- А сколько ж тебе лет, барышня?

Наверное, больше всего меня интересовало, почему клиенты обожают задавать мне именно этот вопрос. Может, я выгляжу так, что иной мне даст восемнадцать, а другой - тридцатник объявит. Мне так Кассандра сказала. А я ей в ответ - то же самое.

- А сколько дашь? - в зеркале напротив я вижу свои белоснежные зубки в обрамлении багровой помады. Марс начищает их всем девочкам какой-то дрянью: не то содой, не то порошком. Помада в нашем, казалось бы, большом заведении одна на пятерых, а дырку в сетчатых чулках мы по очереди прячем под юбками. Все равно потом клиентам будет не до дырки...

- Ой, я такие дела распознавать не умею... - морщится клиент, отрешенным взглядом уставясь в шахматную доску.

Почему-то все люди в этом местном ресторанчике то и дело смотрят на нас. И человек у стойки с волшебной россыпью марафета для заправки вин, и змеиные тела женщин в бордовых платьях на коленях мужчин, да и сами мужчины... Наверное, мы единственные, кто в этом гнезде разврата играет в шахматы. Не только в этом гнезде, а во всех гнездах темных закоулков планеты.

- Значит, и не узнаешь, - хмыкаю я, откидывая свои тяжелые волосы назад и поправляя шляпку с сетчатой вуалью. - Ну что, мы ходить будем, или за дискуссии доплатишь?

- Но-но-но! Если я выиграю, то воспользуюсь тобой бесплатно!

- А если проиграешь - заплатишь вдвойне и уйдешь ни с чем. Здесь рамки жесткие, милый, и на разглагольствование у меня времени ну никак нет. А коль доплатишь - так я тебе и про политику, и про экономику, и про семью свою, и про первую любовь - все расскажу, даже спеть и сплясать могу, а потом выпить с тобой и помидоркой закусить.

- Да чтобы я еще и на разговоры раскошеливался... Мне жены хватает.

- Ходи, женатик ты наш, - усмехаюсь, изящно держа меж алых коготочков толстую мужскую сигарету.

Вижу, как от столика отделяется одна из девочек, крашеная луковой шелухой и яро выдающая свой цвет за натуральный. Не помню, как ее звать, ведь чаще всего говорила она, а не о ней.

- Как дела идут, ладненько аль так себе? - располагающе улыбается и присаживается на стул около меня. На лице клиента возникают сначала растерянные морщинки, а потом - ухмылка. Явно надумал себе лишнего, бедолага.

- Для кого ладненько, а для кого и так себе, - смеюсь в ответ. - А ты смотреть будешь?

- Посмотрю, - она кивает, закидывает ногу на ногу и тоже затягивается сигаретой - но потоньше, миниатюрнее. - Авось, научусь чему и тоже буду, как Шахматная Королева... или как Марс тебя еще зовет? Жозефина?

Не стать тебе, дорогая, шахматной королевой. Ты и проституткой-то быть не умеешь. Марс каждой оглашал элементарные правила, и ты их же прямо сейчас с легкой руки своими речами и нарушаешь.

Но зато ты прекрасно справляешься с ролью моей шахматной фигуры на этой черно-белой доске, коронованной Марсом. Осталось сделать лишь несколько ходов тобой по клеткам, чтобы поставить ему уверенный мат.

- Жозефиной, - я делаю томный акцент на этом имени, - меня зовет только Марс. Продолжай, мой хороший, - улыбаюсь уже клиенту.

И по его глазам я вижу, что томность в голосе он распознает.

По речам - тоже.

- А что... - начинает он было, переставив наконец коня. - Последний вопрос задать можно?

- Последний? - задорно смеюсь. - Последний - можно.

- Вот ты, уж прости меня за честность, прямо скажем - не красавица. Да удачу решил испытать, вдруг продуешь и задаром отдашься? Потому среди всех тебя и выбрал. А пообщался с тобой десять минут - и уже, считай, влюбился. Веселая ты такая, магнитом к себе притягиваешь... Скажи, милая: ты, хоть и развязной профессии дама, а все ж-таки наверняка в сердце кого-то носишь?

Загадочно хлопаю ресницами. Бросаю взгляд на девочку с луковыми волосами. Ухмыляюсь:

- Что же... может, и ношу. А ты никак ревнуешь?

- Да нет... Интересуюсь: кто же такую кралю зацепить сумел. Скучаешь поди по нему? Здесь-то, в клетке?

- Отчего же скучаю? Тут и соскучиться не успеваешь: уж раз десять на дню мы точно с ним видимся. 

Луковая девочка тут же вздрагивает и изумленно смотрит на меня.

А я делаю вид, что взгляда не замечаю. Хотя и не заметить его трудно.

- Это никак ваш главный? - с подозрением спрашивает клиент.

- Милый мой, а это уже третий вопрос после последнего. Гадай или доплачивай. Моя работа, как и любая другая, идет ради доходов. Так что... - я делаю многозначительный жест пальцами.

Но клиент решает не доплачивать: слишком правильно расставляет приоритеты. А зря. Ведь так я могла бы убить сразу двух зайцев... Но это ничего, ведь к чему мне искать легкие пути?

- Мат, - я наконец самодовольно впечатываю фигурку в клетку. С усмешкой закуриваю очередную сигарету. - Я жду вторую половину суммы. 

Мне было, чьи уроки выливать на эту шахматную доску. И точно было, ради кого их выливать. 

Клиент противиться и возмущаться не начал. Знал, видать, что с такими всегда разбирался немой охранник Марса. А немой охранник Марса хоть и немой, да правила бунтовщикам разъясняет весьма красноречиво.

Поэтому клиенту остается лишь доплатить, а потом в излюбленной манере всех проигравших нелестными словами ругать меня, Марса и все его заведение.

Но играла я, конечно, неидеально. Даже буду совсем уж откровенна: сейчас, омерзительно ругаясь, от меня удалялся всего лишь четвертый недовольный. Я уверяю Марса в том, что так задумано: слухи о невезучей шахматистке распространятся по всему городу, и сыграть со мной захочет куда больше народу. Он мою стратегию не одобрял. Мол, слишком много в этой стратегии минусов. А я разве не понимала? Да понимала я все прекрасно, потому что никакой стратегии и вовсе не было, а было лишь мое неумение хорошо играть. Оставалось полагаться на самоуверенное поведение и легкий флирт с клиентами, который всегда сбивал их с толку.

- Марлин... - медленно начинает луковая девочка, прослеживая взглядом уходящего клиента.

- Ау?

- Ну... про Марса...

- Только Марсу не говори, - подмигиваю, укутываюсь в шаль и вспархиваю со стула.

- А... стой, Марлин! Погоди! Он же тебя звал...

- Марс? Звал? Меня?

- Да, ну не прямо уж звал... Просто потребовал тебя к нему пригласить, как освободишься. Он с тобой... - она делает слишком уж длинную и многозначительную паузу, - поговорить о чем-то желает.

Тут же прикрываю щеки тонкими пальцами. Потупляю взгляд, старательно высматривая узоры на ковре. Горячо вздыхаю.

- Марс меня позвал? - шепчу, чуть дыша, уже совсем с другой интонацией. И, оставляя пестрый шлейф шали за собой, уплываю вверх по лестнице к его кабинету.

Но перед дверью останавливаюсь. Растираю щеки до пунцового цвета, сплетаю пальцы, выдыхаю и только потом толкаю дверь.

Марса, как всегда, обтягивает его любимое огромное кресло, а у двери молчаливой скалой стоит огромный охранник, уже ставший в этом кабинете частью мебели.

- Жозефи-и-ина! - выпаливает Марс развязно, но не пьяно. Нет, он трезв, если не считать бездонных кокаиновых зрачков.

А я тереблю пальцы, считаю доски в полу и как можно глупее улыбаюсь.

- Да?

- Ты молоде-е-ец, - кажется, он ничего перед собой не замечает. Жаль. Очень жаль. - Такой план придумать... Ко мне ж... ко мне ж они так и прут, так и прут. Они... ну, клиенты, в смысле. И твоя стра-те-ги-я. Тоже хорошая штука. Ради денег наверняка так усердствуешь...

- Не только, - взволнованно шепчу, считая доски по третьему кругу.

- Все равно молодец. Навертела, намудрила же в голове какие-то планы, и теперь...

- Не только ради денег, - не выдерживаю и перебиваю. - То есть, из-за них, конечно. Но я ведь знаю, что большая часть дохода идет вам.  А вам они нужнее, у вас... жена, сыночек маленький, да еще и не ваш...

- Не мой? - даже его кокаиновые зрачки после этой фразы подрагивают и пытаются сузится. - А с чего ты...

- Вы же сами сказали. Не помните? Во вторник, вы тогда много пили и обмолвились... 

Марс смотрит на меня с таким недоверием, что я снова принимаюсь растирать щеки и улыбаться еще глупее прежнего. Хоть бы не вспомнил, хоть бы не вспомнил, что ни про какого приемыша он не говорил...

- Надо заканчивать нажираться, - заключает Марс и поднимается с места, а я облегченно выдыхаю.

Он проходит по комнате, сомкнув руки за спиной. Серьезно смотрит на меня. Предупреждает:

- Сама ведь понимаешь, что длинный язык я не поленюсь отсечь.

- Я никому не скажу и не сказала бы, - наконец поднимаю на него глаза. Делаю вперед два шага. Прикладываю ладонь к левой стороне его груди. - Мне незачем причинять вам зло.

И снова он распознает в моих действиях лишь благодарность за приют. Возможно, легкий флирт. Но не более. И до чего же туго до некоторых доходят элементарные вещи!

Опускаю руку и незаметно сплетаюсь с его погрубевшими пальцами.

Только на это он хоть как-то реагирует. Вздергивает брови, хмыкает, а потом и оглашает:

- Сегодня, видать, все проигрывали?

И от этого у меня на несколько секунд пропадает дар речи. Вот же сволочь! Да он...

Хотя, нет. Не сволочь. Просто привык смотреть на нас, как на рабочий материал. И очень, очень тяжело будет заставить его от этих принципов на какое-то время отречься.

Но на то я и здесь. И у меня еще много, очень много времени. Удача не всегда дается в руки сразу. Удачу, как и судьбу, нужно приласкать.

Ай да Пашка! Ай да Кифер! Ай да сукин сын! Да если б не он - я в жизни б не нашла этого Марса, и уж тем более не была в таком выигрышном месте постоянно под его крылом. Спасая собственную шкуру, он, сам того не ведая, приблизил меня к Родриху. Иными путями я бы его не нашла. Женщин на этой планете ведь всерьез не воспринимают. Женщины - либо кухарки, либо проститутки. Но кто сказал, что проститутка не сможет играть по своим правилам?

И правила здесь устанавливаю я. И Марс еще долго, очень долго будет думать, что это не так.

Общение с Пашкой, так истрепанным судьбой и изменившимся в корень, научило меня одной простой, но важной вещи. Из всего нужно черпать выгоду. И желательнее, чтобы выгодна она была только для тебя.

***

Он восторженно, даже с долей некоего уважения смотрел на Беруса. Глаза полыхали почтением, уши были покорно прижаты к голове, а сам он вертелся под ногами волчком и, облизываясь, глядел на подвешенную обезглавленную тушку зайца.

Надо отдать должное отцу. Ведь именно он научил Беруса охотится безо всякого ружья, пользуясь только канатом, несколькими палками и деревом с крепким суком.

- На улице приблизительно минус пятнадцать, - неспешно говорит Берус волку, потому как чувствует в его желтом взгляде полное понимание человеческой речи, перечеркнутое невозможностью на нее ответить. - Дует ветер. Кажется, приближается пурга. За пару недель... сколько я здесь уже? Две недели?

Волк присаживается и склоняет голову набок.

- Ну, или полторы... - Берус всерьез задумывается. - Хорошо, за это время я так и не придумал, что мне делать дальше. Да-а, судьба складывается не лучшим образом... А мне сейчас что главное? Главное: сына найти. Только вот в Германию меня теперь вряд ли пропустят - факт. Не удивлюсь, если меня по всем отрядам в розыск объявили... И что делать нам теперь с тобой? А? Может, хоть ты знаешь?

Если волк и знал, то сказать не мог. Лег на последнюю ступеньку крыльца, собрал лапы вместе и положил на них лохматую голову.

- Слушай, а я ведь столько с тобой откровенничаю, а имени твоего не знаю, - спохватывается Берус. Отрезает чуть туповатым ножом ломоть мяса. Швыряет волку, а тот подпрыгивает и клацает зубами, перехватив кусок в воздухе. - Но имени своего ты мне, конечно же, не откроешь. Так что разреши мне самому его придумать? Назову тебя, дружище, Адольфом. И это никак не отголоски патриотизма и любви к фюреру. Адольф - это благородный волк, а ты же у нас благородный?

Адольф своей реакции на такую кличку не выдает. Снова прижимается животом к крыльцу и с благоговением смотрит на заячью тушку, привязанную к перилам за лапы.

Пурга разрастается все сильнее. Берус хмурится, отряхивает широкую Серегину рубаху от опилок. Швыряет волку ушастую голову. Отделив последнюю лапку от тела, подхватывает тушку и спешно вносит ее в дом.

Сейчас все заметет... Лучше в избе все внутренности вытащить, а потом в ведре их Адольфу отдать, пусть лакомится. А сейчас в том ведре была вода. Берус отыскал неподалеку небольшое озеро, пробил лед в проруби и набрал оттуда. Да, пришлось забыть о предосторожности, но это ведь лучше, чем умереть от жажды.

Часть воды нужно перелить в другое ведро, а часть - в черный котелок. В котелок же бросить мяса - и на печь, похлебка через какое-то время будет готова. Правда, без соли... без картошки, без хлеба...

Берус тяжело вздыхает. Опускает окровавленную тушу на стол. Примеряется ножом. Нет, ну так дальше продолжаться не может! На таком питании Берус загнется быстрее, да и целительные склянки от Сереги истощались. Сильных приступов у Беруса пока не было, но они могли начаться, когда лекарства израсходуются, поэтому тянуть было нельзя. Срочно придумать план, как добраться до Родриха, а потом...

Не ошибся Берус насчет метели. Вон, уже визжала, стекла намеревалась побить, изо всех углов продувало...

И Адольф по крыльцу бегает, да так, что то ходуном ходит и скрипит во все доски. Вот же глупое животное! Думает, что если покормил, то и в избу впустит...

А в избу впускать волка было нельзя. Пока Берус готовит зайца - нельзя точно. Стоит только отвернуться - как весь заяц окажется в зубах Адольфа. Вот только спрячет Берус тушку куда подальше - и...

А после визгливого скрипа в дверь раздается стук.

Сослаться на ветер, ветки деревьев или волка невозможно - стук был человеческим и вполне осознанным. Коротких три раза, длинная пауза, а после - еще пару раз, уже громче.

Кто может стучаться посреди русского леса?

- Медведи, - со снисхождением хмыкает Клаус где-то на границе сознания. - Кто же еще постучится зимой, в метель, да еще и в лесу? Это же отсталая русская цивилизация, ну чего ты от нее ждешь?

- Медведи так не стучат, - с забытой язвительностью встревает на той же границе сознания Вернер. - Многие селения сейчас под оккупацией наших. Шли через лес к штабу, тут-то их метель и настигла...

Вот это уже больше походило на правду. Только а вдруг не немцы шли к штабу, а русские красноармейцы?

Ну и какая Берусу-то теперь разница? Если подумать, то убить его могут и те, и другие. И пощадить - тоже и те, и другие.

А еще у них наверняка есть еда.

После этой мысли Берус без всяких колебаний отпирает дверь, впуская в избу порывы колючего ветра.

Красноармейцы.

Их было трое: один самый молоденький, едва-едва призванный мальчишка чуть постарше Сереги. Второй - ровесник Беруса: хмурый кареглазый военный, одетый из всей троицы легче всех и держащий руки за спиной. А последней чем-то походил на Гельмута: возрастом под пятьдесят, с такими же бравыми усами и не по погоде воодушевленным взглядом.

- Здорово, служивый! - начинает было мальчишка, но усатый реагирует на это недовольно скорченным лицом.

- Не служивый это, - небрежно бросает. И, не успевает сердце Беруса уйти в пятки, добавляет: - Обычный отшельник. Мы переночуем? Вьюга, скотина, застала, а у тебя дымок из трубы вьется. Ну а мы в долгу не останемся: хлеб с тобой разделим. Времена ж нынче такие, что хлеб ценнее золота?

Берус знал этот тон. Чем-то он походил на отцовский. Когда вопрос будто бы и задан, да и иллюзия выбора предоставлена, но на то она и иллюзия. Нет здесь никакого выбора, а в вопросе затаился приказ. И «Мы переночуем?» на самом деле означает «Мы переночуем».

И Берус сторонится.

Не потому, что они пообещали поделиться хлебом. И совсем не из-за тона солдата, так похожего на отцовский. Просто из их разговоров Берус мог узнать об обстановке вне леса что-то полезное. Красноармейцы - люди военные, и уж о ходе войны они должны быть в курсе, нежели какой-то там мальчик Серега. Одежда на Берусе нейтральная, никаких отголосков Рейха с собой нет. Чтобы вычислить его происхождение - нужно быть ясновидящими, а солдаты ими вряд ли являлись.

- Спасибо, служивый! - радостно выпаливает паренек, но усатый тут же смеривает его злобным взглядом. - Ну чего, Игнатьич?! Отблагодарить служивого мне нельзя?

- Ты б лучше за другим служивым следил, - процеживает Игнатьич недовольно, но входить почему-то не спешит.

А Берус только сейчас смотрит вниз и замечает, что оба: и парень, и Игнатьич - держат револьверы, направленные на военного с обеих сторон.

Берус изумленно вздергивает брови. Встречается со взглядом военного, но тут же уводит глаза: настолько яростно, ненавистно и прожигающе смотрел мужчина, что Берус аж захлебнулся этой горчащей желчью, стоило ему только лишь на секунду посмотреть на пленного.

- Еремей, заходишь первым, а я следом, - приказывает Игнатьич, почесав усы. Теперь направляет револьвер уже в висок военного.

А тот неожиданно усмехается. Руки так и продолжает держать за спиной (Берус подозревает, что они связаны). Смотрит задумчиво на Игнатьича.

- Выстрелишь мне в голову - твою продырявит потом уже твой командир, - с долей холодной насмешки выдает военный.

Какой же необычный у него голос... Мужской и низкий, чуть хриплый, но источающий удивительную решительность, уверенность в своих действиях и собственной силе.

- А ты за мою башку не волнуйся, - Игнатьич проталкивает его в избу. - Пошел же, ну!

- Собаками на псарне понукать будешь! Или коровами в загоне... Вы же все колхозники хреновы, и если б не призыв - вы бы так и крутили быкам хвосты. Что, видно, война на душу бальзамом легла, и в ваши навозные ручки пушку всучили? Ну веселись-веселись, патриота кусок! Веселись, пока дыры в башке не пробили!

Где-то вдалеке между деревьев мелькает шерстка Адольфа, но никто из троицы его не замечает. Да и волк на них не нападает и спустя короткое время просто скрывается.

А Берус стоит в ступоре. Русские повязали русского же? Или он и не русский вовсе? Или русский, но предатель? Или предатели как раз они? Кто из них прав, а кто виноват? На чью сторону вставать? Или лучше не вставать ни на чью?

- Служивый, подсоби, - неуверенно просит Беруса Еремей, топчась на одном месте. - Мерзляева нужно как-то обезвредить, а то он и булавкой всем нам глотки вспороть сможет... А командир так и сказал: живым его доставить! За ним целый отряд посылали, но другие...

- Еремей, да сколько ж можно! - взвывает Игнатьич и наконец затаскивает Мерзляева в избу. Запирает дверь. Обращается уже к Берусу: - А ты чего все молчишь и молчишь? Немой, что ли?

Берус вздрагивает. Делает осторожный шаг в сторону и только после этого кивает. На всякий случай сжимает краешек необструганного стола.

- Главное, что не глухой, - заключает Игнатьич. - Помогай давай с ним справляться! Его повязать надо да в подпол скинуть.

- Давайте дружно похлопаем: перед нами герой! - тут же скалится Мерзляев, даже со связанными руками стоя прямо и уверенно. - Не фрица, так своего отловил! Думает, ему теперь начальство задницу будет целовать. Повышения, звездочки, звания любимчика... Да только ты и такие как ты начальству твоему глубоко до лампочки.

- Веревка есть? - невозмутимо продолжает Игнатьич. - Мужик, я тебя спрашиваю! Есть? Тащи давай быстрей! Покрепче канат давай! Если он выберется - живыми мы отсюда не выйдем, и это я тебе точно говорю!

Берус прищуривается. Покачивает головой, но просьбу выполняет - правда, не снисходя до торопливости. Выходит на крыльцо и вытягивает из одной бочки веревку, в некоторых местах потрепанную, но непременно крепкую.

- Отлично! - бодро восклицает Игнатьич и, отодвинув пыльный палас, открывает подполье. Кивает Еремею, и тот направляет револьвер на военного.

Мерзляев вдруг оборачивается к Берусу. Скептически его оглядывает, даже на секунду рассеяв ненависть в глазах, но спустя мгновение возвращает ее в голосе:

- Да-а, а кто-то даже и пушку не получил. Че, руки до сих пор в навозе, да? Ну ничего-ничего, можно ж героям помочь! Все ж веселее, чем ягоды-грибочки в лесу собирать, да только грибочки с ягодками обошлись бы тебе в сто раз выгоднее!

Берус задыхается. Даже не может поверить в то, что вот эти вот... слова? Мысли? Философия? Как его плевок можно еще назвать?

Что эти фразы были адресованы ему - при том, что никак его не касались.

- Да спускайся ты уже, черт тебя раздери! - Игнатьич, пыхтя, пихает военного в погреб. Жестом приказывает Еремею следовать за ним, а Берус идет из чистого любопытства.

В подпол он спускался всего один раз: на второй день после того, как прибыл в эту избу. Ничего полезного он здесь не обнаружил. Лишь несколько пустых склянок и лопаты с граблями в самом углу. Уж если этот военный такой опасный, то следовало бы эти лопаты с граблями куда-то прибрать. Да и банки тоже: их разбить-то нетрудно. Но Берус сказать об этом не мог: он ведь немой. Да и не его это, собственно говоря, разборки.

- Молодец, что спустился, - бросает Игнатьич, покрепче перехватывая военного под дулом револьвера Еремея. - Я его подержу, а ты вяжи. Да покрепче вяжи! Узлы-то делать умеешь? Только чтобы паскуда эта не задушилась, а то нам командир за это головы снимет. Но еще пуще он снимет их, если Мерзляев сбежит! Поэтому давай, братец!

Берус пожимает плечами. Он привык, чтобы им командовали; каждый офицер к этому приучен. Да и тем более как-то перечить сейчас было опасно. В первую очередь - для самого Беруса.

Берет веревку и начинает обматывать ею напряженные плечи военного...

Он был напряжен! Он знал военные хитрости! Он знал, что нужно напрягаться, когда тебя связывают - тогда будет легче выбраться!

Но сказать этого Берус, конечно же, не мог. Поэтому просто продолжал фиксировать его руки и ноги.

Мерзляев, к удивлению, молчит. Тяжело дышит, испепеляет Беруса черным от ненависти взглядом - но молчит. Словили волка, связали ему пасть - и теперь он даже не может клацнуть зубами. А что тогда может? А может только выражать все презрение взглядом.

Правда, молчание выдерживает недолго.

- Какая же ты псина прислужливая, - выплевывает Мерзляев. - Думаешь, обойдет тебя все стороной, да? Да скоро фрицы и до лесов доберутся, а вас, леших, в лагеря сошлют. Будете у них в печах поджариваться, суки, и свои ягодки с грибочками как божий лик вспоминать.

Одобрит ли Игнатьич, если Берус сейчас залепит Мерзляеву в челюсть?

Лучше все-таки пока никаких решительных действий не принимать, как бы не чесались руки. Да, военный режет без ножа, но становиться его врагом пока опасно.

Поэтому Берус лишь сжимает зубы, проверяет узлы на прочность и отходит.

- Крепко завязал? Молодец, служивый! - Еремей наконец прячет револьвер. Принимается вскарабкиваться по лестнице, а Берус, хмыкнув в сторону военного, идет следом.

Последним поднимается Игнатьич. Закрывает после себя дверцу подпола, запирает на шпингалет и задвигает паласом. 

- Надежно мы его закрыли, - довольно констатирует, потирая ладони. - Хрен убежит теперь.

А Берус стоит у стены. Выдерживает пытливый взгляд с Игнатьичем, сумев заключить в этот взгляд главный вопрос.

Игнатьич посмеивается, сбрасывает с плеча холщовый мешок и утирает усы.

- Да погоди, мужик, дай хоть отобедать после беготни за этим бандитом... Вот как брюхо пустое наконец набью и выпью чайку на твоих сушеных травках, так и поясню тебе, с чего мы вдруг к тебе завалились и что за зверь у нас такой - Мерзляев...