Вечер опускается на город безразлично и безрадостно.

Когда ни с огнём, ни с грубой силой Кайлу так и не удаётся прорваться в Великий Храм, — а значит, и добиться безоговорочной, лёгкой победы, — ажиотаж среди мятежников начинает угасать. Город запятнан кровью, а оправдать её по-прежнему нечем. Шёпот разговоров становится всё тревожнее, а первое возбуждение, нахлынувшее на всех во время битвы, сменяется напряжённой подозрительностью.

Моим братьям ничего не остаётся, как делать вид, что всё так и было задумано — расставлять по Тик'алю часовых в надежде, что долго аурокровки прятаться в стенах дворца не смогут, и расходиться залечивать раны.

Никто пока не осмеливается задать вопрос, который вертится у каждого на уме:

«Что мы наделали?»

Сам я уже ни в чём не уверен...

Пока плетусь домой, голова кружится как у пьяного. Кажется, кровь продолжает хлестать из рассечённой губы, отдаваясь тупой болью в темечке, но я перестал в неё верить. Всё перед глазами бесцветное, мир нереален, я сплю. Так какая разница, если больно? Проснусь и забуду, верно?

Зато теперь, кажется, я понимаю, что имел в виду куратор, когда говорил, что мне многое ещё нужно пережить, чтобы мы стали равными, чтобы научились друг друга понимать... Да, я понимаю теперь, почему кровь из Лореттова плеча тогда на крыше текла и текла, и текла, не кончаясь — её и впрямь в теле много. Понимаю, каково это — заставлять себя идти вперёд против воли. Знаю, как приятно было бы апатично спрятаться в себя... Что ж... А я ведь...

— Еля, ты чего? — Тяжёлая рука тормошит меня за предплечье, приводя в чувства. — Ты же Монтехо! Держи спину ровно, не запинайся. — Глянув на меня мельком, убедившись, что я не упал, Кайл вновь принимается что-то жарко обсуждать с Кофи и Пабло, шагающим рядом. Что-то о показательной справедливости.

Сморгнув пелену с глаз, я на автомате киваю. Плотнее прижимаю к губам мешочек со льдом. Мне выдали его простокровные врачи, прежде чем выгнать и вновь заняться теми, кто ранен серьёзно, но помогает лёд не ахти как. Ну и ладно. Сделаю вид, что ничего плохого не произошло, как делают братья.

На полупустых кабраканских улицах тем временем нас провожают взглядами, полными беспокойства. Очевидно, слухи о революции, пленённой богине и шаманах, отказавшихся сдаваться вопреки всему, расползлись по анклаву, как яд, и горожане не знают, как реагировать. Кому доверять? Во что верить? Магазины закрыли, ставни на жилых домах заперли; люди прячутся. Ждут. Всем ясно только одно: сегодня произошло нечто непоправимое, но во что это выльется... тайна. И лучше бы тебе не оказаться на пути этой тайны, способной пролить и твою невинную кровь.

Сумерки сгущаются, окутывая весь анклав роковым безмолвием, и я чувствую себя прокажённым. День, когда Йен и Гвен вели меня в наручниках по этим самым местам, теперь ощущается доброй выдумкой.

Остаток же этого совсем не доброго дня тянется бесконечно.

При виде меня с ног до головы в крови и ошмётках куриных внутренностей на пороге нашего дома мама падает в обморок. Ма верещит на весь квартал. Гоняется с веником — за Кайлом. Потом выясняется, что родители тоже не подозревали, что Кайл с Кофи воплотят бунт в реальность, а не ограничатся голословными заявлениями, и поверили в происходящее, только когда услышали от вернувшейся из школы Олы жалобы на Арьану, которая плакала на чердаке, где братья её действительно заперли, чтобы она не сорвала их грандиозные планы.

Теперь Аря со мной не разговаривает; я обещал ей остановить наших братьев и, получается, обманул. Предал. От Фариса Арьана больше не получает вестей, поэтому установить, как обстоят дела у шаманов, скрывающихся в Храме, тоже не выходит.

Уверен, однако, им лучше, чем пленникам.

Выслушав тираду матерей и вытерпев проклинающий меня взор сестры, я убираюсь подальше от братьев, которые до ночи сидят на кухне с кучкой сомнительных друзей и важничают о будущем, уже возомнив себя новым правительством. Наспех принимаю ванну, чтобы не вонять как ходячая смерть. Заматываю ободранные локти бинтами и замазываю бесчисленные царапины на лице и груди йодом. Похоже это на боевой раскрас цвета дерьма, прелестно.

Разбитая губа опухает и ноет нещадно, но зашивать её самому мне страшно, а просить кого-то — страшно вдвойне. Искать же шамана, который мог бы меня подлатать магией, не вариант. Поэтому я стараюсь не открывать рот лишний раз, зализываю рану языком и заклеиваю пластырем. Можно считать, что мне повезло, раз я не остался без глаза или со вспоротой щекой, так?

Ещё одна проблема — руки. На запястьях следов от серебряных кандалов Мариселы не осталось благодаря тому, что куратор влил в меня свои силы, когда прибыл спасать в Тронный зал, и они мигом зажили, а вот ладони... Я держал Лореттов ошейник слишком долго, думая, что это даст Ло фору. Ожогов видимых нет, но кожа на руках вспыхивает от каждого прикосновения, словно стала тоньше бумаги. Так что приходится замотать бинтами и ладони. Если спросят — скажу, я боксёр-неудачник.

Когда на закате я наконец нахожу способ без лишнего внимания выскользнуть из дома, то чувствую себя ни живым, ни мёртвым. Не ел весь день и не хочется. Думать не могу. Ощущение тщетности бытия, которое преследовало меня сегодня с утра, окончательно меня поглощает, и спать — особенно в своей комнате, где я в последний раз проводил ночь с Ло, — невыносимо.

Да и как я могу уснуть, зная, где сейчас Лоретто?

Сердце начинает стучать чаще, когда в потёмках я подхожу к новоиспечённой тюрьме. Конечно же, Кайл заранее позаботился и о размещении аурокровных узников: им уготован заброшенный сахарный склад.

Здание стоит чёрным пятном на возвышенности, вдали от освещённых дорог и Тик'аля, и всё вокруг поросло густыми, колючими, как колья, сорняками, не подпускающими свет закатного солнца к стенам. Тьма, тишина и запустение в каждом вздохе. Идеальное место, чтобы лишить последней надежды.

При моём появлении блюдущий свой пост у входа на склад паренёк лет четырнадцати даже не удостаивает меня приветствием. Сидит на раскладном стульчике у железной двери, отгоняет от фонаря мух и переписывается с кем-то. В руках у него блокнот с ручкой и аурное кольцо, на земле рядом ворох смятых бумажек. Простокровка строчит в блокноте, прикасается к листку кольцом, заряженным магией, и его послание исчезает, отправляясь к получателю.

Следом приходит ответ — новая бумажка, которую парень заинтригованно читает, сминает, швыряя на землю, и начинает строчить что-то вновь. На меня не обращает внимания, даже когда я нарочито прочищаю горло. Наверное, можно было бы прошмыгнуть мимо горе-сторожа, но подозреваю, рядом в кустах ещё целый отряд, бросивший младшего как изгоя и посапывающий в палатках, но готовый подскочить по первому шуму. А вдруг заключённые попытаются сбежать, верно? А вдруг остальные шаманы выйдут под покровом ночи из Великого Храма и прибудут спасать своих? Я бы ждал такого подвоха. Значит, и братья мои ждут.

Только вот я, разукрашенный йодом, депрессивный, с чертами лица, кричащими о том, что я кровный брат того самого Кайла-освободителя, который скорее весь город спалит, чем поможет колдунам, на подвох не гожусь. Так что не стоит тратить на меня время.

Я снова громко прокашливаюсь.

— Эй. Ты меня слышишь? Мне нужно поговорить с... — Язык с трудом соглашается это сказать: — С богиней Иш-Чель.

— Мне велено никого не пускать, — бросает пацан, не отрывая глаз от своих каракулей.

— Правильно, больше никого не пускай. А я пришёл проверить, готовы ли аурокровки к диалогу или всё ещё упрямо хранят свои чародейские тайны.

Несовершеннолетний тюремщик продолжает меня игнорировать.

— Если ты сейчас же не поднимешь жопу и не откроешь мне дверь, — рассердившись, понижаю я голос, — скажу Кайлу, что ты препятствуешь правосудию. — Звучит мой ультиматум на удивление грозно. Может, из-за боли, сверлящей плохо заклеенную губу. Боль меня уже злит. — Или шаманы сбежали? Ты вообще тут следишь за ними или за своей писулькой?

Вопрос вместе с суровой интонацией заставляет парня опомниться. Он вскидывает голову и узнаёт во мне брата своего лидера. Подскакивает молниеносно. «То-то же».

Всем видом дальше изображая ущемлённое высокомерие, как делает Кайл, когда хочет, чтобы его прихоти выполняли беспрекословно, я захожу вслед за тюремщиком за железную дверь на трёх серебряных замках. Склад пустовал не один десяток лет, и внутри пахнет сыростью, мусором, какой натаскали вандалы, и крысами, обжившими закутки. Находиться внутри неприятно; находиться внутри зная, что не можешь уйти, — жутко. «Надеюсь, Ло не пугают замкнутые пространства».

В торжественном молчании мы проходим по длинному, мглистому коридору, по обе стороны которого тянутся другие запертые двери. Не знаю, за какой из них Ялин, Зури и остальные, но Лоретто досталась самая впечатляющая темница: в дальнем конце, за створкой, исписанной симпатичными — но на деле бесполезными — защитными рунами.

— Будь начеку с этим шаманом, он... зловещий, — говорит вдруг мне парень, прежде чем впустить к Ло. — Кричи, если попробует напасть. У меня есть пистолет с серебряными пулями.

«Себе в голову их всади», — думаю я, но киваю.

Дверь распахивается.

И, не мешкая, я вхожу.

Сердцебиение трепещет в преддверии встречи, но поначалу мои глаза находят внутри лишь бетонную стену, а на ней крохотное оконце за решёткой под потолком, прямо в которое, ослепляя, светит кроваво-алый закат. Дверь расположена почти в углу, окно против входа, так что противоположный край прямоугольного зала сокрыт от глаз. Там темно. Тут зябко. Везде неуютно.

И мне становится совсем дискомфортно, когда тюремщик прикрывает за мной дверь — хоть не на засов, я тут не заложник.

Тем не менее, что-то мне подсказывает, что в заточении настоящей крошечной камеры было бы спокойнее. Высоченный потолок и необъятные стены помещения, предназначенного для хранения стопудовых мешков, навевают небезопасное чувство: простор, который даже взглядом измерить толком не получается. В какой конец не забивайте, противоположный не разглядеть... и кто знает, что рыскает в тех потёмках? Покрадутся — и не заметишь, как убьют. В такой безбрежности ощущаешь себя маленьким, никчёмным, беззащитным как котёнок, выброшенный посреди площади.

«Раздолье для моей агорафобии». — Поёжившись, я делаю неуверенный шаг.

Отойдя в сторону и скрывшись от солнечного луча, греющего дверь, я замечаю, что Ло сидит на полу под окном.

На моём кураторе всё те же лохмотья разодранной, некогда лазурной, а теперь бурой от крови и грязи мантии: она истрепалась так, что даже пытаться застегнуть её смысла нет, а кровь — своя и чужая — засохла неровными пятами на Лореттовой обнажённой груди. Где рукава и штаны не скрывают кожу, виднеются наливающиеся пунцовые синяки. Руки Тому развязали, но на запястьях теперь кровавые браслеты.

И самое печальное — отрезанные Кайлом, прежде прекрасные, Лореттовы волосы отныне убого торчат, слева едва доставая плеча, а справа ниспадая несколькими слипшимися, спутавшимися прядями чуть длиннее.

Поджав колени к подбородку и обхватив их руками, точно пытаясь занять как можно меньше места, Ло лишь поднимает голову, когда я появляюсь. Ни злости, ни страха, ни заинтересованности при виде меня не мелькает на лице. Потухший, отрешённый взгляд. Какой-то почти... безжизненный. Тюремщик сказал, что выглядит это зловеще, но мне Лореттова индифферентность напоминает папу Умара за пару дней до кончины — это безразличие человека, который отрёкся от будущего. Собственное дыхание ему теперь в тягость. Он мог бы улыбнуться, если попросишь, но улыбка не будет иметь для него никакого значения.

Единственное, что выдаёт в Ло жизнь, — дрожь. Лоретто вздрагивает, морщась, когда пытается встретить мой взгляд на равных, но не выходит. Кто-то приложился к левому глазу куратора кулаком, и глаз заплыл, отказываясь открываться полностью. Веко побагровело и распухло, а скула отекла, из-за чего черты лица потеряли миловидную правильность.

— Первокровная? — нервно ляпаю я. Не знаю, как теперь себя вести. После всей вскрывшейся информации, кажется, что знакомиться нужно заново. А начать с честных слов: «Мне на тебя больно смотреть»? Нет, Тэйен не поблагодарит за жалость.

Лоретто не отвечает. Опускает подбородок обратно на колени и утыкается взглядом в пол, словно заявляя: «Уходи».

Но я не уйду. Нам нужно поговорить — о многом! Обо всём! История не могла — и не может — закончиться так. После всего пережитого? После всех трудностей, тёплых прикосновений и обещаний? В чём тогда смысл?

«Я должен докопаться до истины».

Помедлив, я подхожу ближе. Скорее ощущаю, чем вижу, что Ло наблюдает за мной искоса, когда я усаживаюсь в том же углу, рядом, но у соседней стены, перпендикулярной той, к которой жмётся под окном куратор.

Сажусь, и передо мной открывается весь зал. Гигантский, промозглый, гнетущий.

В самом же уголке, что разделяет меня и Лоретто валяются фантики из-под медового шоколада, которые выбросил кто-то давным-давно и которые уже поросли плесенью, так что мило обняться тут выйдет вряд ли. Но зато если мы с куратором сидя вытянем ноги, то наши ступни под прямым углом соприкоснутся. Почти близость, почти как раньше.

Пол, однако, оказывается холодным до судороги; не знаю, как Ло сидит. Аурой мой куратор пользоваться не может, пока на шее серебро, а значит, не может и согреть себя колдовством. Невольно клацнув зубами, я тут же тоже подтягиваю к груди колени, рассудив, что хоть замерзать буду медленнее, если меньше буду касаться ляжками стылых камней.

Воцаряется тишина.

— Первокровная, — повторяю я. Мой голос разносится гулким эхом. — Почему так, Ло? Получается, ты и есть богиня... — «Бог? Божество». — И не было никогда никого другого?

«Или кто-то другой был всегда, а вот Тэйен, мой куратор, какого знал я, — это с самого начала лишь вымысел?»

Только сейчас, задумавшись в тоске, понимаю, что Первокровную, — если не считать многочисленные, бестолковые сплетни, на каких строилась её репутация годами, — никогда и не видели. Никто не мог вразумительно мне описать её внешность, характер, повадки или цели, которые она преследует. Марисела видела её нечёткий мираж в далёком детстве, сквозь сон в ночи, а единственное место, где богиню якобы узрели воочию, — Старое кладбище. То самое, куда определённо уже не впервой ходил мой куратор недавно.

«Богиня Иш-Чель... аура вьётся вокруг неё как туман, а её статный образ обезоруживает с первого взгляда», — так резюмировал бездомный, который в итоге и узнал её сегодня в Тик'але.

Но ведь это вокруг Ло вьётся аура, так было в Тронном зале! Это Ло обезоруживает с первого взгляда, когда спорит, злится, язвит и держится абсолютно бесстрашно. И Лореттовы длинные волосы, скрывающие профиль, вкупе с мантией до пят и вразлёт в сумерках кладбища вполне могли принять за атрибуты женского силуэта... Лишь татуировку кто-то всё-таки разглядел, но и ту принял за древний сакральный символ.

Так одному привиделось, второму вздумалось приукрасить рассказ, третий разнёс новость, и — легенда родилась.

«Только вот когда именно?»

Куратор на самом-то деле никогда мне и не говорил, что потерял семью в гражданской войне, учинённой Мариселой двести сорок лет назад. Фарис предположил, Аря поддакнула... я поверил. Но Первокровная, согласно поверьям, существовала задолго до войны.

— Сколько тогда тебе на самом деле лет, Ло?

Ло не откликается. Продолжает смотреть в пустоту перед собой столь мучительно долго, что мне кажется, что разговора не будет и придётся ложиться тут спать. Но когда я начинаю демонстративно укладываться, Тэйен всё-таки оживает. Поворачивает ко мне голову. Опять морщится, щурясь опухшим глазом. Глядит всё так же равнодушно, но постепенно это равнодушие превращается в настороженное раздражение. Может, я веду себя как-то непредсказуемо. Может, ребячливо.

Что бы там ни было, в итоге Ло лишь поджимает губы и тянется к своим отрезанным волосам. Скорее машинальное действие, чем осознанное; рефлекторный позыв прикоснуться к обрубленным кончикам, чтобы напомнить себе о реальности.

— Ты так ничего и не понял, да, Еля? — произносит Лоретто осипшим голосом. Нет в словах, однако, упрёка или боли, только усталость. — Или хочешь услышать всё лично от меня? Что ж, если хочешь... Наверное, так даже будет лучше. Честнее. Да и скрывать что-то мне всё равно больше незачем. А каким бы затянутым ни вышел разговор, времени у меня предостаточно. Идти некуда.

— Тебе вовсе не обязательно было сдаваться в плен, — хмуро замечаю я, вновь садясь прямо. — Не верю, что у тебя не нашёлся бы способ вырваться, о каком не додумался я сам. Зачем было позволять мне надевать на тебя ошейник, разрешать Кофи тащить тебя через весь Тик'аль, как преступника, а Кайлу тебя калечить? Мы могли уйти из Кабракана вдвоём, как тебе и хотелось. Начать с чистого листа, жить счастливо на другом конце света.

Ло невесело усмехается, уголки губ кривятся:

— Увы, смысл давно не в том, чтобы жить счастливо. Помнишь, ты спрашивал, верю ли я в судьбу? Верю. Без сомнений, мы созданы друг для друга, Монтехо. Но не для вечной любви, а для вечной ненависти.

— Я не могу тебя ненавидеть.

— Я могу. Думаешь, мы случайно с тобой повстречались? Или тебе банально не повезло попасться с ворованной аурой, оказаться в Тик'але и получить в учителя именно меня? И подружился ты со мной по наивной ошибке? Влюбился по стечению обстоятельств? Слишком складно всё это, не обманывайся уже. — Что-то несвойственное, недоброе, будто почти забытое, проскальзывает на Лореттовом лице, но тут же гаснет. — Всё до последнего шага выверено и рассчитано так, как есть, Елисей. Твоя участь была предрешена за несколько поколений — в тот самый час, когда твои предки убили мою семью. Ничего, очевидно, не могло быть иначе... И если я сегодня в ошейнике и под замком, то лишь потому, что это издержки моей победы. Потому что как ни крути, проиграл ты.

«Проиграл? Тебя унизили, избили и заперли, а проиграл я, Лоретто?»

«Проиграл...» — Но слово откликается мне сильнее, чем стоило бы. Несмотря на уступчивый голос, взор у Ло стеклянный, ни капли сострадания. И лёгкие мне сдавливает то ли от непонимания, то ли от спазма из-за собственных синяков.

«Проиграл...»

«Ты недостоин любви, Монтехо».

«Но если Лоретто не бредит от усталости и кровопотери, то...»

Впервые за этот вечер мои мысли неуверенно, но начинают выстраиваться:

Раз куратор сегодня отказался от каждой возможности предотвратить войну и раз иной высшей божественной силы, диктующей эти правила, не было, то желания Ло исполняет только свои. Живёт в Тик'але по своей воле. Работает учителем по своим замыслам. И — знает обо мне больше, чем я сам, вовсе не из досье Совета. А раз целью богини всегда были не трон или победа на Испытаниях, не жажда покарать деспотичную императрицу или утащить весь анклав с собой на тот свет в качестве приданного к могиле...

Вывод напрашивается сам собой: с самого начала это была вражда шаманов против Монтехо. Лоретто против меня. Вот единственная причина, по которой куратор держит меня при себе последние месяцы, хотя по-прежнему мне не доверяет. Вот почему скрывает от меня свою рабскую метку, какие ставили шаманам мои предки-завоеватели.

Неужели Марисела таки не просчиталась, сказав, что я был пешкой, роль которой всё попросту уничтожить? Я действительно придворный шут и игрушка? Инвестиция? Щенок, но не Кайлов, а... Лореттов?

«...мне кажется, ты не понимаешь, куда движется твоя жизнь, Еля. Не понимаешь последствий своих решений: выбирая меня, ты уничтожаешь себя».

Ялин, Фарис, Валто, Гвен, мои собственные сомнения, — все были в какой-то степени тогда правы. Ведь пока я искал причины своих оплошностей и считал себя неудачником, на деле мной манипулировали. Целенаправленно. Плотоядно. Зная все мои болевые точки и слабости. Чтобы сделать зависимым, влюбить, использовать, подставить и бросить среди руин в расплату за то, что сделали некогда с местными жителями мои предки.

«Война длиной в сотни лет — последствия спустя поколения».

«Я могу тебя ненавидеть...»

«Любовь была ложью, — вежливо поддакивает голос логики. — Ложью, ложью... И ты купился? Глубоко внутри ты всегда знал, что никогда не будешь нужен Лоретто по-настоящему».

От всех этих умозаключений дышать прогорклым воздухом склада мне вдруг тяжко. Голова начинает гудеть. Я зажмуриваюсь, откидываюсь назад и ударяюсь затылком о стену, отчего боль сначала пронзает череп, а потом опять отдаётся в рассечённой губе.

«И тогда что получается? Кайл меня сегодня и правда спас от одной конкретной лицемерной аурокровки? От опаснейшей Первокровной? Или меня уже не спасти? Шаманом же я теперь быть не перестану. И спокойно смотреть не смогу, как мои братья унижают магию. Куратор об этом позаботился. Выдрессировал меня».

Монтехо, который пойдёт против Монтехо, — и правда, разве это не безупречная месть? Змея, которая жрёт свой же хвост. Противник, который сам себя убивает.

«О, боги...» — Обида и злость смешиваются внутри меня, но всё равно как-то вяло, неправдоподобно, скорее по усилию воли и велению логики, говорящей, что так надо отреагировать.

Лоретто продолжает молчать.

Ненависть меня с запозданием, вопреки своим же словам, но тоже захлёстывает, однако не к Ло, а к себе — за то, что любви мне до сих пор хочется! И толика презрения к Ло — за то, что куратор не гнушается пасть сейчас так низко в моих глазах во имя подлой, мелочной мести.

А ещё растерянность — из-за того, что я тогда вовсе не знаю, что на сердце у Ло! Ничего не знаю!

И, конечно же, страх. Куда без него? Робкий, суетливый страх одиночества от осознания, что мне предстоит ещё целая жизнь в мире, который мне по-прежнему непонятен...

Колени начинают дрожать. Я обхватываю их крепче руками, чтобы побороть слабохарактерный мандраж, но забинтованные ладони напоминают о себе жалящей болью, и от этого во мне вспыхивает такая непомерная злость — на Ло, на мир, на собственное уязвимое, реагирующее на каждую эмоцию тело, которое по-прежнему хочет от Ло любви! Хочет, чтобы Лореттовы объятия приласкали и пожалели... Всё, что угодно, лишь бы не быть отвергнутым. Лишь бы не выбросили, как сломанную игрушку...

Вот оно ощущение бесповоротного проигрыша? Интересно, Первокровной нравится наблюдать это? Почему она не смеётся?

«Почему?..» — Я делаю вдох и выдох, новая мысль и... меня неожиданно тянет самого усмехнуться.

Наверное, я тоже тот ещё сумасшедший. Но ведь магия учит нас принимать все без исключения свои чувства, так? Хорошие и плохие. Что ж, тогда получается, проиграл — так проиграл. Это, если задуматься, ничего не меняет. Я же при любом раскладе рассчитывал, что триумф будет за Лоретто, тогда в чём проблема? Предкам моим отомстили, сделав меня, их отпрыска, шаманом? Ну так им и надо, спасибо. Кайлу я жизнь подпорчу? Он напросился сам. А раз Ло хочет посидеть под замком сегодня, я составлю компанию рядом, не скисну.

Как по мановению волшебной руки, колени дрожать прекращают.

Да и зато мне теперь можно расслабиться, верно? Если ничего от меня больше не требуется?

Ещё вдох, становится и вовсе спокойно. Я открываю глаза.

Перестав перебирать осквернённые волосы, Ло смотрит на меня теперь в упор, не мигая. Зрачки сверкают в полумраке, как молнии в грозу. Вот это и правда зловеще. С рисунком крови на щеках, неподвижный, невозмутимый, со взором пронзительным и знающим обо мне всё, куратор действительно напоминает воплотившееся смертоносное божество. Изрядно напугал бы любого другого на моём месте, но мне даже лестно, что заслужил этот неистовый взгляд именно я.

— Ты был рождён проиграть, Елисей, — повторят божество, черствее, решив, видно, что меня не пробрало и я до сих пор не сообразил, что к чему. — Если ты думаешь, что мог кого-то спасти, изменить мир, вырваться из порочного круга жестокости со мной или без меня... не мог. Ну что, всё ещё хочешь услышать историю о том, как подарил врагу свою душу?

— Да.

Смутившись, Лоретто моргает. Блеск в глазах резко меркнет, и зловещее очарование рассеивается, опять превращая Ло в побитого человека. Согласие и смирение — последнее, чего ожидаешь от такого неуравновешенного холерика, как я, и куратор, сидя в своей темнице уже часами, прокрутил в голове все потенциальные исходы, кроме этого.

Размышляя над возникшей загадкой, Лоретто рассеянно пробегает взглядом по залу. Снова тянется к волосам. Так ничего и не придумав, вытягивает ноги на мёрзлом полу и утыкается взглядом в свои обтоптанные ботинки.

Помолчав ещё пару минут, Ло уже не так уверенно признаётся:

— Мне было восемнадцать, когда Эрнандо де Монтехо и его армия захватили наши земли четыреста тридцать шесть лет назад. Когда мою семью убили, дом сравняли с землёй, а в напоминание оставили эту мерзкую татуировку, которую даже колдовством до конца не вывести. В порыве отчаяния мне на ум тогда пришло всего две идеи: покончить с собой или поклясться, что я вытерплю всё и не умру, пока мои враги не заплатят. Шаманских сил во мне было мало, но магия не требует силу, она требует волю. Отчаяние мне её подарило, значит. Судя по отражению в зеркале... мне всё ещё восемнадцать?

Мурашки покрывают мне спину. В отличие от прежних заявлений куратора, это как раз-таки ощущается очень правдивым, а не наигранно грубым. Оно наконец звучит как начало чего-то личного, тяжёлого, полосующего ножом по самому сердцу, и впервые с того момента, как я зашёл сюда и увидел Ло, меня одолевает неподдельная грусть, так как я наконец вижу не менее грустную Лореттову душу. Вижу, что Лоретто больно заглядывать внутрь себя и говорить тихо и честно. Ни один синяк, ни одна победа не перекроет эту рану.

«Почти полтысячи лет жизни». — Мне и самому теперь неприкаянно. Я едва-едва свыкся с тем, что влюбился в двухвековую душу, а цифра на деле в два раза больше? Это же пропасть в два раза глубже...

Вообразить ныне даже нельзя, каким был мир тогда и свидетелями чему становились глаза Лоретто. Двести лет назад Марисела уже сидела на троне, уже изобрели велосипеды и спички, но четыреста? Каким был белый свет в шестнадцатом веке, что вообще осталось с тех пор? Тик'альские храмы уже стояли, верно? Но на каком языке в книгах писали? А ружья уже придумали? Что ели? Из чего одежду шили? Где теперь те дороги, по которым ходили детские ноги Ло? Заросли деревьями под двести метров?..

Полагаю, возраст в четыре века всё равно лучше, чем появление на заре мироздания, как приписывали Первокровной, но чтобы рехнуться достаточно и месяца в уединении. А раз никакой ведьмы-матушки не ждёт за лесом в глуши, то это четыре века, которые Ло скитается по земле без надежды на встречу с кем-либо. День за днём, зима за зимой — никто не защитит, никто не согреет.

Все считают Тэйен свободолюбивой одиночкой, но свобода ли это? Или вечное изгнание? Сколько лишений придётся испытать за такой временной отрезок? Сколько шрамов спрятать?

— Как тебе удалось скоротать такой срок, Лоретто? — «И не сойти с ума?»

Не глядя на меня, Лоретто пожимает плечами.

— Не знаю. Время — небылица, его никогда не бывает достаточно. Сначала надо было найти способ сбежать. Потом затаиться и выжить без магии в мире, где за магию сжигают на костре. Потом наплакаться вдоволь, жалея, что удалось выжить... Пришлось учиться спать на улице, есть из помоек, делать грязную работу, за какую заплатят хлебом без плесени.

Голос Ло приобретает безэмоциональную монотонность, утопая в прошлом:

— Продавать мусор, продавать себя... Воровать, обманывать, улыбаться. Всех ненавидеть, мечтать о возмездии, планировать, ждать, ждать... Уставать. Впадать в депрессию, планировать суицид. Бояться смерти, злиться на жизнь. Обращать свою боль в презрение, неметь, затем цепенеть, затем в принципе запрещать себе чувства до тех пор, пока время не перестанет иметь значение вовсе.

— Но шанса убить Эрнандо так и не выпало?

— Нет. У него было войско верных фанатиков, у меня только детское разбитое сердце. Годы ушли на то, чтобы заново приспособиться призывать ауру тайно и вопреки страху. Ещё невесть сколько, чтобы вспомнить всё, чему учили сгинувшие старейшины и собрать утраченные вместе с ними знания по крупицам. У меня не было права на ошибку, нельзя было выходить в свет без подготовки... В итоге чего-то всегда не хватало, а время утекало. Человек, лишивший меня будущего, состарился и умер, как и его сын, унаследовавший империю, как и дочь его сына, как сын той дочери... Но от этого мне стало лишь хуже. Мне стало ясно, что смерти недостаточно, чтобы заплатить за моё отчаяние. Боль смерти длится считаные секунды, а я живу со своей уже поколениями.

Лореттовы руки сжимаются в кулаки и челюсти напрягаются, когда Тэйен добавляет:

— И в какой-то момент у меня родился безупречный, безжалостный план. Способный истребить всех вас, Монтехо, так, как ни одно убийство не сможет.

Повисает тишина, полная разочарований. Ло больше ничего не говорит, продолжая пялиться на свои ботинки с таким видом, будто с ними прощаясь. Будто частичку безумия приобрести всё же пришлось.

Я медлю. Вновь внимательно посмотрев на Лоретто, ищу в себе подходящие чувства и вдруг понимаю, что Ло коченеет на каменном полу не меньше, чем я. У Тэйен всё-таки удивительное тело, такое стройное, властное, аккуратное... Самодисциплина или природный дар, но при любых обстоятельствах в каждом изгибе Ло заключено неуловимое изящество, которое увлекает и распыляет внимание. Кажется, что такому всё нипочём.

Однако сколько бы богиня Иш-Чель ни сохраняла непоколебимость осанки, какой бы ни была самодостаточной, хладнокровной и неуязвимой, я что-то да знаю о Ло, что скрывается под её личиной.

И я вижу, как Лоретто несвойственно для себя напрягает вытянутые ноги, чтобы не съёжиться и не подобрать опять к подбородку колени. Потом заламывает испещрённые царапинами руки, чтобы не позволить себе обнять себя за продрогшие плечи. Невербальный язык всё выдаёт. Но Лоретто не признаёт — а может уже и не замечает — свою невсесильность.

Шмыгнув носом, я молча стягиваю с себя куртку и протягиваю куратору.

Тэйен приподнимает на меня бровь, ту, что над неопухшим глазом.

— Негоже простывать, Ваша Божественная Всемудрость.

— Издеваешься? Переживаешь, что я не доживу до публичной казни?

Вопрос лишает меня дара речи на миг.

— Ты считаешь, Кайл тебя казнит? — «Додумается? Посмеет?»

— Ну вряд ли он меня, как ты, расцелует. — Однако куртку мою Ло, поколебавшись ещё секунду, берёт. Кутается в неё с неподдельным упоением, прячет в рукава ладони и втягивает шею в плечи настолько, насколько позволяет ошейник. Снова будто невзначай подтянув к груди ноги и нахохлившись всем телом, как воробей в бурю, выдыхает.

Тем временем язвительно-неприязненный тон, с которым куратор упомянул Кайла, наводит меня на ещё одно мысленное открытие.

Когда Том был в моём доме и оторопело смотрел на портрет Эрнандо, что стоит в гнилой раме у нас под лестницей, мой учитель ведь видел не только гадкую картину, не просто гнусную историческую фигуру, а заклятого врага, своё прошлое. Считал ли тогда куратор изначально и слывущего своими воинственными замашками Кайла личным противником? Реинкарнацией Эрнандо? Поэтому нелестно всегда отзывался о моём брате, даже задолго до личной встречи?

«И являюсь ли я для Ло всего-навсего очередным жестоким завоевателем?» — Мне становится не по себе, лопатки сводит.

Вспоминаю внезапно, как в день нашего официального знакомства в вестибюле Великого Храма мой будущий наставник неуклюже нёс книги, на меня не глядя, когда шёл на собрание по поводу моей участи. Я счёл, что Ло неудобно всё тащить... Но это ведь было волнение, так? И омерзение. Вот почему куратор не глянул тогда мне прямо в глаза. Вот зачем взял с собой столько книг, чтобы хоть так от меня отгородиться. «Книги Ло всегда успокаивают».

А в начале моего пребывания в Тик'але мы с Лоретто как-то пересеклись взглядами в кафетерии, и — неподдельный испуг тогда отразился в Лореттовом взоре. Я подумал, что виной всему беседа куратора с Мариселой, предшествующая нашей переглядке, но... Злодеем в глазах Ло уже тогда был именно я, Монтехо.

Оттого и общение у нас в день знакомства не клеилось, и куратор избегал встреч со мной до последнего, игнорировал, смотрел с неприязнью... Может, даже ждал от меня удара в спину или выстрела в лоб.

Проблема для Ло всегда заключалась вовсе не в том, чтобы сделать из меня колдуна, как все думали, а в том, чтобы смотреть мне в глаза не цепенея. Поработитель, насильник, убийца, — всё это я по праву собственной крови для каждого из шаманов. Оживший кошмар — я для Ло.

Сердце щемит.

«Это ужасно».

Вот, значит, с кем изо дня в день делил апартаменты этот учитель? С кем целовался? В чью постель лёг? «И всё это ради своего воздания?»

«Я человек мстительный... Лгу, улыбаюсь и использую других, если в этом есть моя выгода...» — всплывают в сознании слова Ло, сказанные однажды Йену.

Получается, вот это как раз-таки правда, в которую Лоретто по-прежнему верит. В безжалостных душегубов Монтехо, которые своими действиям создали не менее безжалостного карателя; в их истории нет места иным чувствам.

Тогда и Мариселу куратор никогда не боялся, а подыгрывал и пресмыкался перед ней лишь во имя своего «безупречного плана»? Потому что воплощение всех Лореттовых детских страхов и вечной ненависти — я?

Был я.

— Погоди, Ло... — Я карабкаюсь на ноги. Без куртки меня начинает знобить, так что я принимаюсь расхаживать перед Лоретто, чтобы хоть как-то согреться. Осторожно растираю забинтованные руки, дыша на них. — Но если Монтехо твои враги уже столько лет и если с Мариселой ты, Первокровная, одного рода, то императрица твоя дочь? Внучка? Пра-пра... — «Сколько раз пра?»

Догадка тревожит. Если я спал с Ло, а Марисела клинья ко мне подбивала, то выходит, что в каком-то смысле меня пыталась соблазнить моя трёхсотлетняя падчерица?..

— Не моя она дочь, — ворчит Ло. Словно я оскорбил, поднимает глаза и следит за моими шагами исподлобья. Страха и ненависти в глазах Ло всё-таки нет, только раздражение. — Нет и не было у меня никаких детей. — Пауза. Затем неохотное признание: — Марисела дочь правнучки моей старшей сестры.

«То есть по большому счёту племянница», — что ж, это чуть лучше.

— А Тихон?

— Тихон брат её отца, мне никто. Мне и Марисела никто, нас разделяет пять поколений, Еля. По-твоему, в наших жилах до сих пор может течь что-то общее? С таким же успехом императрице впору оказаться твоей шестиюродной тёткой. — Смешок у Ло выходит выразительный, но безъюморный. — Поди разбери, кто с кем успел переспать за всё это время. Да и от кого-то же Тихону досталось славянское имечко, каким наградил тебя твой отец.

— И Марисела с Тихоном ничего о тебе не знают? — уточняю. — О твоём происхождении?

Лоретто качает головой.

— Им без меня хорошо.

Меня подмывает закатить глаза. «Да уж, как же. Мариселе без тебя так хорошо, что она при каждом удобном случае хвастается своим родством со всемогущей богиней. И тебе она настолько никто, что ты позволяешь ей все издевательства и увечья, прощая даже попытки тебя убить».

Однако, быть может, всё это действительно мелочи, когда служат глобальной цели. И мир эти тайны никогда не узнает, оставив для баек и домыслов.

«Но я-то знаю», — от этого одновременно и берёт гордость, и трезвит беспокойство. На всём свете один я, очевидно, ныне и знаю об истине, зашифрованной за вуалью мистики вокруг Первокровной. С историей моей собственной жизни будет связано легенд не меньше, чем с жизнью богов, а может, и больше!

Пока весь анклав шептался о таинственном ученике Первокровной, этим учеником у всех под носом жил припеваючи я.

Протеже самой сильной ведьмы анклава — я.

Подмастерье богини — я!

Со мной поделились древними секретами ауры, какими поколения назад владели только старейшины, а сегодня какие и вовсе растворились в Митнале*. Мне раскрыли способ превращения простокровки в шамана, рецепт приручения серебра и умение становиться могущественнее стихии — управлять аурой с помощью силы душевного равновесия, а не грубых, выкрученных до предела эмоций. Никто кроме нас с Ло, оказывается, о таких незамысловатых вещах в наши дни и не знает!

((*растворились в Митнале — канули в Лету, умерли, забылись. Митнал — в шаманской мифологии межмирье потусторонних сил, откуда приходят души при рождении и куда уходят после смерти))

И мне даже в голову ни разу не стукнуло, как Лоретто удалось научить меня колдовать за какие-то считаные недели, хотя людям вокруг требуются десятилетия. Ответ банален: опыт. Опыта у моего куратора больше, чем у всех чародеев вместе взятых, и этот опыт дорог вдвойне, так как получен ценой только собственных бессчётных потерь и ошибок.

«Я всё-таки особенный, получается. Даже среди шаманов. И сделал меня таковым мой заклятый враг, иронично?»

Всё потирая саднящие ладони, раздумывая над кусочками нашей божественной головоломки, я делаю очередной круг перед Ло. Тэйен следит за мной подавленно и угрюмо, но хотя бы теперь не трясётся от холода.

Главную свою тайну мне так и не спешит раскрывать.

«Если душа твоя столь бессердечна и я лишь инструмент в твоей игре, то почему ты рискнул жизнью, защищая сегодня мои тайны, куратор? Тайны, которые должны стать общеизвестными, чтобы твоя месть воплотилась?»