Меня зовут Ноа. Месяц назад мне исполнилось восемнадцать. Неделю назад умерла моя мать. Вчера я узнал, что меня не существует.

1

В ту ночь, когда меня настигло официальное совершеннолетие, мне приснился сон, который я видел уже много раз, и при одной мысли о котором мои легкие отказывались расширяться, впуская в себя газовую смесь, без которой невозможна жизнь. Это был один из тех снов, пережив который, я несколько последующих ночей не мог заставить себя заснуть. Организм отказывался повиноваться рассудку, и стоило мне соскользнуть на волнах усталости в зыбкое небытие, как еще большая волна выталкивала меня на поверхность, заставляя судорожно вздрагивать и хватать ртом непослушный воздух. Так повторялось снова и снова, будто, стоило мне закрыть глаза, кто-то клал на лицо невидимую мягкую подушку и прижимал невесомо, но настойчиво, пока я не начинал корчиться в постели, как выброшенная на берег рыбешка.

В этом сне я всегда был ребенком. Маленьким ребенком. И держал в руках коробку для ланча.

Она была жестяной, с тронутыми ржавчиной петлями. Краска на крышке облезла настолько, что рисунок стал едва различимым: что-то вроде зеленого лохматого монстра на голубом, с блестящими металлическими прорехами, фоне. Я представлял себе, что небо в мире, где жил монстр, было железным, и сам он, наверное, тоже имел стальной скелет – робот, приставленный охранять сокровища, спрятанные под голубой крышкой.

Внутри коробки громыхало и звонко стучало, стоило ее потрясти. Я знал, что это. Камушки. Круглые, овальные, и с острыми краями; плоские и выпуклые; цельные и с дырочкой внутри; одни гладкие, словно отполированные, а другие – шероховатые и зернистые на ощупь. Некоторые из камней были белыми, некоторые – розовыми с цветными прожилками, другие зеленоватыми, сизыми или сиреневыми. Самые красивые из них сверкали и переливались радужными искрами, когда их доставали на свет. Мне нравилось думать, что это самые всамделишные бриллианты.

Во сне я сидел на полу и любовался ими. Вынимал из жестяного домика один за другим, спасал от зеленого камнеглота, живущего на крышке, и раскладывал на ковровом ворсе так, чтобы солнечные лучи зажигали скрытую в камне радугу.

А потом, как всегда, все вдруг резко изменилось. Солнечный свет погас. Я оказался внизу, в полумраке у подножия лестницы. И я знал, что сделал что-то не так. Сделал что-то очень-очень плохое. Гораздо хуже, чем напрудить в штаны, хотя чувствовал, что описался.

Стало совершенно тихо – той тишиной, какая бывает, если выключить на кухне вытяжку, выдернуть шнур пылесоса из розетки, закрыть окно, выходящее на шумную улицу. Той тишиной, какая наступает, когда что-то прекращается.

Раскрытая жестяная коробка лежала на полу рядом с мной. Чудесные камушки рассыпались повсюду. Они лежали яркими кругляшками эмэндэмс на ступеньках лестницы. Сверкали на паркете. Один, полосатый от прожилок, с дырочкой насквозь, подкатился совсем близко к моей босой ноге. Я знал, что это куриный бог.

«Загляни внутрь бога, и увидишь свое счастье. Оно там. Только и ждет, чтобы ты нашел его».

Я потянулся и ощутил шершавые бока бога под пальцами. Представил себе, что отверстие в нем – проход в чудесную солнечную страну, такой узкий, что сквозь него не проберутся никакие монстры.

Я поднес камушек к лицу и заглянул в дырочку.

Бежать оказалось некуда. Вместо сказочной страны узкий темный тоннель вел в тупик - туда, где все было красное.

И в тот момент, когда я осознал, почему, я проснулся.

У меня бывали и другие повторяющиеся сны. Иногда я представлял себе их бусинами на четках, которые бесконечно перебирает кто-то в моей голове – как киномеханик ленты, которые нужно показать зрителям в кинотеатре. Сон с коробкой для ланча был крупной красной бусиной с дыркой посредине – прямо как куриный бог. Пальцы киномеханика в последнее время натыкались на нее особенно часто.

Вынырнув из красного тоннеля, я первым делом всегда рассматривал свои руки, чтобы убедиться: никаких камней, никакой крови. Только слегка дрожащие пальцы с обкусанными ногтями и крупными костяшками. Это успокаивало. Настолько, что я снова вспоминал, как дышать. Старался удержать фокус, разглядывая ладони и напряженно выгнутые пальцы с гипермобильными суставами.

Это у меня наследственное, говорила мама. Досталось от отца, погибшего в аварии так давно, что я его совсем не помню. Я могу с легкостью громко хрустеть костяшками и даже шейными позвонками, при этом совершенно не чувствуя боли; могу гнуть пальцы самыми невообразимыми способами и складывать кисть практически пополам. В школьное время я частенько развлекал своими трюками одноклассников, а однажды даже до смерти перепугал тренера по тхэквондо. Чувак из какого-то местного клуба пришел к нам на физру, чтобы продемонстрировать пару приемов и завербовать новичков, мечтающих затмить славу Брюса Ли. К несчастью, для демонстрации он выбрал именно меня – очевидно тщедушного и не представляющего опасности в виде скрытых бойцовских талантов. Пару раз я послушно плюхнулся на маты, но во время очередной подсечки у меня так эпично хрустнула шея, что дружно охнул выстроившийся в шеренгу класс, а пришлый тхэквондист побелел и слился со стенкой недавно отремонтированного спортзала. Я еще полежал немного для прикола, закатив глаза, но потом испугался, что склонившийся надо мной перепуганный мужик полезет искусственное дыхание делать, «пришел в себя» и поспешил убедить его, что со мной все в порядке.

Утро, когда я впервые проснулся восемнадцатилетним, застигло меня в развороченной постели. Солнечный свет, струящийся сквозь щели в жалюзи, разрисовал белье горящими оранжевыми полосами. Сначала мне показалось, что именно он окрасил кожу на руках. Я подвигал ими. Рыжие полоски заскользили по ладоням и запястьям, деля поперек голубоватые вены. Я провел пальцами правой руки по тыльной стороне левой. Нет, это был не зрительный обман. Подушечки ощутили инородную шероховатость там, где солнце рисовало на коже особенно яркие узоры. Узоры, которые уходили в тень.

Внезапно реальность сна захлестнула с головой, потащила за собой, обдирая о камни и острые ракушки – дальше и дальше, в темную пучину под лестницей, под железную крышку, в которую уже вгрызался, рыча, зеленый монстр со стальным скелетом и длинными острыми когтями.

Я перегнулся через край кровати и блеванул – прямо на разбросанные по полу тряпки. Спазм был таким мощным, что на глазах выступили слезы, но он принес временное облегчение. Проморгавшись, я определил, что засохшая кровь на костяшках явно имела вполне физическое происхождение, хотя навряд ли принадлежала мне самому. Заблеванные тряпки внизу, напротив, как раз были моими. В одной из них я опознал любимые светлые джинсы, изуродованные желтыми и зелеными пятнами.

Чувствовал я себя, и правда, так, будто разлагался изнутри, но, чтобы блевать зеленым... Это же сколько вчера надо было выпить?

Все еще свисая с кровати вниз головой, я осторожно подтянул к себе джинсы, уцепив двумя пальцами за конец штанины. Зеленые пятна располагались преимущественно на коленях и выглядели старыми – засохшими и въевшимися в рубчик джинсовой ткани. Они напоминали о чем-то из детства – о лете, высоких, удобных для лазанья деревьях, и запахе свежескошенной травы...

Точно! Трава, мои ноги на ней, рука на обтянутом джинсами бедре – не моя, стоит отметить, потому что я не крашу ногти черным лаком – липкий вкус алкоголя во рту и светлые волосы, ритмично шевелящиеся там, где полагалось бы быть моей ширинке... Вот черт!

Я скатился с кровати, поскользнулся в собственной блевотине, но кое-как восстановил равновесие и выскочил из комнаты. Параллельно отметил, что на испачканной ноге у меня носок. На чистой носка нет.

Влетел в гостиную и тут же понял, что начавшая возвращаться память меня не обманула: день рождения удался.

Комната напоминала разбомбленный сортир. Перевернутый журнальный столик. Пол в липких даже на вид разноцветных пятнах. Повсюду пустые жестяные банки, бутылки, битое стекло. Солнечные лучи издевательски играли на осколках, запуская по стенам ослепительных зайчиков. С люстры свисала какая-то черная тряпка. Присмотрелся. Похоже на чью-то футболку. Ее владелец исчез, растворился, как утренний туман, вместе с остальными демонами, учинившими Рагнарёк у меня дома.

Я осторожно опустился в ближайшее кресло. Хотел растереть лицо руками, но взгляд снова наткнулся на следы крови. До откуда же она? Пошарил глазами по полу. Среди бутылочных осколков у стены вспыхнуло что-то яркое и цветное. Непохожее на стекло. Скорее, фарфор. Синий, голубой, красный, оранжевый... Цветные лепестки с беззащитной белой изнанкой. Мой взгляд непроизвольно метнулся к декоративной полочке с маминой коллекцией коров.

Все верно. Мууси в небесах с алмазами не хватает. И Анжеликау. Я снова уставился на рассыпанные по полу коровьи останки, на свои опухшие, измазанные бурым костяшки. В голове было темно и пусто. Я закрыл глаза и тряхнул ею. Киномеханик в голове сжалился и включил проектор.

Передо мной возникли кубики на бледном прессе Бенца.

Бенц. Он же Мэс Бенцен. 2-ой «Г»

Первое впечатление: Шепелявый выскочка, косит под ламберсексуала

Особые приметы: ржет, как утка крякает; вьющиеся золотистые локоны; на подбородке потуг на бороду в виде трех волосин.

Любимая фразочка: «А в морду?»

Он уже сорвал с себя футболку – ту самую, что теперь украшает люстру. Из его кулака выглядывает оранжевая коровья морда. Глаза Анжеликау закрыты голубыми веками, словно она заранее зажмурилась в предчувствии своей страшной участи.

- А пошмотрим, может ли корова летать, хоть она и с крыльями.

Бенц распахивает пасть, утка крякает, Анжеликау, словно в замедленной съемке, парит через комнату, полную людей и сигаретного дыма. Цветной взрыв на белой стене, у меня в башке тоже все взрывается.

Кажется, мой кулак смазывает Бенца по оскаленным в кряканье зубам. Мууся, которую он уже собрался отправить вслед за крылатой сестрой, вылетает у него из руки. Вокруг так вопят, что не слышно, как она раскалывается об пол. Кажется, я хватаю Бенца за сивые кудри и долблю лбом о паркет в фарфоровой крошке. Меня хватают чужие руки, пытаются оторвать от визжащего Мэса, а я вырываюсь и ору, чтобы они все убирались отсюда. Но руки не отпускают. Меня волокут куда-то, я отбиваюсь...

Внезапный звук сзади заставил меня подскочить в кресле и развернуться всем телом. На пороге разбомбленной гостиной застыло всклокоченное рыжее существо в голубой фланелевой пижаме с пандами, совком в одной руке и шваброй в другой.

- Дюлле?

Дюлле, она же Керстин Дюльмер, 2-ой «Г»

Первое впечатление: герлскаут, кровь с молоком и плюшками

Особые приметы: рыжий электровеник, зависима от Тик-тока, склонна к депрессиям, страдает ФОМО

Любимая фразочка: «Просто у меня широкая кость»

- С добрым утром, Ноа, - Дюлле улыбнулась, демонстрируя выпирающие вперед зубы, и вошла в комнату, хрустя по осколкам белыми пушистыми тапками - тоже в форме панд. – Хорошо спал?

- Как труп, - просипел я, механически следя за движениям швабры, начинающей сметать мусор в кучку. Я и сейчас чувствовал себя примерно также. Как труп, причем в последней стадии разложения. Сметите и меня куда-нибудь. Пожалуйста.

- Тебе надо больше жидкости пить. – Дюлле приостановилась и уставилась меня темными глазами в обрамлении припухших век. Ревела она, что ли? – Принести тебе воды?

Я помотал головой, о чем тут же пожалел. Сглотнул мерзкий комок тошноты и откашлялся.

- А где все?

- Ушли. – Дюлле снова взмахнула шваброй и смела во все растущую кучку осколки Анжеликау. – Им нужно было успеть на паром.

Я нахмурился, и рыжая ответила на вопрос, очевидно, написанный на моей помятой морде.

- Недавно. Все тут ночевали. Ночью ведь паромы не ходят.

- А ты чего осталась? – вырвалось у меня прежде, чем успел прикусить язык.

Если Дюлле и обиделась, то неплохо это скрыла.

- А я ж на велике. Вот помогу тебе прибраться, и поеду домой.

Керстин действительно жила не так далеко. Собственно, она единственная из моих одноклассников, кто был отсюда, с Фанё. Мы часто пересекались по утрам на пароме на пути в гимназию, но разговаривали редко. Она из Нордбю, я из Рингбю, и, хотя между нашими городками всего несколько километров, это расстояние иногда казалось почти непреодолимым. В общем, хоть мы и земляки, это еще не причина впрягаться на халяву и вычищать чужой хлев.

Мгновение я смотрел на рыжую макушку Дюлле, которая как раз склонилась над совком, заметая туда оставшуюся на полу мелочь. Может, память сыграла со мной шутку, и орально лишила меня девственности именно Керстин? Это бы все объясняло.

Я напряг вяло шевелящиеся извилины, даже глаза прикрыл, но нет – волосы, растекшиеся по моей ширинке точно были блондинистыми, а не рыжими.

- Ты не обязана. – Я со скрипом встал с кресла, но тут сообразил, что на мне только воняющие потом футболка и трусы, если не считать один носок, и резво упал обратно. – В смысле, весь этот срач из-за меня, мне и убирать.

- Мне не трудно, - она пожала плечами и выпрямилась. Я съежился под ее взглядом, кожа почему-то покрылась мурашками. – Хотя ты, конечно, можешь помочь. Есть у тебя большие мешки для мусора? Нужно собрать бутылки и пивные банки.

Через пять минут я уже в штанах и с прозрачным полиэтиленовым мешком в руках ползал вокруг дивана на коленях.

- А как там Бенц? – поинтересовался я осторожно. Решил воспользоваться доступным источником информации, раз представилась такая возможность. В Снэпчате наверняка можно было бы разузнать все подробности вчерашней тусы, но, во-первых, мой мобильник валялся дохлый рядом с кроватью, а во-вторых, приложение с веселым привидением на иконке в нем не установлено. Если честно, в нем вообще никаких приложений не было, потому что мой мобильник не имел доступа в интернет. Он только на позвонить.

- Ты ему губу разбил, - неодобрительно покосилась на меня Дюлле. – И лоб об пол расцарапал. Помнишь?

- К сожалению, - вздохнул я, пряча глаза, и сделал вид, что шарю под диваном в поисках закатившейся туда банки. Воспоминание обожгло острым стыдом. Истеричка. – Только не понимаю, почему я еще жив?

Пару мгновений прошло в тишине – только шкрябала швабра по доскам пола, да позвякивали бутылки в мешке, который я тащил за собой.

- Они узнали про твою маму, - наконец сказала Керстин тихо.

Я оцепенел. Пальцы непроизвольно сжали пустую жестяную банку, с неприятным скрипом сминая стенки.

- Это я им сказала, - почти прошептала Дюлле. – Случайно. Думала, они уже знают... Я не хотела. Прости.

Я бросил мешок и тяжело поднялся с пола. Молча вышел из комнаты. Испуганные глаза Керстин смазали по лицу, и я отстраненно подумал о том, действительно ли ее веки покраснели или кажутся такими из-за коротких ярко-рыжих ресниц.

В ванной, плотно прикрыв за собой дверь, я наконец выдохнул. Разжал зубы, стиснутые так плотно, что гипермобильные челюсти расцепились с громким щелчком. Поймал отражение в зеркале и испугался. Оглянулся, но в ванной, конечно же, только я. Забыл, что покрасился накануне в черный, дебил. Сделал себе подарок на день рождения.

Узкое бледное лицо, полускрытое смоляными лохмами, казалось теперь еще бледнее. Выглядело чужим. Незнакомым.

Я оперся обеими ладонями на край раковины. Взгляд притянуло темное отверстие слива. Значит, теперь все знают. Что ж, это было неизбежно. Такое не скроешь. Удивительно вообще, что мне удавалось так долго утаивать болезнь матери. Причем я особо и не старался. Просто никто не спрашивал. Кто же будет спрашивать невидимку?

Я поднял глаза и стал рассматривать человека в зеркале. Знакомьтесь.

Ноа, он же Ноа Крау. Прозвища ему не придумали.

Первое впечатление: никто, пытающийся казаться кем-то. Не тянет даже на бейсик.

Особые приметы: чмо без особых примет, со вчерашнего дня - крашеное

Любимая фразочка: «Это у меня от мамы».

Хотя... может, «Я устал себя ненавидеть»?

Я отхаркнулся и плюнул в зеркало. Густой комок слюны потек по щеке отражения. Он был чем-то похож на сперму, и я снова подумал о блондинке с моим членом во рту. Кто же это мог быть? Я принялся мучительно перебирать в памяти состав участников тусы. Эмилия? Клара? Фрида? Лея? Нет, Лея брюнетка...

Раздался стук в дверь. Я быстро схватил полотенце для рук и вытер зеркало.

- Ноа? С тобой все в порядке?

Вот же приставучая. Я развернулся и распахнул дверь ванной с полотенцем в руке. Дюлле заморгала на меня морковными ресницами, пухлые губы дрогнули.

- Керстин, иди домой, пожалуйста. – Я натянул привычную резиновую маску равнодушного спокойствия. У меня это хорошо получается. Многолетняя привычка. Вчерашняя истерика – исключение. Побочный эффект алкоголя. Урок себе на будущее: не пить. Особенно в компании.

- Но... - рот Дюлле беспомощно скривился, - мы же еще не закончили... Ты точно окей? Воды выпил?

Я покачал головой:

- Ты прямо как моя... - Сглотнул по сухому. Наверное, на лице что-то отразилось, потому что Дюлле съежилась, глаза стали виноватыми. – Я сам справлюсь. Иди домой. Тебя наверняка заждались уже.

Дюлле неохотно кивнула, рыжая челка упала на глаза. Развернулась и пошлепала пандами обратно в гостиную.

Я заперся в ванной и включил воду. Сел на край ванны, скинул в нее испачканный носок и постарался не думать ни о чем. Шевелил пальцами на ногах. Слушал, как журчит вода. Как Керстин шебуршится где-то в глубинах дома. Наконец ее шаги снова приблизились по коридору. Они звучали иначе – наверное, сняла своих панд. Приостановились за моей дверью.

- Ну, я пошла. – Долетел из коридора неуверенный голос. – Можешь звонить мне, если что понадобится. Я там написала свой номер на бумажке. – Пауза. – Будешь навещать маму, передавай привет. – Пауза. – Ну, пока.

Я подождал, пока не хлопнет входная дверь. Закрыл воду.

Дюлле аккуратно прислонила швабру к стене гостиной и положила рядом совок. Из очередной сметенной ею кучки грустно глядела на меня сине-голубая голова Мууси. Я сел на пол и подобрал ее. Погладил звездочки на прохладном коровьем лбу.

Я копил на эту статуэтку все лето – откладывал с тех денег, что получал за уборку в летних домиках и подработку в кафе «Пеларгония» на пляже. День рождения у мамы в ноябре, но я знал, что о деньгах на подарок придется позаботиться заранее. На нашем острове заработать можно только в высокий сезон, когда Фанё наводняют толпы туристов. Весь ритм жизни маленького островка с тремя тысячами коренных жителей подчиняется приливам и отливам турбизнеса. За лето, когда безостановочно курсирующий между Эсбьергом и Фанё паром, перевозит к нам сорок тысяч отдыхающих со всех уголков мира, местные должны успеть заработать столько, чтобы хватило на остальные три четверти года. С октября по май остров погружается в спячку с короткими перерывами на Рождество и Пасху, когда мир снова вспоминает о существовании крохотного пятнышка суши в Северном море. Но я должен был успеть до Рождества.

Подарок я выбирал с особой тщательностью. Лазил по интернету, выяснял, сколько времени займет доставка из Штатов, и какую таможенную пошлину придется заплатить. «Мууси в небесах с алмазами» - корова редкая, в Дании ее не раздобыть. Но на другую я был не согласен. Аллисон Грегори создала ее для «Парада коров» в Остине в 2011-ом. Это визуализация знаменитой песни «Битлз», которую обожала мама. К тому же, именно коров с парада в Остине не хватало для ее коллекции.

Тогда я уже знал, что у мамы рак. И почему-то носился с этой несчастной коровой, будто она могла ее спасти. Сделать так, чтобы турникет заблокировало. Газетное такси опоздало, и поезд ушел в небеса с алмазами без нее – девушки с солнцем в глазах.

Какое-то время мне даже казалось, что коровья магия сработала. Химия помогла, болезнь отступила. Начали отрастать волосы, которые я сам помог маме остричь в начале курса лечения. Но я обманывал себя. Или позволил обмануть. Мама, скорее всего, все время сознавала нависшую над нею опасность – все-таки она медсестра. И когда рак вернулся и начал с новыми силами вгрызаться в ее кости в конце этого лета, она приняла это почти спокойно. У нее было время подготовиться. А вот у меня... у меня его не было.

Четыре дня назад все стало так плохо, что ее перевели из больницы в хоспис. С ней поехали я и Руфь.

Руфь Кристиансен, она же Хромосома, временно неработающая, сколько ее помню

Первое впечатление: неопределенная тетка, зимой и летом в пуховом платке

Особые приметы: семенит на коротких ножках, мягкий овальный колобок без шеи

Любимая фразочка: «Ошибка природы».

Руфь – мамина лучшая и единственная подруга, хотя я, хоть убей, не пойму, на какой почве они сошлись – такие эти две женщины разные. Мама у меня еще до болезни была худая, даже угловатая. Она высокая, с порывистыми резкими движениями, звонким голосом и яркой улыбкой, способной озарить лицо, как выглянувшее из-за облаков солнце. Руфь же серенькая, маленькая, пухленькая и мягкая до бесформенности, не идет, а перекатывается, а на лице – вечно похоронное выражение, будто у нее то ли кто-то умер, то ли вот-вот скончается. Он вроде родилась без одной хромосомы или что-то в этом роде и теперь считает, что весь мир ей за это должен.

Как бы то ни было, выбрала мама в свое время правильно, потому что подруга не отходила от нее ни на шаг с самого начала болезни, выполняя одновременно роль сиделки, кухарки, собеседницы, полу-квартирантки и домашнего деспота, беспощадно командуя мной в стиле «подай, убери, принеси!» и шантажируя маминым хрупким здоровьем.

Каждый раз, когда маму клали в больницу, я в какой-то мере вздыхал с облегчением – Руфь исчезала из дома вместе с ней. Но после перевода в хоспис Руфь стала незаменимой и заставила меня усомниться в том, кто из нас был ошибкой природы.

Я раньше никогда не бывал в таком месте. Знал только, что это конечная станция. Отсюда если и уходят поезда, то только в небо. В общем, навоображал я себе всякого. Настолько, что чуть в обморок не грохнулся, стоило нам переступить порог. Пришлось какой-то медсестре вывести меня в садик, чтобы я мог подышать. Есть там у них такой сенсорный сад для успокоения нервных пациентов и их истеричных родственников, вроде меня. В общем, посидел я тогда на скамеечке, птичек послушал, на фонтанчик посмотрел – да и слинял оттуда втихую. Да, вот так. Руфь осталась с мамой, хотя она ей вообще никто, чужой человек. А я слился. Потом еще от Руфи прятался несколько дней. Боялся, что она выскажет мне все, что обо мне думает – и будет, конечно, права, потому что сам я о себе думал еще хуже.

В общем, Руфь строчила мне СМСки. В основном, рассказывала о состоянии мамы и о том плане паллиативной помощи, который для нее составили, да спрашивала, как я собираюсь отмечать день рождения – подразумевалось, конечно, что я проведу хотя бы пару часов с мамой. В хосписе.

А у меня, как вспомню свечку в их общем зале, - так ступор. Свеча там горела на столике, здоровенная такая, толстая, белая. И рядом табличка. «Сегодня мы зажигаем свечу в память Пола такого-то и такого-то, который скончался...» И дата. Как представлю, что прихожу, а там возле этой свечки – мамино имя... Мне даже кошмары такие снится стали – для разнообразия репертуара.

С мамой я, конечно, разговаривал – по телефону. Она как-то будто без слов поняла, что со мной творится, и сказала – не надо, не приходи. Восемнадцать лет в жизни один раз бывает. Пригласи друзей. Повеселись. Деньги мне перевела на карту, чтобы подарок себе купил и праздник устроил.

Часть я потратил в парикмахерской – покрасился, как давно мечтал, но мама до восемнадцати не разрешала. Говорила всегда: вот станешь взрослым, тогда поступай, как хочешь. Еще собирался тату в Эсбьерге набить, но не решился. Мама их очень не одобряла. Как, впрочем, и крашеные волосы. Но волосы-то можно состричь или перекрасить. А вот татуху так просто не сведешь. Мне будто казалось, если сделаю татуировку, то вроде как маму предам или откажусь от нее еще при жизни. Так что походил-походил возле тату-салона, да и побрел к парому.

И с праздником, в общем, почти так же получилось. Я дотянул до последнего. То убеждал себя, что устраивать тусу, пока мать доживает последние дни в хосписе, - это подлинная низость и свинство; то думал о том, что это, быть может, мамино последнее желание, и его надо непременно исполнить. То напоминал себе, что друзей-то у меня как таковых нет, и одноклассники, едва замечавшие мое существование, навряд ли попрутся на Фанё, даже если я их приглашу; то подбадривал себя тем, что за бесплатной выпивкой на хате без родителей студенты и на Северный Полюс отправятся, не то, что через четырехкилометровый пролив.

В итоге случилось все само собой. Вернее, случился Фью. И еще то, о чем я давно мечтал и чего одновременно боялся: меня заметили.

Фредерик Расмуссен, он же Фью

Первое впечатление: Бриан, юморист, душа нараспашку, тусовщик

Особые приметы: футболка «Руки прочь от Христиании», ходит с колонкой, слушает Расмуса Сибаха, глушит энергетики, бесплатно дает добрые советы

Любимая фразочка: «Женщины – это бумага. Когда они тебе больше не нужны, их можно смять и бросить в мусорку».

- Ты чо, эмо заделался? – хлопнул меня по плечу Фью, налетев сзади – еще первая пара не началась.

Его, как всегда, сопровождала «Оливия», грохотавшая из зажатой под мышкой колонки.

- Нет, я... - начал было я, но Фью, конечно, не слушал.

- С чего такие перемены? Ты чо, втрескался в кого? Помни, женщины – это бумага!

- Нет, я...

- «Он никому не открывает свое сердце, не откроет и тебе», - проорал Фью, немного переиначивая слова песни. – Так чо с тобой, эмо-бой?

Я понял, что Фредерик от меня просто так не отделается и выпалил, перекрывая вопли Сибаха из колонки:

- Просто у меня день рождения, и я...

- Днюха? – Фью аж подпрыгнул, чуть не выронив «Оливию», которая все гналась за своими мечтами. – Дык чо ж ты молчишь! Ребзя-я! – заорал он на весь коридор, так что закачались на шнурах наглядные пособия по морфологии. – У Ноыча сегодня днюха!

Я так удивился, что кто-то из одноклассников помнил, как меня зовут, что четно ответил на следующий вопрос: мне исполняется восемнадцать. А дальше все само закрутилось. Не успел я опомнится, как весь класс уже собирался отмечать мое восемнадцатилетие у меня «на хате». Мне было наказано сообразить какого-нибудь хавчика, потому что выпивку гости принесут.

Все еще слабо веря в реальность происходящего, я закупился мороженными пиццами в «СуперБругсене» по дороге с парома и почесал домой с риском навернуться с велика под весом «Гавайской», «Пепперони» и «Моцареллы с песто».

Гости обещали прибыть «позже к вечеру». Я никогда раньше не участвовал в подобных мероприятиях. Пока меня еще куда-то звали, приходилось отвечать отказом, выдумывая любой предлог, кроме настоящего: что я не решаюсь оставлять маму надолго одну дома, что нужно ехать с ней на химиотерапию или навестить в больнице, или еще что. А потом приглашать меня перестали, и я за это никого не винил.

Вечер в моем представлении начинался в пять, поэтому, ворвавшись в дом, я выволок из кладовки пылесос. Предполагалось, что кроме Фью и парней сюда скоро нагрянут девчонки, а у существ женского пола, как я вынес из общения с мамой и Руфь, свои особые стандарты чистоты, к которым они относятся весьма трепетно. К семи пол в доме блестел, все мамины таблетки были надежно заперты в шкафу, окна распахнуты настежь, а из духовки доносился аромат булочек с корицей, по словам Руфь, лучше всего отбивавший въевшийся в стены запах болезни и лекарств.

В полдевятого я уныло жевал на кухне четвертую булку, убежденный, что попался на очередной хитрый развод, надо мной просто прикололись, чтобы завтра дружно поржать над «эмо-боем» в коридорах. Поэтому, когда я услышал смех, то сперва списал его на свое живое воображение. Только когда в дверь громко позвонили, я понял, что звуки доносятся снаружи, из сада, и что одноклассники действительно пришли – пришли, чтобы отпраздновать мой день рождения.

Начало вечеринки я еще помню. Принесенное пойло мы стащили на обеденный стол и устроили там бар. Конни стоял за бармена, мешал коктейли и разливал шоты.

Конрад Богульски, он же Конни

Первое впечатление: неуклюжий паренек в тряпках «Стоун Айленд», ноль мозговых клеток

Особые приметы: слабые лодыжки, русский националист, говорит, как ходячая газетная колонка, штаны постоянно сползают с жопы

Любимая фразочка: «Гребаные коммунисты!»

Не помню, кто притащил с собой рулетку, но помню, как меня усадили играть, и мне, как назло, выпадали водочные шоты один за другим. Помню, как дергался под музыку вместе с Эмилем, по нашим лицам в темноте скользили разноцветные блики от появившегося неизвестно откуда крутящегося дискотечного шара, и мы распевали, перекрикивая друг друга: «Это призыв к оружию, понимаешь? Это призыв к оружию!»

Эмилия Энгхусен, она же Эмиль Стабиль

Первое впечатление: ангелочек, мамина дочка, ботанка

Особые приметы: блондинка, искательница токсичных отношений, западает на плохих парней

Любимая фразочка: «Просто оргазмически!»

Потом помню, мы сидели на полу и играли в бутылочку. Это была какая-то продвинутая версия «Правды или действия». Тот, на кого указывало горлышко, имел право выбрать между шотом, поцелуем, заданием или откровенным ответом на вопрос. К этому времени пол подо мной уже покачивался, как палуба парома в ненастную погоду, и я выбрал вопрос. Сдуру. Эмиль, похихикивая, зашепталась с Кларой.

Клара, она же Парижанка.

Первое впечатление: самоуверенный альбинос в тряпках невероятных расцветок

Особые приметы: дает имена своим комнатным растениям; засыпает всех кучей бессмысленных вопросов, на которые никто не успевает ответить; ходит в красном берете

Любимая фразочка: «Кажется, я старею».

Вопрос задала Эмиль:

- Ноа, а правда, что ты девственник?

Мне показалось, что музыка мгновенно замолкла и в оглушительной тишине все смотрят на меня, ожидая ответа. А я скольжу, скольжу по накренившейся палубе, пытаясь уцепиться за гладкий поручень лжи.

- Нет, конечно! С чего ты взяла.

В этот момент Клара, как раз хлебнувшая колы, фыркнула, и сладкие коричневатые капли веером разлетелись у нее изо рта вместе со словами:

- А он покраснел! Смотрите! Правда ведь? Так мило смущается. Если нет, значит, у тебя есть девушка? А кто? А мы ее знаем? Или ты просто соврал? Тогда надо пить штрафную! Штрафную!

Я стал бояться неожиданных вопросов или что не справлюсь с заданием и снова выставлю себя на смех. Было проще заливать в себя шоты. Что я и делал, пока мне не сказали, что я исчерпал свой лимит. И вот я уже целуюсь с Эмилией. Вернее, Эмиль засосала в себя мои губы и сунула между ними язык. Потом почему-то мне выпало целоваться с Конни, хотя он вообще не участвовал, а колол лед прямо на полированной столешнице. В зубах у него сигарета, в руке - мой молоток, это я понял по букве «Н» на рукоятке. Наверное, в глазах у него немного двоилось, потому что иногда он промахивался мимо непонятно откуда взявшейся огромной глыбы льда, и по полировке расходились радужные круги трещин.

- Шоколадное яйцо или Яблочный пирог? – спросил Конни, покачиваясь на слабых лодыжках, и окутался дымом.

- Поцелуй, - честно ответил я.

- Не знаю такого шота, - задумчиво заявил Конни, подтягивая висящие на бедрах штаны. Молоток чудом миновал скрывающиеся где-то в их джинсовых глубинах яйца.

Он выше меня, и перед глазами маячила нарисованная у него на груди мишень – эмблема «Стоун Айленд».

- Не ссы, именинник! – Раздались сзади ободряющие крики.

- Бункер завалили, гребаные коммунисты! – огрызнулся Конни через дым.

- Все-таки, Яблочный пирог, - сделал я заказ, чувствуя, что градуса в крови явно не хватает.

Вот с этого момента в памяти уже все смазано. Вращаются четырехконечные желтые звезды в круге, щекочет щеку влажно пахнущая трава, звезды уносятся в глубокое черное небо, в паху становится горячо, там взрывается сверхновая, осыпаясь осколками на мои дрожащие бедра и разметавшиеся по ним светлые волосы. Кто же это был? Неужели Эмилия? Или все-таки Клара?

Неудобство в штанах заставило сменить позу. Голова Мууси уставилась на меня укоризненно фарфоровыми глазами, будто все-все про меня знала. Я бросил ее в кучу к прочему мусору. Поплелся в ванную и залез под душ. Постоял, дрожа, под холодной водой, смывающей пот и неуместный стояк. Потом нашел телефон в спальне и реанимировал его с помощью зарядки.

12 пропущенных от Руфи.

Я присел на край кровати и медленно набрал СМС. «Привет, мам. Я зайду сегодня, ладно?»

Анжеликау (Angelicaw) – название модели крылатой коровы из «Парада коров», образованное из слов «ангел» (angel) и английского слова кау (caw) – корова.

2-ой «Г» - второй год обучения в гимназии, в которой учатся всего три года. Гимназия – подготовительная ступень к поступлению в университет, в нее можно поступить после окончания 9-го или 10-го класса средней школы.

Фанё – небольшой остров в Северном море у юго-западного побережья Дании, имеет паромное сообщение с городом Эсбьерг.

Basic (англ. сленг) – о человеке: заурядный, такой же, как все, мейнстрим

Brian (сленг) – мужское имя ставшее нарицательным. Деревенщина, недалекий человек.

Христиания (Свободный город Христиания, Вольный город Христиания) — частично самоуправляемое, «государство внутри государства», расположившееся в районе Кристиансхаун Копенгагена, столицы Дании

«Olivia» - популярная песня Расмуса Сибаха

Шоколадное яйцо (Chokoæg) – шот с какао «Кокио», ликером и льдом. Яблочный пирог (Æblekage) – шот, содержащий яблочный сок, ликер, взбитые сливки и лед.