пробежала дрожь отвращения, словно он вместе с именем выплюнул кусок гнилого мяса, -  и, чем чаще она приходила, тем хуже становилось матери, но отец словно не замечал того, что она стала дурно одеваться, от нее больше не пахло фиалками или жасмином, а кожа покрылась сеточкой нервных морщинок. Брату тоже не было до этого дела, он говорил, что Энн красивая, а мама просто стареет. Я, естественно, был не согласен и решил выяснить сам причину маминой болезни и отцовского равнодушия, предположив, что корень зла в гостье и в том, что творится в кабинете. Когда в очередной раз Энн заявилась к нам, я уже все спланировал. 

Увидев ее, мама поднялась из-за стола, даже не кивнув гостье, оделась и ушла. Девушка, как фарфоровая кукла глядя в пространство, поднялась наверх в кабинет отца и в доме все стихло. Я выждал полчаса, уверился в том, что никто не собирается покидать верхний этаж и вышел на улицу. По всему периметру второго этажа нашего жилища шел резной карниз, поддерживаемый декоративными колоннами, он был достаточно широким для такого тощего подростка, как я, влезть на него можно было с козырька заднего крыльца. Мне не составило труда разместиться на карнизе и пройти до окон в кабинете отца, стараясь не слишком скрипеть снегом. Все шторы были задернуты, но мне посчастливилось - окно в сад было открыто. Стараясь шуметь как можно меньше, я отодвинул край тяжёлой занавески, заглянул в комнату, но увидел только угол, огороженный белыми больничными ширмами. В углу было почти пусто, если не считать старого инвалидного кресла на колёсиках, а за белыми полотнами происходило нечто странное. Оттуда доносилось частое дыхание, поскрипывание и звон металла о металл, по моей коже прокатились мурашки и волоски на затылке встали дыбом. 

Почти не дыша я прокрался к ближайшей ширме и заглянул за белый экран. На больничной кушетке, застеленной сероватым бельем, лежала та самая фарфоровая Энн, ее одежда аккуратно висела на стуле недалеко вместе с бельем, тонкие запястья были прикованы к кушетке наручниками, именно они звякали. Над ней нависал отец, его пиджак лежал на полу, рубашка расстёгнута, руки отца скользили по телу девушки, но его горящие глаза смотрели только в лицо бесстрастной куклы, которое сейчас было невероятно живым. Я не мог понять, что испытывает Энн, в углах ее глаз искрились слезы, но губы то улыбались, то кривились в презрительной ухмылке. Боже, я надеялся, что это лишь часть терапии, но мой отец не остановился, он овладел девушкой, наверняка не впервые, и я почувствовал жгучую ненависть к нему. 

Этот человек косвенно убивает нашу мать, игнорирует своих детей, постоянно водит к себе молодую любовницу и придается с ней извращённым утехам. Кровь ударила в мою бедную голову, вскипела в венах, заполнила, казалось, не только тело, но и душу, я схватился за первое, что попалось под руку, а дальше все обрывками. Искаженное гневом лицо отца, краткий момент испуга в глазах Энн, потом вспышка и красная пелена, снова испуг, но уже в глазах отца, кровь на его щеке, боль в затылке, как ожог, и снова алый занавес перед глазами. В себя я пришел лёжа на полу, голова кружилась и болела, руки были прижаты к груди смирительной рубашкой, во рту ощущался вкус крови, а губы шевелились, повторяя слова из маминой песни. От гостьи не осталось и следа, а снизу доносились крики отца и матери.

- Я сказал тебе, Джейн, я не останусь в одном доме с этим зверенышем! Твой любимый сынок чуть не убил меня и мою пациентку! Я проводил важный эксперимент, который мог решить проблему Энн, а он...

Отец задыхался от злости, его но голос гремел, и я слышал, как жалобно звякнула чашка или какое-то елочное украшение, разлетаясь об пол.

- Питер, о чем ты говоришь?! Думаешь, я не знаю, что рассказывают об Энн Лиландер? Да она только тем и знаменита, что почти к каждому хоть сколько-нибудь состоятельному мужчине прыгнула в койку! А теперь и ты замарался, связавшись с этой...

Конец фразы оборвал звук тяжёлой пощёчины. Я не мог подняться и беспомощным червяком полз к двери, слыша рыдания матери, ее тихий голос. После этого отец ушел, забрав с собой "лучшее, что он дал" нашей матери - моего брата. Когда и где бы я не находился, всегда со мной память о том, как разрушился мой идол отца. Итак, уважаемая Эмили Кроу, я надеюсь, что вы удовлетворены моим ответом. Это вам.

Доктор отошел от печки, поставил на стол пустую чашку и положил перед гостьей глянцевую открытку. Девушка вгляделась в лицо, искаженное яростью, которое смотрело на нее с кусочка картона и невольно улыбнулась.

- И правда, - тихо сказала Эмили, спрятав открытку под пальто, - до следующей встречи, Доктор.

- Прощайте, - отозвался безумец, провожая гостью вниз, но на пороге она замерла, едва выйдя в туман.

Черный силуэт ее начала скрадывать дымка, только глаза сверкали, будто огоньки печки еще метались в них.

- Нет, Доктор, до встречи, - и она растворилась в ночном влажном мареве, поднявшемся от каналов.