Верить, что любишь, — легко. Однако чтобы не загубить своё счастье, нужно научиться верить и в то, что в ответ ты достоин любви не меньшей, — а это уже сложнее.

Пока что я верю лишь в то, что Лоретто от меня что-то скрывает.

Следуя за Тэйен по пятам на таком расстоянии, на каком только могу, чтобы не попасться, я вскоре оказываюсь на одной из рыночных площадей.

Народу здесь, в отличие, от жилых кварталов, уйма; все до звона в ушах галдят, толкаются и переругиваются как голодные коршуны. У одного прилавка кто-то ссорится из-за завышенной цены на воняющую гнилью и землёй кукурузу, у другого — из-за непомерной очереди за холодным кофе на разлив.

Чем ближе подползает к зениту солнце, тем беспощаднее печёт, высушивая последние лужи, и в базарной давке уже зиждется духота, от которой меня тут же пронизывают отвращение и ненависть к каждому, кто об меня трётся своим потным телом, пытающимся протиснуться мимо без предупреждения и хотя бы мизерного чувства такта. «Будь я здесь по своей воле, тоже был бы не прочь оттоптать ноги всем тем, кто оттаптывает их мне, а потом распихать остальных ради стаканчика кофе со льдом».

Однако стакан даже чистейшего льда сегодня не остудит мой пыл.

Сжав руки в кулаки и медленно закипая в смердящем котле, который человечество называет базаром, я втихомолку наблюдаю, как Лоретто маневрирует между прилавками и прохожими.

Ло не обращает на вонь и жару вокруг ни малейшего внимания и идёт по своим делам целеустремлённо и свободно, как ветер. Более того, заодно всё блуждая и в своих мыслях, в каких прятался от меня с самого утра, куратор будто бы смелеет, оставшись в одиночестве: походка легче и с каждым шагом точнее, а выбившаяся из шишки на затылке прядь волос Ло совсем не смущает, хотя пол-утра было потрачено на то, чтобы воссоздать свой до безупречности неприметный вид.

Когда же Лоретто останавливается у цветочной лавки, я прихожу к выводу, что куратор окончательно наплевал на свою анонимность. Вместо того чтобы не попадаться никому на глаза, — чтобы не разглядели и не узнали, — Тэйен начинает расспрашивать продавщицу о чём-то и перебирать цветы. Даже с противоположного края улицы вижу, как Лореттовы грациозные, внимательные пальцы изучают товар, трепля лепестки жёлтых альстромерий, синих жасминов и пучки акаций, мелкие белые соцветия которых свисают с веточек точно кисти.

— Что это за друг такой, к которому ты идёшь с цветами после ночи со мной? — не сдержавшись, ворчу себе под нос я. Ощущаю, как во вспотевшей груди всё возмущённо клокочет.

Да, я однозначно ревную — нет больше смысла перечить самому себе. Ревновал раньше, ревную и сейчас. Может, это и плохо, и аморально, инфантильно, скаредно. Но хотя бы у меня есть силы признаться, правда? «Признаться пока только себе, конечно... но не всё сразу».

Наверное, я эгоист.

В детстве мне вечно приходилось делить игрушки с Арьаной, и даже краски для рисования у нас были одни на двоих, хотя рисовать любил только я. От Кофи мне доставалось донашивать драные ботинки, а от Кайла — рубахи, из которых он вырос. Своей комнаты, как верно заметил куратор, у меня, получается, нет, раз я не могу даже дверь запереть, чтобы втихаря подрочить, когда вздумается, а Ола по-прежнему умудряется выклянчить у меня вещи вроде студенческого браслета. Я как этот базар — всем в угоду.

Я эгоист, ведь вся та детская делёжка не научила меня быть щедрым, а лишь вынудила алчнее лелеять всё то редкое, что принадлежит мне. На подкорке я обидчивый, мелочный жадина, который мечтает о своём тайном сокровище. «И куратор — моё сокровище. Только моё».

Становится чуточку отраднее на душе, когда Ло так и не покупает цветы. Осматривает каждый, будто ища изъяны, достойные коллекционирования, а не найдя, уходит ни с чем.

Когда же Лоретто выходит с рыночной площади, так ничего и не приобретя, мне в голову закрадывается мысль: быть может, Ло знает, что я слежу. Насмехается надо мной? Водит по кругу? Проверяет? Куратор будто бы даже собирается сворачивать обратно, в сторону Тик'аля — идёт к той дороге, по которой шли мы вчера, но... всё-таки нет.

Оказавшись в узеньком переулке, где не живёт ни души и где мне приходится прятаться за грудой помойных ящиков, чтобы остаться незамеченным, я вижу, как Ло останавливается. Озирается по сторонам, выжидает, а потом делает наистраннейший жест: выводит рукой в воздухе очертания того самого жасмина, который до этого так дотошно изучали пальцы.

Столь искушённую магию я видел лишь раз — когда Марисела заставила телепортировать клинок, что был у меня в руке, в свою. Молниеносно, обезоруживающе и неуловимо.

Я не замечаю на Лореттовых пальцах ни искры, ни ауры, ни мини-портала, какие, если постараться, можно открыть, как окошко, чтобы передать — или выкрасть — вещь. Нет, скромный букетик из одного синего жасминового соцветия, появляется в руках Ло буквально из ниоткуда. В мгновение ока. Если заметишь этот фокус со стороны, то, пожалуй, решишь, что тебе померещилось — что цветок был тут всегда, просто ты его не разглядел сразу.

— У тебя с собой аурок нет, — вспоминаю я шёпотом. Куратор же оставил вчера последнее пекарю «Трес Лечес» за торт, а открыто воровать Ло не любит.

И вот, получается, зачем изучались цветы. Нужно досконально представлять предмет, который собираешься заполучить — иначе магия принесёт невесть что, а то и тебя покалечит.

Удовлетворившись результатом, Лоретто с цветком отправляется дальше.

Я не отстаю.

Мы проходим ещё несколько улиц и безликих кварталов, но Ло больше не замедляется ни на миг. Точно знает, куда идёт. Точно знает, что ждут. Только вот кто может ждать тебя в захолустье на окраине города, куда мы вскоре приходим?

Всё спеша скрытно следом и размышляя, я вдруг осознаю, что где-то неподалёку, здесь на отшибе, должен жить дедушка Джаи — единственный шаман, обитающий вне стен Тик'аля. Все в курсе где этот дед живёт, хоть и все сторонятся его, считая выжившим из ума колдуном-неудачником.

«Может, Ло хочет навестить деда Джаи? — гадаю, шагая. — Однако зачем тогда это скрывать от меня? Шаман навещает шамана — тут нет ничего зазорного».

Помню, Джая говорила, что её дед застал кровавую революцию Мариселы, во времена которой прошло и детство Лоретто. Пусть дед Джаи и не так силён, чтобы оставаться молодым и с ясным рассудком веками, как мой куратор, но их двоих всё равно связывает история, получается. Какое-никакое, а общее прошлое. «Да и у Ло никого более близкого, со времён двухсотлетней давности, не осталось в живых». Тогда они и правда друзья.

Что дурного в том, чтобы принести больному старику свежих цветов? Наоборот, это похвально. «И немного грустно».

После этого вывода моя ревность сгорает, как лоб, который уже начинает чесаться от разъедающего его южного солнца. Почему в моих карманах сегодня есть всё, но не солнцезащитный крем...

Стирая со лба пот, капли которого блестят на ладошке как серебряный жемчуг Явар'вӓки, я невольно снова вспоминаю и Кайлов подарок. «Но ведь если Ло вздумалось навестить деда Джаи именно сейчас, то это потому, что её дед заболел». Мой куратор наверняка об этом слышал в Тик'але, но понятия не имеет причины болезни. Не знает, что виной тому не простуда и не инфаркт, а мои одержимые братья, которые не придумали ничего лучше, как испытать своё серебро на ни в чём не повинном дедуле!

На замену ревности внутри у меня вспыхивает тревога.

— А если Ло сейчас пойдёт и узнает всю правду? — спорю я сам с собой, бормоча под нос, отмахиваясь от пыли, что поднимают с дороги мои ботинки. — А потом вернётся в Великий Храм и вечером найдёт то самое серебро у меня? Всё будет выглядеть так, будто я помогаю своим братьям, а не пытаюсь спутать их планы и исподтишка помешать.

«Ло меня возненавидит». Даже слушать не станет — осудит. Искренность и доверие для Тэйен превыше всего, а я который раз, пусть и не из корыстных побуждений, но вру.

Отчаянная дилемма.

Уже раздумывая над тем, как Лоретто отвлечь и сбить с курса, я больше не гляжу, куда мы идём. Ступаю по инерции по какой-то заросшей сорняками и погрязшей в пыли дороге, а сам раскрашиваю в голове план того, как бы успеть добежать — или незаметно, без чёрного облака ауры телепортировать? — до другого конца района, где располагается потайная брешь в стенах шаманского города, через которую мы выбирались вчера, и... может, записку Ло самоиспепеляющуюся отправить? Мол, оступился, ногу сломал, без тебя, куратор, не выживу, прибегай!

«Тогда же Ло между мной и дедом Джаи выберет меня, верно? Тут же вернётся, и ничего не узнает о моих братьях и моём вранье. Но... тогда придётся что, самому себе ногу ломать? Будет больно. И скорее всего, я струхну, так и не изувечив себя».

Ну почему, почему я не рассказал Ло всю правду о том, на что способен Кайл, с самого начала? Почему я не мог признать, что сам чуть не устроил войну и был бесчестным и жестоким? А теперь признаться — всё равно что разрушить наше доверие. Всё равно что вернуться в самое начало, где ненависть друг к другу ела нас изнутри.

Нет, я не осмелюсь.

Теряясь в своей досаде, я даже не замечаю, когда Ло оставляет позади и кварталы, и улицы, и одинокий холм, где стоит обветшалый дом деда Джаи, имя которого мне даже неведомо. Лоретто выходит на пустырь.

Моё сердце пропускает удар, когда мы оба оказываемся на открытом пространстве, и я понимаю, что Ло теперь достаточно лишь обернуться, чтобы увидеть меня. И спрятаться уже негде. Здесь ни деревца, ни камня, только лес впереди, окраина города сзади.

«Всё, мне точно конец».

Однако Ло не оборачивается.

Всё вертя в руках жасмин, куратор тоже давно не думает об осторожности, а продолжает лёгкой походкой двигаться вперёд без оглядки. Идёт к кладбищу около леса. Старому, полуразрушенному, всеми забытому кладбищу, окутанному бурьяном и заросшему сломанными в ненастья деревьями. Даже в столь жаркий день там стоят мертвецкая полумгла и туман, будто в каком-то потустороннем подземелье, что навевает страх. Кажется, что войдя туда, больше не выйдешь...

Это кладбище негласно называют Лесом Белых Камней, хотя все его белокаменные надгробия уже давным-давно почернели. Они остались как призраки былых лет, до которых ныне живущим нет дела. Сам я на этом кладбище бывал всего раз — в далёком детстве, когда ма настояла, чтобы показать нам с Кайлом склеп, в котором лежит тело нашего прадеда.

Точно знаю, что в Лесу Белых Камней никого не хоронят уже, наверное, лет сто, хотя для шамана такой срок, пожалуй, как пара мгновений. И у Лоретто нет родных уже больше ста лет, а значит...

— Ло? Ты идёшь на могилу своей семьи? — догадываюсь я, и в груди что-то сдавливает от прискорбия. А следом от стыда, горячего и неправильного, из-за которого хочется спрятаться от самого себя и своей совести.

«А я-то решил, что куратор не дорожит мной, раз что-то скрывает». Почему так сложно порой поверить в то, что чувства бывают взаимны? Из-за ворованных цветов? Из-за Лореттовых недомолвок? И из-за моего детского страха почувствовать себя опять никому не нужным, который въелся в мои кости, похоже, навеки, постоянно превращая этот страх в ревность при малейшей угрозе моему сердцу?

Почему вообще люди устроены так, что ищут оправдания своих тревог во внешнем мире, если все тревоги живут в нас самих? Нельзя сделать мир лучше, не став лучше самому.

Когда первая волна прискорбия стихает, внутри у меня разливается тихое, сладкое уныние, нежность даже, ведь я понимаю, что после ночи, проведённом со мной, Тэйен думает о родных. На могилах плачут, злятся, клянутся жить в светлом будущем ради тех, кого рядом больше нет, но ведь никак приходят пожаловаться на плохих любовников, а? Значит, Ло здесь, чтобы рассказать родным обо мне.

— Прости. — Мой шёпот уносит ветер.

Я познакомил Лоретто со своей семьёй, но куратор не может познакомить меня со своей. Может лишь поведать их душам о мальчишке по имени Елисей, который заставил их живого наследника впервые за много лет улыбнуться. Я даже представлю: Ло будет, поджав ноги, сидеть у холодных могильных плит, положит цветок рядом на землю в качестве напоминания о вечной, разделяющей их с родителями жизни и рыдать, рыдать, рыдать... в одиночестве, ибо лишь в одиночестве Ло позволяет себе подобную слабость, в которой даже мне не признается. Конечно, куратор не позвал меня с собой. Это лично, мне здесь не место.

— Простите. — У самого горло сдавливает от пытающихся навернуться на глазах бесприютных слёз. — Если вам видно меня с небес, из загробного мира, с изнанки... простите. И спасибо вам за Лоретто.

Я уже готов тихо развернуться, чтобы уйти прочь. Дать Ло свободу и пространство, где полагается переваривать новые эмоции и думать над тем, что делать с жизнью, в которой неожиданно появился я и разрушил все выстроенные годами привычки и планы, но что-то заставляет меня замешкаться. Моё заядлое любопытство, возможно. Или надежда на то, что Ло будет интуитивно не так одиноко среди разбитых могил, если я останусь, пусть и тайком, но рядом.

Поэтому когда Тэйен проскальзывает через ржавые прутья забора на кладбище, я, прижав свёрток с пряниками крепче груди, чуть подождав, юркаю следом.

Лоретто по-прежнему меня не замечает, не слышит, что я шуршу травой за спиной, списывая всё это на ветер и птиц, и так мы проходим между надгробий тропку за тропкой, оказываясь всё глубже в кладбищенском сумраке. Мне становится не по себе от сырости, резко сменившей зной, от запаха земли и влажных каменных памятников, изъеденных мхом и временем, окутанных промозглым мороком... Даже деревья здесь, почувствовав власть вдали от людей, выросли так высоко и густо, что переплелись кронами, образуя корявые клетки из своих раскидистых веток над головой. «Будто бы мы в потусторонней тюрьме».

А Ло всё идёт.

Только сейчас, в этой пугающей своим безжизненным покоем атмосфере, в моей голове всплывают слова бездомного, который застукал нас с куратором прошлым вечером у пекарни. Разве он не говорил, что на этом самом кладбище видели Первокровную?

«А если Ло идёт вовсе не на могилу родителей, а на встречу с ней?» — Дрожь прошивает позвоночник при мысли об этом.

Но ведь Йен говорил, что мой куратор от Первокровной скрывается... Йен всё выдумал? Сам ошибся? Идёт ли тогда Ло сейчас к древней ведьме как подмастерье, однажды сбежавший, но решивший вернуться, чтобы попросить помощи в борьбе с императрицей Иш-Чель, или — как блудный ребёнок, всё это время секретно выполняющий её указания?

Хотя какие уж теперь указания? «Переспать с Монтехо? Съесть за его столом ужин и согреть в ночи его простыню?» Какой в этом прок? Если раньше нашу дружбу ещё можно было принять за вынужденную взаимную выгоду двух изгоев, то после прожитой ночи уже ясно, что Ло доверяет мне больше, чем я того достоин. Да и развращение своего навязчивого ученика никак не поможет ни в борьбе за трон, ни в завоевании благосклонности Иш-Чель, ни в спорах с советником Тихоном — разве что разгневает всех.

Включая Первокровную.

«Если же Ло и впрямь идёт к ней, как к названной матери... — Я сглатываю. Перешагиваю рассыпавшую в крошки чью-то могильную плиту, невольно тут же мысленно извиняясь перед костями, что лежат в земле у меня под ногами. — Если Ло идёт сейчас искать поддержки Первокровной, то с самого начала я думал не о том».

Почему мне так понравилась идея Йена о том, что Первокровная — злая ведьма, угнетающая своего подмастерья? Что, если она прародительница Мариселы, то непременно будет в любой войне за неё? Может, оттого богиня и держится в стороне все эти годы, что не разделяет взглядов своей внучки. Не хочет ей помогать.

Может, Ло, как ребёнка, потерявшего по вине Мариселы семью, Первокровная воспитала, чтобы императрицу как раз-таки проучить! А потом заменить на троне.

«И мой куратор готов к своему звёздному часу».

Прожитый в анклаве год заработал Ло достойную репутацию, дарящую легитимность на власть в глазах народа; внешне покорный нрав — усыпил бдительность Мариселы, решившей, что реальной угрозы от Тэйен ждать не стоит; а невесть сколько лет, проведённых в аскезе на обучении у старой колдуньи, позволят теперь моему куратору одолеть своих заклятых врагов почти что играючи.

Трёхдневные Испытания начинаются уже завтра, и черед два дня наступит черед Ло в них выступать... судьба победы предначертана.

Однако я зря тогда сюда сунулся. И вообразить не могу, как выглядит первая ведьма в истории. Как обманчиво сладострастная дева? Дряхлая мумия? «Мумии и впрямь назначать встречу на кладбище — самое то, она здесь как дома». Может, у неё здесь тайная резиденция. Или портал в Сент-Дактальон, где, согласно всем сплетням, она и живёт.

Я вздрагиваю, когда куст, точно в насмешку, цепляется мне за плечо, пока я прохожу мимо. Холод змейкой бежит по спине, мёртвый запах бьёт в ноздри. И становится совсем жутко при мысли о том, что среди теней, заброшенных могил и зловещих, крючковатых деревьев передо мной вот-вот может явиться первородная колдунья.

Не хочу её видеть.

Она точно будет знать, что я вру Ло.

Неспроста говорят же, что Первокровная столь стара и мудра, что давно разгадала замысел мироздания и могущественна во всём: умеет контролировать чужие мысли, преображать природу, видеть через призму прошлого и будущего... Она вездесуща! А если она видит через свою призму всё то, что мы с Ло натворили прошлой ночью, и Ло теперь идёт извиняться, чтобы не лишиться её поддержки на испытаниях из-за меня? На войне ведь нет места любви. В битвах Ло нет места мне. В глазах богини, вознамерившейся перестроить шаманский мир руками своего ученика, я — лишний элемент, слабость, обуза.

«Мне точно лучше сейчас убраться подальше». За то, что я своими поцелуями и чувствами сбиваю Лоретто с предначертанного пути, лишаю беспристрастности и неуязвимости, Первокровная меня заживо сожрёт — возможно, во всех смыслах.

Окончательно убеждаюсь, что у Ло с Первокровной есть какая-то ментальная связь, когда из сотен могил и склепов на этом богами не забытом кладбище, мой куратор подходит к тому самому месту, где лежат кости моего прадеда.

Я застываю.

Совпадение, вероятно, конечно... «Или мой куратор мог знать прадеда?»

Нет, вряд ли. Ло не было в Кабракане в годы жизни прадеда, да и прадед ни за что бы не стал заводить знакомства с шаманом — он был известен своей неиссякаемой ненавистью к аурокровкам, своим неудавшимся мятежом, когда подставил убийство парочки шаманов, подкараулив и утопив их в ближайшем к городу озере, за что Марисела наказала его не наказывая: какой-то бандит, которого так никогда и не поймали и с тех пор больше не видели, поджог ночью его дом.

Всё сгорело дотла.

В том доме обратились в пепел и все найденные прадедом в закромах библиотек чертежи тик'альских храмов и стратегически важных потайных троп, и все аурки, какие он нажил, какие в будущем планировал потратить на закуп оружие для революции. Всё. А также его родители — мои прапрадед с прапрабабкой — задохнулись насмерть от дыма. Прадеду пришлось начинать жизнь с нуля, со сломленным духом и разбитой душой, и своими обнищавшими руками строить новый дом, в котором живёт моя семья ныне.

Остаток жизни прадед потратил на то, чтобы вывести рецепт эссенции Явар'вӓки, лишающей колдунов магии, но и тут потерпел крах... История уже даже, наверное, забыла его, неудачника, имя. «Адан Тамм».

Нет, мой куратор не мог дружить с таким человеком. Не мог и быть тем инкогнито, что сжёг дом; я знаю Ло, мой наставник на такую подлую — и банальную месть — не пойдёт.

Получается, Первокровная просто решила сыграть со мной злую шутку? Если она способна видеть и прошлое и все варианты будущего, то видит, кого похоронили в этом склепе несмотря на то, что имена и даты на камнях давно стёрлись, да?

«И она видит то, что я тщедушно шляюсь за Ло по пятам, поэтому-то предложила встретиться здесь, чтобы надо мной поглумиться и тем самым заодно припугнуть. И у неё поучилось». — У меня пересыхает во рту.

Я оглядываюсь.

Прислушиваюсь.

Чувствую, как озноб, точно прикосновение незримого мертвеца, крадётся по рукам и ногам.

И когда Лоретто тоже вдруг останавливается посреди зарослей, когда ветер начинает завывать чуточку громче, точно предвещая прибытие гостя, я с ужасом понимаю, что недостаточно чист душой, чтобы встретиться лицом к лицу с древней силой, на рандеву с которой пришёл сюда мой куратор.

Дабы не гневить  Первокровную пуще и не лишать Ло моим нежданным присутствием уверенности в себе, я разворачиваюсь и бегу прочь.

______

от автора:

О том, что куратор делал на кладбище (а заодно и о других Лореттовых тайнах, спойлерных для Еля на сегодняшний день), мы узнаем в одной из экстр. 

А пока мини-справка о значении цвета шаманских цветов, из которых выбирал куратор:

 Желтые — ассоциируются с энергией солнца, дарят счастье и вдохновение. 

Белые— олицетворяют луну, близость, единомыслие и искренность. 

Синие — говорят о заботе, внимании и/или романтической нежности. 

Куратор выбрал синий жасмин. Может, просто под цвет любимых мантий... А может, и нет.