— Папа... я... больна. Очень больна. Мне очень плохо, — судорожно отвечала Зорин.

Но Эним ее будто не слышал. Он и не пытался ее слушать. Он смотрел ей в глаза, но глядел сквозь них. Он видел человека, которого ненавидел и любил одновременно. Все безумцы страшны в своих идеях. А уж этот опасен и коварен, сомнений не было. Что-то должно было произойти. Что-то, что не предназначалось для тонких душевных организаций и расшатанных нервов. Что-то страшное, отчего мороз по коже. Нечто даже страшнее, чем само сражение с численными трупами, что валялись под кустами, как ненужный мусор.

— Что же ты наделала, любовь я, свет моей жизни. Почему ты предала меня, родного отца? Я растил тебя, учил тебя, воспитывал, кормил и любил. За что ты так со мной? Ты знала, всегда знала, как Империя жестоко обошлась со мной, но примкнула к стану врага. Сама стала моим врагом.

— Ты не понимаешь! У меня не было другого выбора!

Рука Энима мягко скользнула на лицо Зорин. Его губы задрожали, а из глаз брызнули слезы. Пальцы гладили лицо собственного ребенка, поправили растрепавшиеся в пылу схватки волосы. С такой нежностью могли это делать только люди, которые действительно любили. Он нагнулся и поцеловал ее в лоб.

— Ты травила моих людей своим ядом. Из-за тебя мне пришлось их убить. Убить молодую семью и оставить ребенка сиротой.

Я оторопела от возмущения. Помнится, что Мэнхен не был ему нужен даже в качестве прислуги. К чему весь этот фарс?

— Я... я не хотела всего этого. Я просто хочу убрать боль! — надрывно воскликнула Зорин.

Все в немом оцепенении наблюдали за этой сценой. Я даже не моргала от напряжения и, кажется, иногда забывала дышать. Эним дал герэнду (да и герэнду ли?) знак отойти. Его рука мягко скользнула в волосы дочери, а затем с силой дернула, заставляя подняться ее на ноги. Девушка вскрикнула от боли, но подчинилась и поднялась.

Они столкнулись лицом к лицу.

— Что ты делаешь? Мне больно! Помогите же мне! Кто-нибудь, на помощь! — воскликнула Зорин.

Несколько герэндов, которые рванулись исполнять требование Императора, были обезврежены в считанные мгновения, а численность ледяных фигур пополнилась на три статуи.

— Нет худшего наказания, чем породить монстра. Я сам виноват в этом. Ты виновата в этом. Все виноваты в этом.

Я не понимала того, что он говорил. Это было похоже на маниакальное помешательство. Эним будто имел третий глаз, который видел суть всего. Но суть была понятна только ему. Хотя, откуда мне знать? Возможно, именно то, что видел они было истинно верным. Если в каждой шутке есть доля правды, то почему в бреду не может быть доля истины?

— А помнишь, как я читал тебе сказки? Помнишь? Помнишь, как я восхищался твоими рисунками? Помнишь, как мы выращивали хризантемы в саду? Ты все это помнишь?

— Да! Да, я помню! Отпусти меня!

— А помнишь, как мне было плохо, когда я пытался считать? Помнишь, как потом я перестал читать тебе сказки и начал их придумывать?

— Помню!

— Помнишь, как тряслись мои руки, когда я держал чашку с лекарством? Помнишь, как она треснула в моих руках и ошпарила? А помнишь, как я перепутал удобрение с отравой для жуков и убил все цветы?

— Помню! Я все помню! Отпусти меня!

— Так почему ты не помнишь, как предала меня? Ты — худшее, что со мной случалось. Ты — мой свет в темноте, в которую меня бросили белые шакалы. Ты — зло, которое стало во главе. Ты — моя любимая дочь. И ничего в мире этого не именит.

— Ты болен! Отпусти меня немедленно! — кричала Зорин, пытаясь высвободиться, но все попытки были тщетны.

Глаза Энима были стеклянные. Его разум уже был не здесь. Возможно, он здесь никогда и не был, но даже те крохи благоразумия, что в нем были, испарились окончательно и безвозвратно.

Сверкнуло лезвие. Я лишь краем глаза уловила отблеск. Движение было почти незаметным.

— Папа... — хрипло произнесла Зорин.

Эним отпустил ее. И тело девушки тяжело опустилось на колени, а затем и вовсе повалилось на землю. Она не двигалась. Его рука была в крови Поднеся ладонь к лицу, отступник прикрыл глаза и разрыдался.

— Ты всегда была моей любимой дочерью. И ничто больше нас не разлучит. Даже ты сама, — выдавил он сквозь всхлипы.

У меня засосало под ложечкой, и даже глубоко, где-то в самом темном уголке моего подсознания появился маленький зародыш жалости к Эниму.

Снова сверкнуло лезвие. Колени отступника подогнулись, и он опустился за землю.

— Моя смерть не является причиной аннулирования договора, Бумфис. Я выполнил свою часть. Теперь твоя очередь.

Это было последнее, что он сказал. Два тела лежали рядом. И как бы не хотелось признавать, но они были ярким подтверждением того, что нет в этом мире абсолютных героев и злодеев. В каждом из нас уживаются две стороны. И в зависимости от обстоятельств, мы выпускаем наружу нужную сущность. Кто-то лучше овладел этим искусством, кто-то хуже.

Человек любил свою дочь, но дочь его предала. Он все равно любил ее, но ненавидел человека, которым она стала. Единственный выход, который он видел для них обоих — смерть.

Я оглянулась, ища взглядом знакомые лица. И каждый раз, как я находила одно такое лицо в толпе, с души падал один булыжник, а натянутые струны постепенно расслаблялись.

Битва окончена.

Поднявшись на ватные, изрядно дрожащие ноги, я заковыляла к Бумфису. Герэнды больше не предпринимали попыток вступить в схватку. Я была права на их счет: без своей матки они ни на что не способны.

— Вяжите их, — скомандовал Бумфис, деловито осматриваясь по сторонам.

С каждым шагом я чувствовала облегчение. Губы сами по себе растягивались в улыбке. Бумфис меня заметил и остановился. Синие глаза заискрились. Я почти дошла. Осталось всего лишь пару шагов, чтобы понять, что все закончилось. Лишь пара шагов к свободе, к облегчению. Пара шагов и все закончится.

— Сюда! Он не дышит!

Бумфис вмиг помрачнел и оглянулся на голос. Я проследила за его взглядом. Слишком рано я возрадовалась победе.

Моя любовь никогда не умрет. Переживет века, пройдет пустыни, переплывет океан. Моя любовь, нежная любовь вечно будет жить в лучах солнца, будет цвести в цветах. Она будет звучать в пении птиц и в журчании воды. Моя любовь сильнее шторма, выше смой высокой горы. Моя любовь вечна, как само время. Моя любовь никогда меня не оставит, потому что течет по венам, прорастает под кожей. Я никогда не смогу сказать прощай. Упадет небо и высохнет океан, моя любовь не умрет. Вскипит кровь и застонет в агонии земля — я не смогу сказать прощай.

Моя любовь умерла, замерзнув во льдах.

Белая кожа, пронзенная серо-синими венами, что осквернили прекрасное лицо. Всегда горящие лазурные глаза потухли, как угасает погребальный костер под утро.

Люди не живут, когда в сердце попадают посторонние предметы.

Аргес был мертв.