За окном сгустилась тьма, припорошенная седыми прядями снега, в комнате Доктора потрескивала печь и остывал чай в двух чашках. На кушетке сидела Элль, стараясь не глядеть в отражения, а сам безумец встал и внимательно всмотрелся в свои глаза отраженные замерзшим оконным стеклом.

- Знаю ли я, - заговорил он хрипло и тихо, - что происходит с душой, которую заколотили в деревянный ящик? Нет, пожалуй, но я знаю о том, как погибает хрупкое создание, запертое в клетку. 

Когда я работал в клинике для душевно больных, то увидел немало интересных, пугающих и странных случаев, но один из них впечатлил меня. Не скажу, что он оставил на душе зарубку, как от удара топора по дереву, скорее след этот, как складка на шелковой ткани. Вы видите идеальную гладь ткани, но одна едва заметная морщина становится настоящей проблемой, и из-за этого все полотно выглядит мятым. 

Так же было интересно и странно наблюдать за единственной пациенткой, которая казалась нормальной в доме скорби. Впервые я увидел ее в комнате для отдыха, девушка среднего роста с темными прямыми волосами, похожими на нефть, вытянутую в тонкие нити. Она сидела за одним столом с очень старым мужчиной и поддерживала его партию в шашки, которую он не прерывал годами. Мне показалось, что она его знакомая или внезапно объявившаяся родственница. 

На худеньких плечах полинявший теплый свитер с высоким горлом, широкие штаны прикрывали ноги и ложились складками на пол, как только она в них не путалась! Ее кожа всегда отливала солнцем, словно загар оставался с ней даже зимой. Казалось, что каждая клетка ее кожного покрова впитала живительные лучи. Глаза кофейного оттенка никогда не смотрели прямо на собеседника, она предпочитала рассматривать людей из-под длинной челки. У нее были забавные губы, розовые, как цветы шиповника и формой походили на них. 

Заметив ее, я поймал за рукав медсестру и спросил, что это за девушка зашла к нашему любителю шашек с визитом. Ответом мне был глубокий вздох. Сестра рассказала, что эта девушка - сезонный клиент нашей психиатрической клиники. Весной и осенью на нее накатывают приступы безумия и она перестает себя контролировать, потому заранее ее помещают сюда, а с первым приступом и вовсе запирают в одиночной камере для буйных. Я не смог поверить тогда в эту историю. Вглядываясь в черты незнакомки, в ее открытую широкую улыбку, я не мог представить ее себе в гневе. 

Желая узнать больше, я направился к главному врачу клиники, но сразу же заводить речь о необычной пациентке не стал, чтобы профессору не показалось, что молодой специалист пытается слишком въедливо изучать пациентов. Мы поговорили со стариком о состоянии клиники, он посетовал, как обычно, на то, что можно было бы сделать ремонт, я его поддержал и мало-помалу наш разговор перешел к пациентам. 

Вот тогда -то я словно шутку преподнес ему то, что перепутал пациентку с посетителем. Он, конечно же, заинтересовался, и я рассказал все подробно. Впервые мне довелось увидеть, как лицо старика помрачнело, а в мутных глазах сверкнул гнев. Стало даже неловко, вдруг у профессора к ней особые чувства, или он держит ее на строгом контроле и не хочет никому отдавать такой интересный случай, но все оказалось гораздо проще. Я помню, как он расстегнул ворот своей рубашки, словно она душила его, и открыл окно, в руках мужчины серебром блеснул красивый портсигар и старая бензиновая зажигалка.

- Молодой человек, - откашлялся профессор, вдохнув сигаретный дым, - эта девушка пережила слишком много, чтобы быть нормальной, но она изо всех сил хочет казаться таковой. В первый раз она появилась у нас в клинике в возрасте двенадцати лет и почти не разговаривала, все тело ее было в синяках, на руках кровоподтеки. Было ясно, что ее привязывали, да так крепко, что веревка врезалась в тело. 

Глаза Рины были тогда совсем пустыми, опухшими от слез и ударов, с лопнувшими сосудами. С тех пор у нее плохое зрение. Привезли ее сразу же под успокоительным, полицейский, доставивший ее, был зол, как Сатана, рассказывая мне ее историю. Карина жила в детском доме с самого рождения, год назад ее усыновила многодетная семья, их доход позволял им взять еще одного ребенка, помимо троих своих и одного приемного. Девочка отправилась к ним и первые полгода органы опеки, как и положено навещали Рину, проверяя, как она освоилась в семье. 

Вроде бы все было прекрасно, ребенок устроен, ей ни в чем не отказывают, все счастливы, но не тут-то было. Когда опека перестала показываться в дом к этим людям, для девочки начался ад. Родители взяли детей из приюта только в качестве игрушки своим детям. И если первому ребенку повезло, на нем старшая дочь четы отрабатывала материнские навыки, то Карине совсем не повезло, ею "владел" сын пары. 

Этот подросток на поверку оказался жестоким ублюдком. Сначала он просто издевался над девочкой, придумывал обидные прозвища, а, когда понял, что за нее никто не заступится, начал домогаться ребенка. Конечно же Рина не могла ответить ему, она просто не понимала, чего парень от нее хочет, боялась его, как огня. Тогда эта сволочь изнасиловала ее. И так продолжалось год. Он закрывал ее у себя в комнате, привязывал и творил с ней такие вещи, что нормальному человеку в страшном сне только может  привидеться. 

Карина провела в клинике три долгих года, прежде чем перестала дергаться от звуков, шарахаться от персонала, мы смогли частично успокоить ее агрессию, направленную на каждого человека, который даже смотрел на нее. Да, она была абсолютно дикой, но шаг за шагом мы справились с этим, но не до конца. Эта дикость превратилась в альтер-эго бедняжки и теперь в сознании Рины живет Катрин, как называл ее этот ублюдок. В основном она стабильна, хорошо учится, старается влиться в общество, но бывают сезонные обострения, как и у всех. Карине не помогают таблетки, потому мы кладем ее сюда, на отдых, так скажем, иначе она становится опасной для себя и окружающих, потому что появляется Катрин, которая никого не щадит.

- Профессор, - спросил я у него, - разве это нельзя исцелить? Новые технологии, свежий взгляд...

- Юноша, - оборвал меня старик, - если бы я не пытался этого сделать, то я бы не разглагольствовал перед вами! Мы применили все, что могли. Остается надежда, что со временем она поправится, однако чем дольше я наблюдаю за Риной, тем больше убеждаюсь в обратном.

На этом мы и распрощались, я вернулся к своим повседневным обязанностям, но что-то влекло меня к странной девушке, которая казалась неуместной здесь. Вечером я встретил ее на террасе, Рина наблюдала, как солнце садится за горизонт, а рядом стояли два санитара, напряженные, как леопарды перед прыжком. Я снова поражался, она выглядела безмятежной, словно глядела сквозь небо в другие миры, а мужчины рядом заметно нервничали.

- Добрый вечер, - мне захотелось поговорить с ней, пока она в добром расположении духа, - тут чудный закат.

- Да, доктор, - прозвучал очень грустный, хрипловатый голос, - сколько бы я раз сюда не приезжала, - закат завораживает меня снова и снова. Как жаль, что в ближайший месяц я не увижу его. 

- От чего же? Вы не будете гулять?

- Доктор, вы тут новенький, это видно сразу, - тень улыбки коснулась уголков ее губ, - месяц меня тут не будет, мое место займет Катрин, и вам лучше с ней не знакомиться. Может плохо кончится.

- А если я не боюсь? - Мне и правда тогда не было страшно, просто любопытно.

Карина не ответила, она отвернулась от последних кровавых лучей заката и оглядела старые потрескавшиеся колонны клиники, по которым взбирался вездесущий плющ. Откуда-то сверху, из-за балкона выпорхнула бабочка с яркими оранжевыми крыльями, словно зарево заката напоследок лизнуло нежные паруса-крылья насекомого, отдав ему янтарные краски солнца. Карина протянула удивительной воздушной страннице ладонь и бабочка уселась на теплую кожу, словно в раскрытую чашечку цветка. 

- Доктор, как же мне надоела эта тюрьма, - заговорила девушка глухим тихим голосом, словно сама с собой, - я чем-то похожа на нее. Хрупкое существо, заключенное в клетку собственной плоти. Если бы вы знали, как тяжело мне в этой клетке. Но бабочке не сломать костяных прутьев, не разорвать полога из мышц и кожи, а вот ее тюрьма...

Девушка резко сжала руку и нежное создание, хрустнув, как тонкий лист бумаги, погибло в сильной ладони. Я вздрогнул от неожиданности, потрясенный легкостью убийства, санитары взяли девушку за руки и принялись надевать на нее смирительную рубашку. Оторвавшись от трупа бабочки, который еще подергивал смятыми крылышками, я перевел взгляд на кофейные глаза Карины и понял, что не могу узнать девушку. Черты ее лица исказились, на шее вздулись вены, глаза зло прищурились, а рот изогнулся в жестокой улыбке.

- Тюрьма уничтожит бабочку рано или поздно! - Прошипела Катрин и лягнула санитара в бедро, но второй мужчина был настороже. Он прижал девушку к стене, застегивая оставшиеся пряжки смирительной рубашки. 

Мне пришлось помочь им, девушка становилась агрессивнее с каждой секундой, но мы смогли уколоть ей успокоительное и подержать ее, пока наркотик не начнет действовать. Обмякшее тело санитары унесли на руках внутрь, а я остался на террасе, подобрал несчастную бабочку и положил глубоко в заросли плюща, как в зеленый склеп. 

Всю дорогу до комнаты я размышлял над словами Карины, они не давали мне покоя, пока я раздевался и готовился ко сну, они звучали в моих ушах, когда я засыпал. На следующий день я решился на безумный шаг, не первый и не последний в моей жизни. Придя к профессору, я попросил, чтобы меня пустили к Карине, у нас был долгий разговор, переходящий на повышенные тона, но я отстоял свое право наблюдать интересный клинический случай.

 Мне выделили один час в день, при условии, что мои визиты никак не навредят состоянию пациентки. Когда я впервые спустился в палаты буйных пациентов, которые располагались в полуподвальном помещении клиники, то казалось, что я совершаю сошествие в ад. Лестница вниз оканчивалась длинным коридором с ярким освещением, из которого можно было попасть в три прохода. В каждом из трех коридоров были видны двери без ручек, располагающиеся только по левую руку от входящего в эту обитель потемок разума. В полной тишине были слышны только слабые отголоски криков, которые издавали самые буйные пациенты, но дежурившие внизу мед братья сразу же спешили успокоить болящего. 

Каждые два часа они делали обход по палатам, чтобы удостовериться, что с пациентами все в порядке. Несмотря на все усилия персонала, облегчить участь самым тяжелым больным, стены, потолок и пол там пропитались ужасом и болью, злостью и безумием, они давили серой краской стен, гулким эхом шагов, спертым воздухом, навевая мысли о том, что безумие рядом, совсем близко, стоит только руку протянуть. Меня проводили в палату в конце среднего коридора, на ней не было ни таблички, ни номера, только пластиковый экран с планшеткой, к которой был прикреплен лист с данными пациента и диагнозом. 

Перед тем, как санитар открыл мне дверь, пришлось сделать несколько вдохов для успокоения. Вход в палату, как шаг за грань, дался мне с трудом, на кровати, бледная, почти как простыня, лежала Рина, черты лица ее заострились, глаза были полузакрыты, дыхание медленное. Дверь за моей спиной хлопнула, как крышка гроба, и я остался один на один с пациенткой, привязанной к кровати ремнями, которые не давали ей подняться, фиксируя шею, руки, поясницу и ноги.

- Карина, ты слышишь меня? - девушка задышала чуть чаще, ее глаза обрели осмысленность, зрачки заметались, - Рина?

- Ее здесь нет, - прозвучал грубоватый голос, в котором с трудом угадывались нотки той грусти, что я слышал на террасе.

- Я говорю с Катрин, так?

- К чему глупые вопросы, доктор? - Рассмеялась девушка. - Вы знаете, что говорите с больным человеком, которого, наверное, зовут Карина. Но вы же не здесь, не в этой клетке, где есть бабочка и заходящее солнце. Бабочка живет только день. Погаснет солнце и ее сердце замрет!

- Хорошо, но я знаю о бабочках, которые живут дольше одного дня. Хочешь, расскажу? - Наклонил я голову набок. - Я же вижу, тебя интересуют бабочки, давай я расскажу о них все, что знаю. Но у нас есть только час. Если тебе понравится мой рассказ, то ты дашь мне поговорить с Кариной, идет?

- Попробуй удивить меня, мозгоправ.

В тот момент я призвал все свое красноречие и сосредоточился на деталях жизни бабочек. Я рассказывал так вдохновенно, так увлекательно, что сам себе казался лепидоптерологом, который годами изучает чешуекрылых. Но мой рассказ занял минут сорок, после непродолжительной паузы я потребовал, чтобы Катрин, как и обещала, вернула Рину. Некоторое время раздвоенное сознание торговалось и злилось, но, взяв с меня обещание продолжить рассказ, все же поддалось. Перемены были разительными, словно за несколько секунд девушку подменили, исчез хищный оскал, злобный прищур, пальцы перестали в бессилии скрести кровать, тело расслабилось.

- Доктор, - воскликнула Рин, - где я?

- Ты в палате для буйных, Карина, - сказал я спокойно, - ты совсем ничего не помнишь?

- Нет, даже отдаленно. Я никогда не была тут, только не я.

- Спокойно, давай поговорим, пока у нас есть время.

Мы с ней проговорили оставшиеся двадцать минут, потом вошел санитар, все это время терпеливо стоявший за дверью, и удивленно посмотрел на Карину, а потом на меня. Пусть девушка снова начала падать в пучину безумия, и ее мягкие черты растворялись в злобной гримасе ее второй личности, но мне казалось, что я нашел путь к спасению этой души. 

Глупец. Изо дня в день я приходил к Рине, начал называть ее Психеей, каждый раз я сокращал пребывание Катрин в сознании девушки и давал советы моей новой подруге о том, как отсрочить ее приход после того, как я покидаю палату. Через две недели я добился того, чтобы Карину выпускали из палаты, она гуляла под моим присмотром в сопровождении трех санитаров. 

Профессор поражался моим успехам и сам не раз спускался, чтобы поговорить с пациенткой, а я был на седьмом небе от счастья и радовался, как ребенок тому, что смог помочь человеку. Месяц спустя Рина покинула стены обители скорби. Она светилась счастьем и смеялась открыто. За этот месяц мы не соприкоснулись даже пальцами, но чувствовали, что стали друг другу самыми близкими друзьями, потому что соприкоснулись душами. 

Она уехала, но главный врач настоял на ее следующем посещении клиники, чтобы закрепить результат и во избежание бесконтрольного рецидива.  Время текло своим чередом, я переписывался с Кариной по почте, в письмах она рассказывала мне о своих успехах, о том, что перестает бояться смотреть людям в глаза, чему я был очень рад. Когда настала осень и Психея должна была появиться у нас на пороге повторно, я получил последнее письмо от нее, вернее от Катрин. 

"Бабочки, доктор, должны умирать, как бы долго они не жили. Вы знаете сами, что они умирают. И эта бабочка тоже умрет, но прихватит с собой еще одну душу, только тогда мы освободимся обе. Катрина."

Когда я поднял тревогу, было уже поздно. Карина добралась до своего мучителя даже в тюрьме, куда его все же упрятали после многочисленных судов. Она нашла его и убила, а после покончила с собой, не оставив даже прощальной записки. 

Единственный, кому она написала, был я. Единственное послание, которое она оставила после себя, было адресовано мне. В моих неумелых руках погибла бабочка. Или я отпустил ее из клетки плоти, которая терзала ее?

Доктор протянул гостье открытку, сложенную в форме бабочки, и уставился на угасающий в печи огонь. Тихо хлопнула дверь, это девушка с глазами, похожими на два зеркала, покинула кабинет безумца, оставив только горький привкус печали на самом дне чайной чашки.