«Прости, Елисей».

Не знаю, почему мне приснились эти слова. Ведать не ведаю, что они должны были значить, но когда просыпаюсь с утра, мой подёрнутый маревом снов рассудок отчего-то уверен, что я очнусь связанным и избитым, с гнойными синяками и рассечёнными в кровь губами. Где-то, где не то что любви больше нет, а даже воздуха лёгким мало — в каменной, беспросветной, сырой темнице, каких никогда в жизни не видел, но решил, что именно в них разбирают по косточкам своих врагов короли и императрицы.

«Прости, Елисей».

Прости, сегодня ты наконец попался в капкан вероломных шаманов. Тебе никогда не стать одним из нас, потому что нам ты не ровня. «Единственное, что Лоретто может в тебе полюбить — твоя смерть», — напоминает Марисела, шипя мне на ухо и хохоча.

Неужели ты до сих пор не уразумел, что тебя приютили под крылом нашей опеки лишь для того, чтобы в судный час отдать на растерзанье древним демонам в изысканных мантиях, и выбора у тебя здесь не будет? Твою судьбу давно расписали боги. Ты пешка в игре, где победа — трон, а проигрыш — гибель. Ты попался на удочку обольщений и ласки как слепой червячок; теперь твой дом горит, а родные стоят на коленях в ожидании казни, пока ты грезишь о высокопарной любви.

«Наивный глупец, Монтехо, ха! Как и все его предки, падок на чужую красу, потому что своей не имеет, ха-ха!»

Что ж... такова твоя доля, значит. Карма. Твой фатальный талант.

«Прости, Елисей».

Испуг пропитывает моё сердце ядом до того, как я успею окончательно проснуться. Рука сжимается в кулак, чтобы биться за жизнь.

— Еля! Твою ж... Ты первым делом с утра собрался мне кусок кожи выдрать? — Лореттов голос с завидной смелостью продирается сквозь пелену моих едких снов. — Очень любвеобильно, спасибо. Будешь так щипаться, я пну тебя. Полетишь на пол, где до сих пор валяется презерватив.

Распахнув веки, — ойкнув и наморщившись от остро полоснувшегося по зрачкам в тот же миг света зари, — я понимаю, что предали меня пока лишь сновидения.

Я в своей комнате. На кровати. Без ссадин, синяков и демонов. Ло лежит рядом и глядит на меня с удивлённым, обеспокоенным укором в своих пронзительных, но бессменно добрых глазах. Утро раннее, солнечное и безмятежное, и только моя рука, вцепившаяся в бок куратора, стискивает смуглую кожу до дьявольски красных отметин.

— Извини. — Спешно расслабляю кулак. Страх растворяется быстро, как ночное видение, и кажется теперь несусветной ахинеей из ускользающего шёпота и расплывающихся картинок. — Я... приснилось что-то. Уже не помню.

Прищурившись, Лоретто вглядывается в моё лицо ещё долю секунды, но потом лишь кивает и переводит взгляд обратно на потолок. Ничего не спрашивает, не уходит и на пол меня не спинывает.

Вновь позволяет себя обнять.

И я обнимаю. Мимоходом с минуту ещё пытаюсь сообразить, кого моё подсознание собиралось бить кулаком, но так и не вспомнив, плюю на эту затею.

Потираю заспанное лицо. Потягиваюсь — ну, или пытаюсь. Чуть сам не падаю с края кровати, на котором всё так же ючусь, а приходя в себя, осознаю, что во рту сухо, и жутко, жутко хочется есть... Только вот идти искать еду совсем нет желания, потому что тело, хоть и затекло от сна в одной позе, всё ещё вяло-разнеженное. «Это приятно».

Наша с Лоретто одежда нетронуто валяется на полу, а стул стойко подпирает дверь в комнату. Единственное, что изменилось: одеяло, которое ночью съехало, а теперь укутывает нас с Ло по пояс. Под одеялом вдвоём очень тепло.

«Тепло... Доверяет мне своё тепло», — это, в отличие от сновидений, я помню отлично. Улыбнувшись, снова поворачиваюсь к Лоретто. Моя улыбка расцветает в невольном умилении шире.

Куратор вот не выглядит сонным. «Мой куратор. Весь мой, как ни взгляни». Красивый, умный, отважный куратор. Не знаю, нашлись ли у Лоретто ночью силы добраться до душа и расчёски, но свежести явно не занимать. Как и цепкой бдительности во взоре, с задумчивой ленцой таращащемся зачем-то в потолок. «Не спалось, что ли?»

Лишь рдеющие, слегка припухшие, если приглядеться, от поцелуев губы выдают в Тэйен прожитую ночь. «И засос на шее. Ого». — Не думал, что умею их ставить. Даже гордость берёт.

Мы до сих пор гнездимся в тесноте, как задремали, — Ло на спине, я рядом в обнимку, — и не видя причин себя сдерживать, ощущая Лореттовы родные, горячие изгибы вдоль своих, я начинаю медленно вести рукой по Тэйеновой прекрасной обнажённой груди, вздымающейся от размеренного дыхания. Пробегаю ладонью по всем тем местам, которые вчера ласкал. Глажу ключицы, живот и пупок и веду пальцы вниз, под одеяло...

Ло хватает меня в самый последний момент.

— Не сейчас, Еля.

— Почему? Я слышал, любовь по утрам полезна для здоровья.

Лоретто косится на меня. Почти что буднично и тривиально, но я всё равно нахожу в этом взгляде какой-то новый оттенок доверия. Тэйенова внешняя невозмутимость не выдаёт эмоций ни лицом, ни телом, снова приняв свой неуязвимый облик, однако этот лучистый взгляд, — он, как замочная скважина запертой двери, раскрывает все наши беседы и прикосновения. Он меня знает, мне верит. И на миг этот взгляд вспыхивает, точно всерьёз обдумывая мои слова...

Но потом Ло отрицательно хмыкает.

— А тебе здоровья не хватает? — говорит. Помедлив, добавляет: — Твоя семья уже часа два как проснулась. Кто-то трижды стучал к нам в дверь, один раз даже пытаясь её открыть.

— И что, ты стесняешься?

— Не стесняться и демонстративно раздвигать ноги на публику — это разные вещи. Или желаешь раздвинуть теперь сам?

Смутившись, я не отвечаю. Вообще, спросонья, наверное, но не понимаю, о чём вопрос. Шутка? «Или фривольный намёк на то, что я должен раздвинуть ноги Ло сам?..»

Пока я раздумываю, чувствую, как мой желудок, тоже пробуждаясь, начинает урчать и затмевать влюблённые мысли. Вибрирует от голода, будто узлом заворачиваясь, жалуясь, что истратил всё до последней крошки на охи и вздохи, и в моей голове внезапно всплывает мысль об Олиной шоколадке, которую куратор вчера бросил на стол.

До стола не так уж и далеко.

«А потом снова под одеяло».

Я только свешиваю ногу с кровати, мечтая о съедобном восполнении энергии, которая придаст мне сил уговорить Ло на продолжение ласк, как за нашей дверью и правда раздаются шаги. А потом стук. Настойчивый и громкий. Нетерпеливый.

Костяшки чужих пальцев раз пять барабанят в дверной косяк, а потом тут же начинает вертеться дверная ручка. Она не поддаётся, конечно же, лишь проворачивается, с противным скрежетом застревая краем в верхней перекладине спинки стула, как я и рассчитывал, не позволяя распахнуть дверь, но стул не шпингалет, может лишь отложить неизбежное.

— Опять это старьё заело... Еля? Том? Всё ещё спите там, что ли? — недовольный, но до противности бодрый голос мамы Реты звенит на весь дом, пробуждая меня окончательно. — Ребята, поднимайтесь уже, рабочий день почти начался. Опоздаете! Еля, ты хочешь, чтобы шаманы тебя в наказание заперли в прачечной на лишний месяц, а Тома лишили зарплаты? Еля? Том? Еля!!.

Моё сердце уходит в пятки.

Дверь начинает скрипеть, стул ходить ходуном. Мама душой благосклонна, но если что втемяшила себе в голову, то и непреклонна, как воин. Ещё немного, и она мою конструкцию явно выломает. Войдёт и побледнеет перед картиной: где её скромный названный сын и его милый друг Том сверкают из-под одеяла голыми гениталиями.

Не знаю, что шокирует её тогда больше: моя наглость, позволившая привести в дом объект похоти, хотя даже безнравственный Кофи не смеет со своими многочисленными интрижками у нас развлекаться? Или моя невоспитанность, которая трётся о бок Лоретто, хотя должна была терпеть лишения на дряхлом матрасе на полу, а кровать предоставить гостю?

— Еля!!!

— Стой! — Я подрываюсь, как от шлепка под зад. — Нет! — восклицаю, уже то ли маме, то ли Лоретто, заметив, что куратор вскидывает ладонь, на которой зарождается аура, предназначенная, чтобы удержать дверь. «Но если мама увидит ещё и ауру... свалится в обморок».

Позабыв и голод, и нежность, и дрожь, охватившую меня в момент, когда голые ступни опускаются на холодные половицы, я проношусь по всей комнате в бешеном танце так шустро, что аж голова кружится. На бегу натягиваю штаны и один тапок. Швыряю в Ло пижамную рубашку. Запинываю пустой пузырёк из-под смазки и оставшуюся разбросанной одежду под кровать.

— Еля-я-я-я...

— Иду я! Погоди, мам! — Когда подбегаю, стул уже съехал наполовину. Счастье, что дверь отрывается наружу, не вовнутрь, иначе мама со своим гиперзаботливым напором уже бы толкнула дверь так, что та распахнулась с небрежностью увядающего цветка бергамота на ветру, а стул бы отлетел как жалкая, отломанная от дерева ветка.

— Сколько раз тебе талдычила, смажь петли, — ворчит мама, пока я, отпихнув стул и дёрнув дверь, будто та и правда всему виной, мерзавка, заела, вежливо отворяю. — А то они заржавеют, и однажды придётся ходить через окно. Вы чего? И впрямь спите?

Мамин взгляд скользит мимо меня на Тома. Голос тут же смягчается:

— О, болтали всю ночь?

Мой пульс колотится в аритмичном волнении, но я натягиваю на губы дежурную улыбку, созданную решать мелкие семейные неурядицы. Мама её не замечает. Родители всегда просыпаются ни свет ни заря, и мамин давно занятый повседневными заботами разум в итоге видит меня как не более, чем галочку, поставленную в списке выполненных дел: чирк. «Разбудила». Не дала этому дурню проспать.

А вот на Тома смотреть определённо куда интереснее. Это новый пункт в списке, новая галочка. Её на первых парах и побаловать не грех.

— Я вам пряники принесла на завтрак, — продолжает мама уже куда миролюбивее рассказывать нам, хотя глядит теперь исключительно на Лоретто, когда указывает подбородком на поднос, который держит. На подносе блюдо с морковными пряниками и два стакана с щедро налитым почти до самых краёв молоком. «Мне завтрак в постель ни разу не приносила, даже когда я простывал». — Елин брат, Кайл, с утра испёк. Тут не все, остальные я вам с собой заверну. Спалось хорошо, Том?

В нелепо повисшей паузе Том в ответ лишь с неуверенностью кивает. Смотрит на маму, на меня, опять на маму. Из кровати Ло выбираться не спешит — трусов нет, — но брошенная мной рубаха натянута, так что торчащие из-под одеяла плечи выглядят вполне себе целомудренно.

Не могу сказать, что Лоретто теряется, но и как реагировать на ситуацию, определённо не понимает. Дурашливо улыбаться и врать? Во всём признаться? «Хранить нейтралитет?» Тэйен умеет вести диалоги с советниками Её Величества и формальные разговоры с подчинёнными в библиотеке, молча слушать вздорные споры за кухонным столом и с аппетитом уплетать ужин, но этот утренний бедлам? В спальне того, кто по всем уставам должен был остаться в твоей истории рядовым учеником?

«Это что-то из неизученной книги».

Прямо-таки вижу в глазах Ло немой вопрос: «О сколь многом из произошедшего ночью догадывается мама?»

«Только не признавайся», — думаю сам. Догадывается или нет, но если признаемся, то мама расскажет всё ма, а та меня точно отлупит. Ма уверена, что я обалдуй, а любовь — самообман. «Но нам и без неё хватает скандалов».

— Спасибо, мы всё съедим. А шаманы готовятся к празднику в честь Испытаний. — Я вытягиваю руки, чтобы забрать поднос и выпроводить маму. — Не заметят, если мы опоздаем.

— Лучше не рисковать, — цокает языком мама. Поднос мне не отдаёт, а увернувшись, отправляется через комнату, чтобы поставить еду на стол. — Я вам ещё положу с собой жареных крылышек. Со вчерашнего дня остались. Очень питательные и для перекуса на работе — самое то. И тушёной капусты, ведь...

«Не признавайся, глупец Монтехо...»

Только сейчас, когда мама проходит мимо меня, мимо матраса, задевая его подолом своего цветастого платья, а моя паника стихает, я понимаю, что беда заключается не только в силе Лореттовой лжи и моего покер-фейса. «Я спрятал не всё». Куратор грозился скинуть меня на пол, если буду щипаться? Скинуть туда, где валяется использованный презерватив?

А он не просто валяется. Ночью стянув и швырнув его в темноту, я не проверил куда и уж тем более не думал, что его будет так видно.

На полу рядом с кроватью для меня расстелен матрас, да, а на нём — плед и запасная подушка. Презерватив же, как скукожившийся от засохшей спермы, замызганный образец, торжественно покоится аккурат посреди этой подушки как королевская диадема на бархатной думке. Осталось только музыку включить. И можно вокруг хороводы водить.

Я сглатываю.

Скашиваю глаза на маму, преспокойно ставящую поднос на письменный стол. Вот-вот готовую развернуться, чтобы уйти и — увидеть мою диадему.

«Или не заметит? — Ощущаю, как горячая капля пота течёт по загривку. — Мама не ожидает увидеть подобное, а когда не ожидаешь, глаза чаще всего и не замечают...» Если же я брошусь наперерез, чтобы запнуть подушку под кровать, — увидит мою спешку точно.

Должно быть, мои глаза в этот момент так округлились, что Лоретто всё стало понятно без слов. Поэтому в следующий миг Тэйен с лёгким па свешивается с кровати, подхватывает с матраса плед и накидывает на подушку, скрывая нашу улику.

Когда мама разворачивается, Том уже вновь сидит ровно, непринуждённо расчёсывая свои волосы пальцами.

— ...ведь тебе же капуста понравилась, Том? — всё говорит мама. — Вот и покушаешь. А то Еля вечно воротит нос. Не понимает пользы таких продуктов.

— Очень понравилась, — заверяет её Том.

Мама Рета остаётся довольна. Деловито всплеснув руками, окинув нас двоих завершающим взглядом и ещё раз наказав собираться, не мешкая, она уходит. Дверь за собой даже не прикрывает, но судя по тишине в доме, Ола с Арьаной уже в школе, Кайл с Кофи сбежали подогревать городских маргиналов к революции, — прикрывая это необходимостью лично доставить сшитые костюмы и платья клиентам, которые не доверяют аурным порталам, — а мама уже спускается на первый этаж, чтобы открывать магазин вместе с ма, так что на втором мы с Лоретто снова одни.

В тишине.

И покое.

И встретившись глазами с недоумевающим теперь от произошедшего куратором, я вдруг понимаю, что к моему горлу подкатывает смех. Безудержный, наглый и кичливый смех.

Когда я ночевал в этом доме в последний раз, моей самой эмоциональной проблемой была оторвавшаяся от повседневной рубахи пуговица, а главной мечтой — аура, которую я планировал в очередной раз украсть из тик'альских фонтанов в грядущую ночь.

«Теперь же в моей кровати полуголый шаман». Шаман, аура в чистом виде. Непобедимая и очаровательная, эмоции от которой меня сводят с ума. А ещё я и сам стал колдуном — причём тем, Монтехо, который замыслил контрреволюцию наперекор своим братьям, встречается с протеже Первокровной и дерзит Её Величеству Мариселе Иш-Чель. Я будто другой человек! «И никто дома этого не видит». Все видят взбалмошного, прежнего Елю, живущего незаметной жизнью, какая не интересна даже её обладателю, а я... я.

Да, люди и правда замечают лишь то, во что верят.

Ну разве не смешно?

Я — тайная личность, какие в вехах истории переворачивают миры.

«И началась моя история со сломанного велика и спрятанного презерватива», — смех вырывается из груди. Если загробный мир существует, Валто прямо сейчас там хохочет как умалишённый. Он так ехидно зубоскалился, в красках расписывая, кто из нас с Ло должен кого нагибать, и именно об этом я сейчас всерьёз и мечтаю. «Валто. Пошлый пророк».

— Ло, представь... — собираюсь было озвучить пронёсшиеся в моей голове веселящие идеи и предложить Лоретто пробежаться до ванной без трусов, но осознаю, что куратор смотрит на меня совершенно серьёзно. Даже как-то огорчённо. — Что не так? Не хочешь пряники? Ты же их любишь.

Всё продолжая расчёсывать пальцами волосы, Лоретто качает головой. Опускает уголки губ, словно подбирая невкусную формулировку, и только потом говорит:

— Мне казалось, у меня получилось тебя разгадать. А теперь я вижу тебя с семьёй. И понимаю, что ничего о тебе ещё не знаю.

Невесть откуда взявшееся уныние, хрупкое и тоскливое, но ещё и злое, мелькает следом в Лореттовом взгляде, устремлённом теперь на застывшего в замешательстве меня. Однако Лореттова злость направлена вовсе не на меня, а... не уверен, на что. На что-то внутри у Лоретто. На мысль. На новое подсознательное открытие.

— К тебе в комнату часто так все врываются? — меняет вдруг тему Тэйен.

Я моргаю.

— Ну, эм-м... когда как. — Пожав плечами, чтобы стряхнуть растерянность, испортившую момент моей радости, отправляюсь за пряниками, потому что их жевать проще, чем пытаться расшифровывать Тэйеново настроение. Оно всё больше и больше невпопад моему, и я ума не приложу, чем это вызвано. «О чём куратор думал, пока я спал?»

— Но это же твоя территория, Еля. Твой личный уголок. А если тебе захочется побыть в одиночестве? Подумать, помечтать, поплакать? Подрочить, в конце-то концов?

— Моя родня не мыслит такими широкими категориями, как ты. Подрочить можно в ванной. А чтобы плакать, необязательно от всех прятаться.

— Обязательно, если не хочешь, чтобы на тебя смотрели как на безвольную жертву. — Последнее слово звучит за моей спиной сердито, почти с обвинением.

Заглотив пряник, я запиваю его молоком. Узел голода в желудке развязывается, но затеянному разговору это не помогает.

Что-то всё-таки изменилось между нами сегодня. Появился новый оттенок доверия, несомненно, однако краски, что создали этот оттенок странные: меня окрыляют, а Ло камнем швыряют вниз.

— Это родительский дом, — говорю, ответ приходится буквально выталкивать из глотки. Чудится, что Лоретто вот-вот вспылит. — Не я устанавливаю в нём правила.

— Тогда и штаны не твои. Тебе их мать сшила. Если скажет снять посреди улицы, снимешь?

— Нет.

Ло молчит.

Я оборачиваюсь, вижу, что Лоретто смотрит на меня в упор. Губы поджаты, но взгляд непроницаемый, как в те моменты, когда близко опасность. «Но ведь опасности же нет». Я не опасность, мама — тем более. И даже подозревающего всех во всём Кайла рядом нет. Свободы — хоть отбавляй. Может, конечно, Лоретто просто не нравится, что в моём доме внезапно оказалось правил не меньше, чем в претенциозном Великом Храме? «А надежда была на то, чтобы от претенциозности денёк отдохнуть?»

У Тэйен есть парадоксальная способность — вписываться в любую ситуацию и обстановку безукоризненно, как тень во тьму ночи, но в то же время и выделяться как пылающий в той же тьме факел. Вероятно, именно это противоречие меня отчасти и манит, но ещё оно и удручает. В отличие от всех остальных умений, это будто бы даётся Ло не играючи, не беспечно. Будто, наоборот, его диктует какая-то бессознательная тревожность.

Вот и сейчас Лоретто сидит на смятой хлопковой простыне, — чистой, но застиранной и давно неприглядно выцветшей, — неприхотливо и скромно, словно кожа никогда и не привыкала к тик'альским сатину и шёлку. Словно вовсе не прочь довольствоваться жизнью последнего бедняка и спать со мной каждый день на маленькой койке.

Однако же твёрдость в Лореттовых плечах, гордый холод в уголках глаз, пальцы, суетливо перебирающие волосы как жадные руки золото... Они из другой жизни. Жизни, где в спину вонзают нож, а в еду добавляют отраву; где нужен замок на двери, чтобы давал возможность подумать, помечтать и поплакать; где нет — и по всем законам логики не должно быть! — безопасного места на земле. Даже дома.

«Из другой, не твоей жизни, Монтехо...»

Следом меня настигает новая мысль, и — внезапно кусок в горло не лезет. Возможно, эта Тэйенова нескончаемая тревога, требующая трижды всё перепроверять, и защищала меня от происков врагов всё это время в Тик'але, пока я думал, что мне просто везёт? А теперь она же и не даёт Ло уснуть. Сердит, запугивает. Но тогда куратор был прав, говоря, что я расслабился в последнее время. Рядом с Ло я всё чаще начинаю забывать, что такое трудности, будучи уверенным, что всё сладко и гладко... а может, дело банально в том, что вся ноша на плечах у Лоретто? Может, мне какие-то глупости сегодня снились не зря?

«Однако сколько тогда беспечных ночей со мной Ло выдержит прежде, чем устанет меня беречь?»

Не знаю.

И это печалит.

Все холодные детали в Тэйеновой осанке и поведении можно, конечно, списать за особенности плохого характера, если не узнать Лоретто поближе, — а Лоретто никому не позволяет узнать себя поближе, — но вот приглядись, и бесстрашный фасад рассыплется осколками острого, как бритвы, стекла...

«Если бы только удалось выпытать у тебя что-то о прошлом, Ло, — думаю, поникнув. — Было бы проще понимать настоящее. Разделить твоё бремя».

— Не злись на маму, — говорю в итоге так мягко, как только умею, — она не намеревалась рыскать в твоих личных уголках души, Ло. Она... Ну, если я скажу, что хочу запереться в комнате, все на меня в доме обидятся. У нас вроде как нет секретов друг от друга. Или по крайней мере, мы отлично делаем вид, что нет.

Лоретто отводит глаза. Всё теребя волосы, и правда отливающие позолотой в свете восходящего солнца, размышляет о чём-то мне неведомом и таращится в пустоту. Всего несколько секунд, хотя кажутся они невыносимой вечностью. Я терпеливо жду. «Если надо, буду ждать всю жизнь. Оно того стоит».

— Я не злюсь, — тихо врёт Ло наконец. — Я... У тебя в жизни столько всего помимо меня, Еля. Столько людей, чувств, ожиданий, а я...

Не договаривает. Подняв на меня глаза и, очевидно, решив, что я всё равно ничего не пойму, Лоретто, пусть и наигранно, но как умеет с лукавой обаятельностью натягивает на губы усмешку.

— Давай сюда пряники, — говорит. — Мама принесла их и мне тоже, и как ты правильно помнишь, я их люблю.

И тепло в Лореттовом взгляде, что окутывает меня в следующий миг, заставляет забыть все грустные мысли.

__________

от автора:

Ло: *режим тонких намеков на то, чтобы в следующий раз в постели поменяться местами, активирован* 

Еля: - ничего не понимаю. но если хочешь, переверну тебя на другой бок :) 

____

вместо пряников <3