Одна реплика, произнесенная им вполголоса, в периоды бесконечной тишины и лёгкого забытья, томным шепотом проникала в хрустальные капли на замызганном липкими горстками грязи стекле, который сродни ветру чуть стоял на затворах, дрожа и скрипя. Слова вырисовывали перед глазами неразборчивые картинки секундных представлений, что позже, после точки в нудных предложениях давали окраску.

Глаза, подобные Александриту, потускнели, на минуты скрыв явственность высших чувств и мысли. Руки прятали всякое движение в карманах. Лёгкий стук, точно осквернил идиллию безмолвия в зловонной комнатушке. Слизистую щипало, после раздражало и краснела. Омерзительная вонь алкоголя и гниения въедалась в каждую клеточку тела. Казалось, оно, как губка, вобрало в себя резкий запах, глупые мысли и приглушённые голоса вокруг. Как вакуум.

— Взирай!

Глаза наконец проморгались, успокоение нервозности, которое привело к небывалой неге. Мир перед глазами сфокусировался, но мозг не спешил дать полный ответ в происходящем. Кости в испачканных пальцах юноши сводили в судороге. Он встрепенулся от мысли, что правую руку стянуло в мышцах до адской боли, сворачиваясь в тоненькие узлы, она ещё больше растягивалась от самого плеча до мизинца. Он схватил конечность за локоть, вбирая в лёгкие все насыщеннее и больше океанического воздуха.

Промелькнувшая мысль, будто молния во мгле, заставила брезгливо сморщиться , опустив взгляд вниз, дабы удостовериться в сомнении. В синеве океанической пучины всплывали тела, распространяя кровавую жидкость в воде. И только один взирал испепеляющим укором на подростка, который примостился у склона. Бледнолицый Саймон будучи мертвым, продолжал гнабить пришедшего в себя Томонори, словно крича ему с океана:

— Тебе не убежать от меня!

Томонори попытался оторвать взгляд от него, лорнируя остальные тела подростков. Ноги подкосились, когда багровый оттенок все плотнее заполнял воду. Теперь было тошно и страшно. Он обернулся по сторонам, рассматривая каждый кустик, борясь с желанием закатиться в истерике, если вдруг упустит хоть малейшее движение на территории. Как только горизонт оказался чист, Рино метнул свирепые глаза вниз.

Сердце больно колотилось в груди , удар за ударом оно все сильнее заставляло бросаться в дрожь и ощущать тяжёлое прерывистое дыхание. Увидев всех кроме Саймона, Рино с перепугу шагнул вперёд, скользя по мелким камешкам. Ветер усиливался, после рывком столкнул онемевшего юношу со склона. Томонори тщетно пытался ухватиться за выступ и со всплеском впал в пенистые волны бурлившего океана.

Он сделал несколько взмахов, дабы вынырнуть , но убаюкивающая вода, словно шарм, очаровала безмятежностью и глубокой, пусть и громкой, тишиной. Чувствовалось движение волн, но оно было незначительным, а даже нежной и трепетной. Совсем темно. Солнце так и не соизволилось выйти, точно зная, что долго не выдержит, глядя на беспечного грешника. Сквозь стекло многочисленных вод, виднелись лишь темные силуэты, которые норовили подплыть и намертво сжать глотку мерзавцу, что свершил самосуд над ними. К великому несчастью, ниточка их жизней оборвалась в пользу вечной темноты под жирной землёй. Он хотел кричать, но боялся захлебнуться кровавой водой, испить отвратное питьё.

Здесь, под обломками нескольких жизней и непорочной воды, он желал умереть или всего лишь скрыться от безумных глаз и криков, режущих слух. Здесь он желал вернуть все на круги своя и никогда в помине не знать о существовании Ghetto. Здесь и сейчас он хотел забыть о смерти друга, поговорить с ним, захлебываясь в собственных слезах. И все же здесь он хотел впасть в забвение и поклясться о своей чистоте. Но он больше не даёт клятв. Ни одну из них он не сдержал и не выполнил. Интересно, будь Кори рядом, чтобы парень сказал в успокоение своему другу?

«Проклял бы...».

Томонори прикрыл веки.

Стемнело. Однако уличные фонари горели так слабо, что пустынные дороги сулили утопить его во мгле. Крупные капли сползали по лицу, одежде и пальцам, разбиваясь о почерневший асфальт. Валкие шаги оставляли после себя мокрые следы, что выстроились от самого берега до близлежащей улицы. Брови, ресницы и волосы покрылись еле заметным ледяным налётом. Одежда прочно прилипла к замерзшему телу. Как такого холода подросток не ощущал, лишь ноющая боль в груди и на руках, которая ни на секунду не останавливалась. Он резко остановился.

" Апперцепция?.. "

Томонори поднял взгляд из-под растушенных инеем ресниц. Астения перешла в лёгкость конечностей не чувствовалось.

Неторопливые , с секундными задержками хлопки продолжались. Томонори передёрнуло от нахлынувших воспоминаний, ещё не утративших мелких деталей. Кровь, брызнувшая после выстрела в Саймона, струя той же алой жидкости, что стекала по костлявой, стянутой бледной, тонкой кожей руке Миранды, удар Хилла, который так и не сумел пробудить шатена, истребленное Ghetto. Страшная мысль, снедающая ночи и дни поблекшего подростка, вышла из-за кулис , где она так долго и зло томилась.

Ему нет места в мире.

Он продолжал хлопать. Подол черной мантии разлеталась, курчавые волосы прикрыли глаза, но красные, едва пухлые очерченные губы растянулись в жуткой ухмылке, обнажая клыки.

Он продолжал хлопать. Сердце будто приостановилось. Ветер подул сильнее, взметнув черные волосы над глазами.

— Прекрасно...

Он раскрыл глаза, нахраписто остановил рукоплескание, выпрямился и, облизнув губы, продолжил:

— Прекрасно, что ты понимаешь подлинную цену своих поступков. Ты явно не ждёшь помощи.

Томонори проморгался, все же понимая, что зрение не подводит. Он было удивился расстоянию между ними и четкости голоса, как почувствовал обжигающее дыхание у уха.

— Однако, ты, верно, думаешь, что все кончено: жизнь пойдет своим чередом.

Силуэт на горизонте растворился и теперь цепкие длинные пальцы до синяков сжимали плечи подростка. Томонори почувствовал, как холод сковал его обледенелые пальцы и ноги.

Он прижался губами к уху шатена.

— Посмей подпустить подобное течение мыслей к себе в голову, и ты на собственной шкуре поймёшь, что значит сдирать кожу. Но-но... не пугайся. Мне лишь следует объяснить тебе, что ещё не всё кончено. Ты допустил уйму ошибок, которых я - увы - исправить не смогу. Нам нужно поспешить, дружище. Поразмысли же сам. Кого, по-твоему, мы забыли убрать с пути?

Потерявший всякий смысл вещей, Вилкинсон молчал, чувствуя стальную хватку, которая сжимала до самых костей. Цвета внезапно перестали подчиняться воле Вселенной – все в негативе. Все и вся ненавидели друг друга.

— Мартин, — прошептал, испытующе глядя на окаменевшего тина. — Родители и многие-многие другие. Они все нам...

— Мартин.

Томонори попытался сжать окоченевшие пальцы, но вышло это болезненно и несколько раздражительно. Тихое хихиканье у уха разогнало по телу лёгкую колющуюся дрожь так, что руки подростка наконец продрогли , плечи свело от боли, но он не смел и пикнуть, ибо все в какой-то момент принадлежало ему.

Он принагнулся ближе, медленно натягивая безумную улыбку на чуть смугловатом лице.

— Да, к сожалению, но да! Разве мы можем подвергнуть их опасности, разве можем, исходя из собственной прихоти, рисковать ими? Полагаю, аккуратно убрать с дороги собственноручно гораздо лучше и спокойнее, нежели враги , которые ради твоей поимки умертвят семью. Как думаешь?

Пальцы резко отпустили руку, боль отдалась нервной пульсацией в мышцах. Ветер раздулся сильнее. Цвета вернулись на прежние места, ярость вещей уступила безразличию и бесстрастию; послышались машины. Томонори выпустил клуб пара, с широко раскрытыми глазами оборачиваясь назад. Никого. Дорога, что петлилась за улицей, дома, фонари, засверкавшие в ту секунду. Он сомкнул губы, стараясь приостановить подрагивание челюсти: зубы искусали и без того налитые кровью губы. Он поднял руки, всматриваясь в пальцы: окровавленные, с потресканой кожей, худые. Неужели эти пальцы нажимали на курок? Эти пальцы убили семерых, отобрали жизни молодых людей, повергли их в мучения. Они уничтожили существование чьих-то частичек. Кто-то остался без места в мире. Он смотрел на приросшие к телу оружие сквозь сотни картинок воспоминаний и мыслей, которые хаотично кружились над ним. Они не были бессмысленны.

Он уже чувствовал бремя, ломающее все кости и втирающее останки до белоснежной пыли, после проникающее острой сажей в лёгкие. Потом он задыхается, кричит, но про себя, метёт и крушит, но внутри себя. Теперь это будет длиться вечно...

Комната казалась черной воронкой , у которой есть начало, но нет конца. Луна нежно обрисовывала спинки кроватей и шкафа, блекло освещала стену полосами сквозь шторы, но уважением к мраку не спешила пренебрегать. Касания ее были легки и незаметны, как спрятанный межу постелями в кромешной тьме подросток. Одежда на нем так промерзла, что больше не признавалась мокрой, сколько замороженной.

Томонори пытался восстановить прерываемое резкими выдохами дыхание, плотно вжимаясь в стенку. Как бы сейчас хотелось стать дурным эскизом на стене, которую так горячо хотел пририсовать отец, ссылаясь на самые глупые суеверия. Томонори вдруг понял, что если умрет сейчас от обморожения, то покинет этот мир понурым атеистом. Так что же далее? Неужели смерть, гроб, земля, мгла, черви, жучки, сгнившая плоть и конец? Неужели так скоро и меланхолично его жизнь, что выстраивалась годами, оборвется в мгновение, оставив о мальчике самые сухие воспоминания?

Он мотнул головой рывком, когда понял, как жалко будет выглядеть мертвое обледенелое тело, прижимавшее свои конечности так тесно к себе секунду назад на полу, в собственной комнате. Это слишком низко, думал он, покачиваясь на ногах. Томонори прикрыл веки, дабы вспомнить , что он упускает, ведь чего-то явно не хватало, от него что-то ушло. Но мысли его не слышались. Они привели его к порогу дома, когда подросток вошёл весь продрогший до костей домой, где был один Мартин. Уголки губ , сквозь онемевшие мускулы, приподнялись. Мальчишка, не пустив волю слезам, тут же принялся ухаживать за братом. Но Томонори и бровью не повёл, медленным шагами поднимаясь по ступенькам в комнату. Он полностью проигнорировал младшего брата и даже скоропостижно забыл о значении его голоса в сердце.

Однако в минуты грез Томонори удалось вспомнить, что брат говорил о родителях, которые задержались в гостях. " Тем лучше, "- хмыкнул шатен, открыв глаза.

Он встрепенулся и было подскочил на ноги, когда мутные полоски нежданно стали съезжать по стенке на лево. Вилкинсон быстро повернул голову к окну. Послышался грохот в комнате. Машина. Томонори захихикал, сильнее сгорбившись, тесно обхватив колени.

— Я сойду с ума, — грустно отметил он. — Я не хочу стать психом. Я сойду с ума... Он был прав... Они все возненавидят меня. Нужно действовать!

Томонори запнулся. Запнулся, осознав, что вкус слез может быть горьким. Они струились с его глаз, обдавая незначительной теплотой холодное лицо тина, они просачивались сквозь губы и зубы, точно заставляя испробовать и уже наконец дать понять насколько затравленно и убито нутро. Он вымер внутри, но старался жить снаружи, хотя сам того не замечая, лично вбивал в свою спину проржавевшие гвозди, затем с безудержным удивлением и злостью вынимал их, пачкаясь в собственной крови. Он ходил вокруг до около, твердил одно и тоже, но до истины не добирался. Наверное, не хотел или, как любил считать, ленился.

Слезы текли.

Теперь они напоминали сколько боли он причинял окружавшим его людям. Как нагло обращался с матерью, как жестоко расправился с Хиллом и как безболезненно отреагировал на смерть... на смерть Джоули Мадзини. Подумал ли он хоть раз за дни и часы, сколько раздражения и нежелания приносит тем, кто заставлял любить его и закрывать на все глаза? Редко, быть может, к несчастью, нет. Томонори тяжело выдохнул, сползая до самого плинтуса, он почувствовал некое зарождавшееся облегчение, спад тяжёлого томления где-то внутри, куда он руки боялся протянуть; спокойствие и теперь уж безразличие к чувствам, нежели эмоциям. Он нечаянно ощутил возбуждение во всем теле, его тянуло к единственному шагу, который мог принести всеобщее облегчение и отдельное умиротворение ему.

Свет из-за щелей засверкал ярче, проблески ночного светильника в коридоре не полностью осветил комнату. В проёме показался Мартин, робко держащий дверную ручку. Тени упали на его глаза, свинцовая радужка слилась с туманным оттенком зимнего утра. Блондин невольно вздрогнул, поглощённый тьмой , где сливалась тоска и тихое страдание; мальчишка попытался зашагать вперёд, куда свет ещё пробивался. У стены он заметил абрис полулежащего тела, которое не спеша и в раздумьях упиралось на локти и поднималось.

— Томонори, — прошептал Мартин, сфокусируя взгляд на подростке. — Томонори, ты как? Ох, ты даже не переоделся! Ты же...

— Родители здесь? — вполголоса проговорил Рино, упустив твердый и безразличный тон.

Мартин запнулся.

— Да, — опустил взгляд он. — Они уже дома. Кажется, легли спать. Папа хотел зайти к тебе, но я сказал ему, что ты сегодня не в том настроении, чтобы впускать кого-то.

— Понятно.

Чувство необъяснимой тревоги какой-то лавой внутри, холодным потом извне, разливалось по всему телу. Виски все чаще пульсировали – голова теперь разрывалась от боли. Каждый вдох и шорох ужасно досаждали. Хотелось наконец слиться со стеной, стать глухим объектом и невзрачным. Теплая ладонь легла на лоб, а вторая рука прошлась по плечу до самых пальцев. Томонори мгновенно затаил дыхание от равномерно исходившего тепла от хрупкого тельца мальчика, прижавшегося всем своим существом к обезумевшему брату. Мартин крепко прижимался к брату, пытался не обращать внимание на холод и дрожь старшего, игнорировать духовное отдаление и чуждость. Томонори молчал, тронутый безграничной любовью и лаской человека, с которым время долгих разговоров, порой с непристойными шуточками давно сократилось на нет.

— Я боюсь, когда ты говоришь со мной мало и отстраненно. Мне все больше начинает казаться, что мы становимся скорее друзьями, а не братьями.

Мартин убрал руку со лба, после чего сжал ладонь Томонори, скрывая слёзы.

— Ты же заболеешь. Пожалуйста, Томонори, сделай что-нибудь.

И только в эту секунду до шатена острой болью в плече дошло, что на руках засохшая кровь. Вырвавшись из теплых объятий испуганного мальчишки, он резко встал и подошёл к двери, не оборачиваясь. Оробевший Мартин еле поднялся на ноги, с перепугу спрятав руки за спину, словно именно они послужили причиной неожиданной агрессии. Томонори тяжело дышал, разглядывая на мутном свету розоватые, с лёгкой примесью алого оттенка, ладони.

— Я пойду, приму душ, — звуки мгновенно властного голоса заполнили черноту комнаты. — А ты... ты спать иди. Понял?

Мартин с минуты помолчал, лорнировав высокую фигуру брата, после шепотом выдал:

— Да. Спокойной ночи, брат.

— Спи.

По телу стекали горячие капли воды недавнего душа, от которых тянулась тонкая испарина. Руки плотно упирались о раковину. Глаза смотрели в довольно-таки чужой взгляд в отражении. То были глаза полные ужаса и ненависти к самому себе; изучающий, но вместе с тем же равнодушный. Они зияли угрозой и страхом. Они уже искали место, где можно закопать изуродованную плоть. Пальцы сжали умывальник, заскрипев ногтями.

Стоит убрать их с пути. Он велел так. Томонори зажмурил глаза, с размаху врезав по зеркалу. Осколки посыпались в раковину, мельчайшие разлетелись по кафелю. По разбитому стеклу вкрапилась кровь. Запальчивый и дряблый он испустил выдох, мысленно проклиная дребезжание несчастного зеркала и жару, что царила в ванной. Он не посмеет поднять руку на родителей, Мартина, как бы плохо все не было в семье, как бы они не пытались изменить внутреннее эго, какими бы не были их отношения – натянутые, короткие, близкие – все это неважно! Они часть его скучной, однообразной жизни. Благодаря им у него есть место в обществе, нет, в мире. Он - сын, он - любимый старший брат, за которым, как за стеной. Быть может, он часть чьего-то мира. Он не посмеет уничтожить существования людей, не имеющие никакого отношения к его проблемам. Томонори взглянул сквозь красные веки на дверь. Выход один. Жизни остальных важней, нежели скудная твоя.
Полка негромко скрипнула, выйдя навстречу: среди кухонных принадлежностей показался разделочный нож.

Мартин обязан прожить долгую и счастливую жизнь. Кто знает, вдруг судьба примет этого ангела с распростёртыми объятиями. Он должен вкусить подростковую жизнь.

Дверь в ванную приоткрылась. Подросток подошёл к разбитому зеркалу, пристально всматриваясь в хаотичное отражение. Рука судорожно сжимала рукоять холодной лезвии. Во всем теле образовалась глухая пустота, сопутствуемая дрожью. Сердце медленней приближалось к грудной клетке, раз за разом одним свои касанием прожигая самоё себя... Это не может длиться вечно.

— Трус, — прошипели из-за спины. — Сколько можно думать? Разве их жизни стоят твоей, глупец?! Ты столькими расправился, неужто не сумеешь сделать то же с ними? Подумай, недоумок!

Он вдарил ножом по руке, зажмурив глаза до головокружения. Но лезвие прошло мимо и глубоко прорезало кисть руки, откуда мигом хлынула кровь. Проскулив сквозь подступившие следы, он вновь полоснул по руке, пытаясь не слушать того, кого в помине нет в мире. Он лишь когда-то впал в прострацию, выдумал его для себя под пеленой алкоголя и наркотиков, после чего сам же убегал от него. Его нет. Это выдуманное восприятие вещей. Его нет. Нож снова полоснул не туда. Вся раковина перепачкалась в крови, весь кафель под ним. Томонори рухнул на колени, схватился за голову и, теряя рассудок, стал биться головой о стену, плача, разрываясь, теряясь.

— Убогий! — кричал он сверху. — Как же так? Вставай, посмешище, встань! Собираешься разбить себе голову только оттого, что не можешь убить их! Почему тебя забрать чужая жизнь, когда на кону твоя! Подумай только, скольких заблудших мы можем прикончить.

Томонори бился о стену, пока глаза его не налились кровью, а тело не загудело от невыносимой боли. Он приблизился к шатену настолько близко, чтобы губы, как и в прошлый раз, касались мочки уха. Поймав минуту полной обескураженности подростка, он повелительно шепнул:

— Твоя судьба дороже всяких подлецов. Вставай, Томонори.

Рино замер, вглядываясь в нож, что лежал в лужице крови. Лезвие, словно отстранялось от его крови, требуя другой; так соблазнительно и маняще сверкало оно при свете. Семья рано или поздно узнает о нем все. Каждый из них разочаруется в нем. Захотят ли они носить это клеймо и быть родителями и братом монстра?.. Нет. Наверно, они будут первыми, кто сдаст сына в психиатрическую клинику. Здесь Томонори передернулся. Не помня себя, он Уле держал в руках нож и стоял на ватных ногах. Что-то внутри болезненно щемило, дыхание прерывалось под такт неразборчивых мыслей.

— То-мо-но-ри... брат... Чт... что это?..

Забитый, окровавленный подросток впал в ступор, не в состоянии поднять глаз. Он чувствовал тепло, исходившее от мальчика, он слышал обезумевшее сердце в детской груди. Все сильнее сжалось, обрываясь буквально по ниточкам, до самого изнеможения. Томонори взглянул исподлобья. Испуганный, шокированный, в нежно-голубой пижаме малыш застыл в ужасе в проёме, прикрыв рот. Он был готов закричать, заплакать, броситься к ногам старшего брата и попросить пойти с ним спать. Но мальчишка потерял дар речи при одном виде Томонори. Рука увереннее сжала нож. Мартин вступил вперёд, пересилив боязнь и пожирающий его страх.

— Стой на месте, пожалуйста...

— Брат, пойдём, прошу, —взмолился малыш, глядя глазами полными слёз. — Прошу, брось эт-то... Пойдём в комнату. Я честно-честно ничего не расскажу папе с мамой.

По мере своей мольбы, Мартин продолжал приближаться маленькими, неуверенными шажками, придав руки к груди. Томонори трясло, рвало. Он впал в забвение, когда чистые серые глаза брата смотрели на него все с той же любовью и нежностью.

— Давай, Томонори, — твердили ему в ухо.

Мартин встал на расстоянии вытянутой руки, продолжая что-то лепетать и так невинно и ласково улыбаться. Он захотел протянуть ручку на встречу, сделать ещё пару шагов к брату, дата дотянуться до дрожащих, словно в агонии, рук шатена.

— Ну, Томонори!

Подросток перехватил руку маленького, редко притянул к себе. Нож плотно вошёл в животик анемичного мальчика. Мартин издал кроткий стон, напоследок вздохнув запах брата.
Малыш припал к Томонори, который, ощутив тяжесть на руке, очнулся, устремив затуманенный взор куда-то вдаль. На кафель что-то покапало. Тело мальца все тяжелело. Томонори наконец опустил голову: Мартин попытался ухватиться за локоть старшего брата, но стало невыносимо больно и жарко; он поднял голову вверх. Стеклянные, спокойные глаза всматривались в удручённые карие. Неимоверно тяжёлый ком подкатил к горлу. Все обрушилось внутри, все сжалось до вязкой массы, затем затрещало и разбилось. Так же, как серые глаза брата. Они стали неясны, мертвы. Тело поползло вниз, упав на холодный пол. Бледная щека, белоснежные кудри испачкались в крови...

Все лицо, все существование дорожало от холода, изнемогая от жары. Окровавленный и упоенный желанием, год оставался в руках. Томонори смотрел на тело, совершенно не понимая, что в таком положении брат застыл навсегда - упавший спиной навзничь и зашарпанный в крови, которое так унижало это милое , ангельское создание, которое минуты назад существовало и чувствовало все и вся.

Томонори пошатнулся, опустился к бездыханному мальчику, но только он собрался протянуть руку, как подскочил на месте. Рука крепко сжимала нож, что до сих пор истекал кровью. Отбросив ее от себя так, будто в руке покоилось порождение неописуемого ужаса, он быстро, с особым трепетом, взял на руки мертвое тело. Слезы потекли по щекам, растворяясь в крови; зрачки под гнётом кошмара сузились. Испачканное лицо, открытые туманные глаза разрывали все контакты с миром, заставляя гореть дотла нутро, биться в истерике сознание. Томонори чувствовал, как что-то хладное и острое срезало с его больного сердца целый, самый значимый кусочек в его жизни. Он чувствовал, как в каждый мускул тела вонзаются осколки только что разбитой, самой чистой и невинной любви.

Он горел в аду.

- Мар-тин... э-эй... Мар...

Сердце не билось.

Томонори забился в истерике, прижимая тело к себе, пытаясь поделиться утраченным теплом брату, даты тот очнулся. Вдруг ему всего лишь не хватает тепла?..

- Мартин! - прокричал в ярости Томонори, сотрясая брата на руках. - Слышишь, проснись... хватит. Хватит! Марти-ин! Это не я, Мартин, это не я!!!

В ванную забежали родители с перепуганные криками. Лица их при виде этой ужасной картины исказились в отчаянии и безумии. Франческа закричала, крепко сжимая рот руками, глаза бедной женщины округлились. Байрон прирос к полу.

- Мой мальчик! Что ты сделал с ним, изверг?! - кричала в истерике мать.

- Мама, это... это не я, мама... Я бы никогда! Мама, это не я!

- Ненавижу! Мой маленький, мой маленький... Что ты натворил?.. Что с моим сыном, монстр?!

- Мама...

- Ненавижу!!! Гореть тебе в аду! Ненавижу!

Слова, пропитанные всем внутренним презрением и гневом, испещряли картину реальности на сотни осколков и трещин, что звонко хрустели под гнетом всего сознания матери и отца.

Франческа выдернула руку от стальной хватки остолбеневшего мужа и уже было припала к хрупкого, кровавому телу сына, как Томонори, услышав последний треск обломка надежды, отпавший в бездну и оставив после себя мглистый омут, вскочил на колени, резко подобрав нож, и накинулся на женщину, укрыв за собой брата.

Первый удар ножа прошел по животу.

— Вы не верите! Вы все мне не верите! Это не я, ясно вам?! Не я убил Мартина, не я! Не я! Не я!

Удары сыпались на обмякшее тело один за другим, разорвав под лезвием всю кожу. Кровь лилась и брызгала неустанно.

Томонори взмыл нож, но резкий, тяжёлый удар в самую голову заставил парня отлететь в сторону.

Неизгладимый след удара словно впитался в кору головного мозга, и резкой болью распространился по всей голове; в ушах зазвенело и на глазах навернулись слезы.

Посмотрев сквозь дымчатый туман , что застлал за собой глаза, Томонори увидел отца, крепко сжимающего кулак. Побагровевший, сморщенный от ужаса и шока, он тяжело дышал сквозь плотно сжатые зубы. Не прошло и секунды, а он уже стоял над сыном и ещё одним ударом по лицу уложил сына в бессознательном состоянии на пол, после вновь ударил ногой по животу.

Побои продолжались, но вдруг что-то щёлкнуло в душе мужчины, он почувствовал, как дорогие ему жизни ща его спиной меркнут, точно угольки, оставляя после себя холод и темноту.

Глаза его затуманились, выпустив соленые, горячие слезы, которые он глотал под тихие стоны, когда сидел над распластанной женой, истекающая кровью. Не медля, он рассеянно щупал пол под женой, однако сознание напомнило ему в каком обличие он сейчас находился. Он встал на полусогнутых ногах и шатаясь, подошёл к домашнему телефону, набирая номера. Вдруг он ещё успеет спасти семью?..

— Алло, — дрожащим голосом проговорил он, смотря в пол, — сын, мой сын убил мою жену и мальчика... он зарезал их... Мой собственный сын...

Итак, не сказав самого необходимого, Вилкинсон выключил телефон, чувствую за своей спиной холодную смерть, что зияла своими глазницами и тянула к нему свою руку.

Он медленно обернулся. Томонори, держа в руках охотничье ружье, приобретённое мужчиной два года назад, смотрел на него пустым взглядом, точно он и не грозил стрелять в отца, не он убил Мартина и мать. Это не он, как кричал подросток.

Байран опустил потяжелевшие веки, из-под которых потекли крупные капли слёз.

Громкий выстрел прозвучал немедленно, заполнив дом запахом раскаленного металла и пороха. В облитой кровью ванной, послышался грохот.

— Это не я, Мартин.