VANESSA MILLS

В такие моменты понимаешь: не существует ни ада, ни рая.

Всё дерьмо круговоротом отпускается на землю, овладевая разумом невиновных. Звонок в экстренную службу, её приезд, реанимация и сильное плечо брата блондинки — пролетели вихрем.

Единицы, десятки, сотни вопросов рассыпались в голове, навешивая самый бо́льший ярлык «за что ей это?». В отголосках памяти Ева была святым ребёнком, а в настоящем времени — прекрасной девушкой, без излишней черноты. Наоборот, была слишком добра к этому миру.

Всё самое страшное образуется здесь, на земле.

Молчаливые диалоги страшнее самых громких ругательств: они обрушают на тебя всю тяжесть существования. И мы молчали, слушая лишь биение собственных сердец. Без обезболивающего мне ломали рёбра, выдирая из плоти душу.

Беглым взглядом я расценивала пустоту в глазах любимого замечая личный страх. Я боялась за неё. Ева своими розовыми ноготками вытаскивала стёкла депрессий, что впивались прямо в мои лёгкие, запрещая дышать. Она была рядом, перенимала часть моей боли и никогда не требовала чего-то взамен. Всё было бескорыстно и взаимно.

В глазах застывала человеческая жизнь: каждый куда-то бежал, собирался, что-то делал и с кем-то контактировал. Люди ходили, врачи металимь по разным углам, пока мои зеницы каменели под тяжестью ожидания.

Мы беспросветно ждали любого исхода, жаждая прекрать муки времени. Часы напротив глумились, издавая громкий тик. Секунда за секундой. Минутой больше или меньше. Без лишних звуков мы погружались под воду, буровя льдом сожалений открытые раны в облати сердца.

Дверь реанимации распахнулась, гоняя воздух, Брайан спохватился моментально вскакивая, а я — не удостоила врача взаимной чести, из-за дрожащих конечностей. Сидела и с надеждой глядела на впадины его темных глаз.

— Кем вы ей приходитесь?

— Брат.

— У мисс Форд терминальная стадия сердечной недостаточности.

Святой мученик человеческих душ, обречённо вздохнул, а мы с парнем синхронно прищурили глаза от непонимания медицинских терминов.

— Она будет жить? — полуживой голос, раскатом грома вырвался из горла, буровя искусаные губы.

— Ей нужна пересадка сердца. Крайний срок — сентябрь.

— Вопрос в деньгах?

— Мистер, поймите, не всё в этой жизни решают деньги. Исходя из совместимости, найти донора будет... очень тяжело. Может, даже невозможно. Извините, — он оставил нас, скрываясь в узком коридоре.

Невозможно.

Невозможно.

Невозможно.

— Жизнь так скоротечна, — нервно усмехнувшись, проговорил парень. — Почему не я?

— Не говори так..

— Как «так», Несса? Лучше бы я сдох самой страшной смертью, чем в её жизни появилась такая хуйня.

Мужчина поплелся в сторону, а я осталась у реанимационной. В глазах лишь пустота и грозовые облака сгущающиеся от осколков холода в душном помещении.

Формалин.

Формалиновая смерть — аромат больницы. Сладкое притворство врачей по отношению к пациенту или прямые заявления о количестве возможных дней.

Ноги взвалили на себя ношу, ведя к выходу. Ветер жизнью бил в лицо, напоминая о свободе. Нужна ль она сейчас? Я всегда старалась быть человеком, который держит ситуацию в кулаке — но теперь в кулаке судьба держала мои волосы, подчиняя.

Хотелось лечь, закричать и свернуться калачиком. Хотелось нажать на жизненную паузу, требуя перекур длиной в оставшуюся жизнь. Хотелось вынести собственные мозги от абсурда безысходности.

Все было настолько хорошо, что нас посчитали недостойными.

BRIAN FORD

Правильно говорят: болезнь не спросит. Не уточнит возраст и не учтёт желание.

В глубину сознания никогда не проникала мысль, что столкнусь с этим. Первая женщина ушла из моей жизни по причине поздно обнаруженного рака.

Ухода матери стал почвой для льдистого покрова и стальной маски. Равнодушие, хладнокровие и холод — меня знают таким.

Я хотел таким казаться. Хотел, скрываться в стенах печали, показывая всем лишь нужную картину происходящего. Был бы я животным, мой рёв скорби разносился по каждому уголку блядской Земли.

Я был свободен. Но моя свобода: собачий ошейник с шипами во внутрь. Я был счастлив. Но моё счастье: страх в глазах оппонента. Я был жив. Но моя жизнь: гниение изнутри.

Я воин, воюющий против мира и себя в том числе.

Когда-то красочный город превратился в удушливое пятно, сверкающее чужой жизнью. За панорамными окнами люди по истине беззаботно передвигались по тротуару, нагоняя предшественников. Машины двигались в разных направлениях,  нарушая идиллию существования.

Глядя в окно, а после на ненужную орхидею, подаренную сестрой, я вновь проникся ситуацией, впуская сентиментальность во внутрь. Нежно-фиолетовый цвет смешивался с более тёмным, расходясь полосками дополненными разводами.

Красная пачка сигарет сверкнула в руке, после чего раковая палочка подожглась во рту. Едкий дым нарастал облаком проблем, окуная меня в себя заново. Пальцы танцуют с пеплом сальсу, соединяясь на веки веков.

Курение — моя панацея.

В голове самый настоящий балаган. Я дожил до момента, когда деньги не помогли в проблеме с сестрой. Поверить не могу: пересадка сердца для этой лучезарной девчонки.

Донорский вопрос — самый громкий и страшный в этом деле. Пережидать мясорубку недель пока кто-то ищёт орган — самое ужасное. Знать, что стопроцентной вероятности нахождения нет — казнь.

Меня уже казнили дважды.

После плохой ночи обязательно наступит безупречный день. — Молча повторял я себе, прокручивая буквы в голове.

Тело пропустило сотни импульсов при соприкосновении с холодными простынями. Глаза сомкнулись, краска слетела.

Тишина и пульсирующая трещина в мозгах.

Пусть несчастный сон заберёт мою тревогу.

VANESSA MILLS

Красная жидкость играла бокале, оставляя мерзкие разводы на стекле. Отпечаток бордовых губ с другой стороны посудины указывает на слабость моего мира. Я нашла истину в вине, его послевкусии и звуке камина из телевизора.

Закат уходил в тень, накрывая комнату сумраком, лишь один отблеск плазмы был маяком и путеводителем. Ножка бокала соприкасалась со стеклом стеклянным столом, звякая. Симфония нашей странной жизни — око за око — играла на подсознательном уровне, крича в душе лозунг неудачи.

Пробирал холод, мурушки прошлись по бледной коже, но кондиционер продолжал работать.

Горечь от алкоголя всегда будет лучше ада от нравственных чувств.

Было стыдно от радиуса собственной печали. Она же не умерла и не умрет, а я? А я превратила голову в карусель.

Кости танцуют вальс.

Город дождей и моей славы черпает водные запасы, поливая темные улочки. Пальцы накрыли висок, масируя от напряжения.

«Падать, вставать и верить в прекрасное.» — Я твердила себе это в самые тяжелые дни и периоды. Тело слушало команды, ни разу не подводя меня. Сейчас хотелось этой же отдачи.

Я должна светится перед подругой, как раньше, заставляя её поверить в несущественность проблемы. В углу стола стоят холодные от бездействия свечи и старая книга Кинга.

Однажды — я её дочитаю.

Однажды — я их зажгу.

Когда глобальные проблемы, я понимаю, что плакать по ним бессмысленно. Но когда они незначительные — у меня начинается серьезная истерика.

Проблема была глобальной, а щеки — сухими.