Простая фуражка СС может хранить гораздо больше воспоминаний, чем письма, фотографии и картины. Простая фуражка, но если она ежедневно сопровождала на голове самого дорогого тебе человека - она сразу становится шкатулкой мгновений прошлого.

Когда-то эту фуражку носил Вернер, а сегодня она трофеем пылится на столе. Будто с усмешкой напоминает, что хозяин ее больше никогда не наденет.

Берус сидит на табуретке, надев фуражку на свое колено, и чистит серебряный череп. Полирует так, что тот начинает сверкать на солнце.

Давно он так не сверкал... Давненько. Наверное, с тех самых пор, когда эту фуражку Вернеру впервые вручили. Казалось бы, он должен был сиять точно так же, но его лицо, как всегда, было угрюмым и осунувшимся.

Да, Беруса в то время знатно его угрюмость раздражала...

- Чего опять кислый, на похороны приперся? - хохотал Берус, хлопнув Вернера по плечу.

А он смотрел на него... так серьезно, внимательно так, мрачно.

- Выпить есть? - бурчал, вваливаясь в его квартиру.

- Тебе б только выпить! Как пьяница, без повода...

Вернер как-то неловко прислоняется к стене. Отряхивает чистенькую форму, поправляет фуражку с блестящим черепом, морщится и пожимает плечами:

- Мне штурмбаннфюрера дали.

Берус всплескивает руками.

- Да ладно? - улыбается, подойдя к Вернеру и положив руки на его плечи. Тот почему-то отводит глаза. - Да ты что? Серьезно, что ли? Так такими темпами я всем хвастаться буду, что с тобой знаком! Молодец, так держать!

Смеется, жестом фокусника вынимая из серванта старые помутневшие рюмки. Ловко опускает их на стол. Приговаривает:

- Ну, такое-то дело надо обмыть, конечно...

- Рассуждаешь так, как будто мне это надо, - острит Вернер, но на табуретку присаживается и стопку берет. Дует в нее и щелчком толкает. Рюмка проезжает по поверхности стола и оказывается прямо у рук Беруса.

- Только не говори мне, что не надо, - ладонь с бутылкой мартини замирает у стопки.

Вернер вздыхает. Виновато смотрит на Беруса и пожимает плечами.

- Берус, я прос...

- Оберштурмбаннфюрер.

Вернер вздрагивает и, расширив глаза, смотрит на него.

Берус разражается смехом. Наполняет наконец рюмки и присаживается напротив.

- Да не нервничай так, я ж пошутил. И все-таки советую тебе привыкать к обращению ко мне по званию. При людях тебе лучше всего обходиться без фамильярности.

- Может, тебе просто нравится, когда тебя называют по званию?

- Может и так.

Они чокаются и опрокидывают мартини в себя.

Вернер, поморщась, утирает губы и улыбается:

- Значит, буду привыкать.

Берус ухмыляется. Барабанит кончиком пальца по стопке.

Изгибает бровь:

- Так о чем мы с тобой говорили?

- О твоем звании.

- А до этого?

- О том, что мне ни к чему статус хорошего офицера.

Берус хмурится. Медленно скрещивает на груди руки.

- Ты шутишь, надеюсь?

Вернер молчит.

- Ты хоть понимаешь, что ты говоришь, Цирах? Ты, преданно служа Рейху, смеешь говорить такое? Ты не себя позоришь, Вернер, ты позоришь великого фюрера! Да чего может достичь человек, если у него нет страсти к службе?!

- Всего! - Вернер вдруг ударяет ладонью по столу. - Всего на свете! Скажи мне, дорогой Берус... ох, прости, оберштурмбаннфюрер - а Гете служил в армии? Гете, любимчик твой? Не знаешь?

- Причем тут Гете? Он писатель!

- Вот именно! Значит, жизненная цель - это не только слепое подчинение чужим приказам. Можно быть писателем, художником, композитором, врачом, артистом, архитектором, ученым, путешественником, скульптором, фотографом, поэтом! Ты все еще считаешь, что смысл жизни в продвижении по службе?

Берус морщится, словно откусивши лимон. Нервно переворачивает бутылку над своей стопкой.

А Вернер встает, подходит к нему, мягко кладет ладони на щеки Беруса и разворачивает его лицо к себе, заставляя посмотреть в глаза.

- Ну разве ты так не считаешь? - шепчет едва слышно, опускаясь на колени перед ним.

- Не заставляй меня разочаровываться в тебе.

- Да в каком же месте я тебя разочаровал?!

Берус скидывает ладони Вернера со своих щек и вливает алкоголь в глотку. Жмурится, смакует его. Выдыхает:

- Но это моя позиция. Именно моя жизненная цель. Отец не ждет от меня стихов и картин. Он ждет усердной службы, высокого звания и гордости для всей семьи.

Вернер грустно смеется, опустив голову. Так и продолжает сидеть перед стулом Беруса на коленях. Привычное положение младшего... по возрасту, по званию. По уму.

- Какая гордость быть неотличимым от всех? - горько выдает. - Этих офицеров штампуют как на заводе. Все они только пушечное мясо, воспитанные начальством бездушные машины. Одного от другого не отличить, а где же самовыражение? Где творчество? В подчинении приказам? Одинаковые движения, одинаковые слова...

- Сказал штурмбаннфюрер, надзиратель рабочей силы.

- Ну уж простите, оберштурмбаннфюрер, вы сами меня втянули в это болото.

- Я?! Я никуда тебя не втягивал! Ты сам увязался... и не смей называть службу Рейху болотом!

Вернер вздыхает. Легко поднимается и садится - уже на диван. Закидывает ногу на ногу.

- Извини... - сглатывает. - Не хотел тебя обидеть... да и тогда не хотел. Поэтому и увязался. Хотел быть похожим на тебя. Любил... в тебе эту целеустремленность. Думал, меня так же уважать начнут. А ведь нихрена. Не начнут, пока зад старшим не оближешь... прости, пожалуйста, я снова сказал грубость, да?

Берус фыркает - в последних словах Цираха таится нешуточный сарказм. Смотрит на бутылку. Но взмахивает рукой, поднимается с места и падает на диван рядом с Вернером. Перекидывает руку через его плечо.

- Чего ж все еще здесь, раз понял? - с усмешкой выдает Берус.

Вернер нервно трет шею. Судорожно вздыхает и смотрит в глаза.

- Почему ты продолжаешь слепо идти за своим отцом? - одними губами спрашивает Цирах.

- Потому что он меня воспитал! Он в одиночку поднял сына на ноги и сделал из меня человека! И имеет право на то, чтобы этот сын оправдывал его ожидания!

- Ты ведь не Рейху служишь. Ты служишь отцу.

- Зато отец предан великой Германии!

- А предан ли ей ты? Хоть самому себе признайся. Ты хочешь всю жизнь быть одной из миллионов копий одинаковых солдат?

- Что ж ты за меня так переживаешь? - тон Беруса выдает нервозность, и он как можно беспечнее прижимает Вернера к себе.

Тот смеется. Протяжно так, некрасиво - это один из тех смехов, что выдавливают через слезы.

- Ну я же вижу, Берус! Вижу, что ты достоин большего! Ты достоин войти в историю как личность, а не как безымянная частичка массы, сражавшейся за интересы фюрера. А твой отец просто чрезмерно консервативен, раз считает достижением только колоски на нашивках.

- Отца касаться не смей! - выпаливает Берус, вскочив с места.

- Да никто его не касался! И тебя я хотел обидеть в последнюю очередь! Ты ж знаешь: я любому за тебя глотку перегрызу и внутренности выпотрошу. Я забочусь только о тебе, потому что вижу великого человека! Такого, как Гете, ведь ты гурман в литературе! Неужели ты этого не хочешь?!

- Откуда ты можешь знать, чего я хочу? Откуда у тебя право говорить за меня?

- Да потому что я знаю...

- Ничего ты обо мне не знаешь. И знаешь, что? А шел бы-ка ты лучше...

- Герр Эбнер?

Берус вздрагивает так, что фуражка Вернера слетает с его колена.

Ловит ее и бережно отряхивает. Еще не хватало, чтобы эта чистая память о Цирахе осквернилась грязным полом. Череп обиженно загорается, и Берус со вздохом возвращает фуражку на стол.

- Герр...

- Да, да, я слышу, - выплевывает Берус, развернувшись к Юстусу. - Что нужно?

Юстус почему-то мнется. Стоит по струнке, мешкает и наконец оповещает:

- Группенфюрер хочет видеть.

Берус кивает. Застегивает верхние пуговицы кителя, осматривает себя в зеркале. Поправляет кобуру на левой стороне и покорно выходит за Юстусом.

Почему-то в последнее время визиты к группенфюреру ничем хорошим не оборачиваются.

Вот и сейчас сидит, кое-как разместив свой упитанный зад на крохотном стуле. Поправляет такие же крохотные очки и наконец отрывает взгляд от изучения бумаг.

- Хайль Гитлер, - Берус вытягивает руку.

Группенфюрер кивает на стул напротив.

- Присядь.

Берус без пререканий приближается к стулу и медленно опускается на него. Складывает перед собой руки, наблюдая за напряженной работой группенфюрера.

- Юстус, оставь нас с оберштурмбаннфюрером наедине, - поправляет очки группенфюрер, и тот, коротко кивнув, исчезает за дверью.

Берус мрачно наблюдает, как тикает на столе метроном. Устрашающе так, в полной тишине - будто отмеряет секунды до конца жизни...

- Герр Эбнер, - постучав толстыми пальцами по столу, обращается наконец группенфюрер. - Я бы хотел обсудить с тобой недавний побег русской пленной.

Берус прокашливается. Смыкает ладони и тревожно начинает теребить пальцы. Судорожно вздыхает.

- Разве такой человек, как ты, имеет среди прочих обязанностей наблюдение за рабочей силой? - патетично спрашивает Берус.

- Что ты хочешь этим сказать?

- Только то, что это не должно быть причиной беспокойства такого высокопоставленного человека.

Брови группенфюрера сдвигаются:

- Так ты отказываешься пояснять ее побег?

- Я не отказывался, просто удивлен. Да, странным образом одна из женщин исчезла из штаба. Именно та, что рожала - скорее всего, нерадивые медработники оставили ее без присмотра, и она этим воспользовалась. Тем более, у нее теперь есть стимул: вероятно, хотела найти сына.

- Ты так спокойно говоришь об этом, будто у тебя никто не сбегал.

- Сбежали, в первую очередь, от надзирателей и охранников. И если кто-то в этом и виноват, то только они. Я же представляю из себя лицо, которое просто заведует этими надзирателями и следит за порядком немецких работников бараков.

- Но тебе ли не знать, что в первую очередь ответ за ошибки несет верхушка? В данном случае - ты.

- Разумеется, своей вины я ни в коем случае не отрицаю, и готов честно понести ответ, как и подобает настоящему офицеру. Но, осмелюсь предположить, за побег какой-то девчонки тяжелых последствий у меня не будет?

Группенфюрер неуклюже поднимается со стула. Замирает перед портретом Гитлера на стене и, сомкнув за спиной руки, долго его изучает.

- Хорошо, - хмыкает, поправив очки. - Девчонка хитрой оказалась.

- Согласен.

- Только вот ведь какое дело, герр Эбнер... В ту ночь, когда сбежала женщина, ты брал автомобиль и выезжал в неизвестном направлении с некой девушкой.

- Да, все действительно было так. А девушкой была фройляйн Сента, надзирательница женского барака.

- И куда же выезжали в столь позднее время?

- Дело в том, герр группенфюрер... Что у нас с ней... довольно теплые отношения. Ей не хватало романтики, и она попросила свозить ее на русскую речку. И привез я ее в целости и сохранности, можешь даже спросить у нее самой.

Группенфюрер смеется и начинает медленно расхаживать по кабинету.

- Не беспокойся, уже спрашивали, - улыбается, снимает очки и протирает их салфеткой. - И она действительно подтверждает, что вы ее вывозили, да и несколько охранников видели, как вы с ней возвращаетесь назад. Вот только весь день надзирательницы не было в штабе, хотя сама она утверждает обратное. Как же ты ее вывез, если ее не было? И выходит, что Сента врет? Но с какой целью?

- Твои доводы необоснованы, - смеется Берус и начинает теребить пальцы все яростней. - Она весь день была в штабе. Очень странно, что никто ее не замечал, я лично с ней разговаривал.

- В то время, как она, судя по твоим словам, была в штабе, ее видели в городском кафе. Неужели раздвоилась? Умудряется быть в двух местах сразу? Фантастика!

- Возможно, это была не она, а очень похожая на нее девушка?

Группенфюрер смеется и снова протирает очки, а потом вообще кладет их на стол.

Берус сглатывает. Вынимает из кармана салфетку, незаметно утирает ей лоб.

- Герр группенфюрер, но позволь сказать! Это же смешно!

- Смешно, очень смешно, - с неожиданным спокойствием кивает офицер. - А ведь сбежала та самая девочка, что очень, очень часто ходила к тебе в квартиру...

- Конечно! Я приставил ее в свои служанки! Она мыла мне пол, красила, стирала, да и вообще в ее обязанностях был уход за моим жилищем!

- Почему выбор пал именно на нее?

- Выбери я кого-нибудь другого, ты задал бы тот же вопрос. Просто под руку попалась.

- Под руку, - с иронией повторяет группенфюрер.

- Под руку, - уверенно говорит Берус.

Группенфюрер опирается на стол. Вытягивает папиросу, подносит к зажигалке и, пыхнув дымом, продолжает:

- После частых визитов к тебе именно эта девушка беременеет, и именно ты решаешь спасти ребенка.

Берус закрывает глаза, разрывая салфетку на мелкие кусочки.

- Этот ребенок может служить Рейху, - сипло повторяет, как заклинание.

- Куда ты его определил, герр Эбнер?

- Отдал немецкой семье. Их русская служанка воспитает его, и потом он сможет также работать на немцев.

Группенфюрер вдруг ударяет ладошкой по столу, снова падает на стул и раздраженно выкрикивает:

- Ну что же ты извиваешься?! Что же ты не можешь достойно принять обвинение и понести наказание, как истинный офицер Третьего рейха?! Почему начинаешь лгать? Почему изворачиваешься, как последний трус?

Берус тяжело вздыхает и опускает голову. Салфетка в руках уже превратилась в крошечные ошметки.

- Я даю тебе право сказать сейчас правду, - группенфюрер снова нацепляет на нос очки. - Ты сознаешься во всем - и это благоприятно скажется на твоей чести и наказании в целом. Если нет - это повлечет за собой плачевные последствия.

Берус сгибается и начинает яростно массировать виски. Крепко жмурится, пытаясь унять головную боль.

- Герр Эбнер, - будто через вату доносится голос группенфюрера, - у тебя были романтические отношения с русской пленной?

Берус медленно выдыхает. Выпрямляется на стуле. Снова вытирает испарину на лбу и отчеканивает:

- Нет.

- Нет?

- Нет.

И снова группенфюрер смеется. Зловеще-спокойный такой смех, давящий на сознание...

- Я принял твой ответ, оберштурмбаннфюрер, - он достает из бумаг раскрытый конверт и кладет перед Берусом. - А теперь хочу, чтобы ты взглянул на это.

В конверте лежит фото. На фото - квартира Беруса; он, сидящий на диване с голым торсом; и совершенно обнаженная Вера, покоящаяся на его коленях и целующая шею. И все это так мутно, будто через стекло... но ведь он же живет на втором этаже?

- Откуда?! - вскрикивает Берус и отшвыривает фото, будто ошпарясь. - Что это за бред?!

- Попрошу соблюдать нормы словесного этикета. Не узнаешь персонажей этой фотографии?

- Кто ее сделал?!

- Кто сделал, когда сделали и почему она оказалась у нас так поздно - все это лишние детали, которые тебя не касаются. Так что? Узнал людей? Или мне пояснить?

Берус испускает мучительный стон. Впивается в свои волосы, сгибается и до крови закусывает губы.

- Герр Эбнер? - терпеливо повторяет группенфюрер. - Сознаваться будешь или снова начнешь выкручиваться?

Берус потерянно прячет лицо в ладонях. Глубоко вздыхает, откидывается на спинку стула и медленно произносит:

- В первый раз все произошло случайно. Я напился... не помню, что был за праздник, но мы что-то отмечали. Она ворвалась в мою квартиру... Начала плакать, обнимать меня, касаться своими хрупкими ладонями, жаться к моему телу... Редкий мужчина бы не возбудился. А я еще был тогда под воздействием алкоголя.

Группенфюрер неторопливо кивает.

- Хорошо... - выносит. - Что было потом?

- Потом я, конечно, об этом сожалел. Попытался все исправить, запер ее в сарае... Я осознавал всю грязь своего поступка и плачевность последствий!

- Но тем не менее, ты повторил?

- Она... она нравилась мне. Я, разумеется, пытался подавить это. Сдерживался, обрывал себя. Напоминал, кто она такая и кто я рядом с ней. Но... она не выходила у меня из головы. Я желал ее, именно ее. Ночью я думал о ней, и даже...

- Прошу, без подробностей! - морщится группенфюрер и спешно глотает воду из стакана.

- Да, конечно. А еще, наверное, мое желание подкрепляло то, что я ей тоже нравился. Она меня очевидно хотела, она была в меня влюблена.

- И ты настолько слабоволен, что не смог удержаться?

- Мог. Долгое время мог. Но... в один прекрасный день она... Она сделала то, что окончательно разрушило мою стойкость...

- Она тебя что, изнасиловала? - с омерзением выплевывает группенфюрер.

- Нет-нет, что ты, она меня поцеловала. И я больше не мог себя удерживать.

- Понимая, что она грязная русская девка?

- Я понимал, и даже пытался внушить себе обратное. Дал ей немецкое имя, биографию...

- А для чего ты решил сохранить ребенка? Хотел детей?

- В последнюю очередь. Я ведь понимал всю свою вину перед ней. Из-за меня все так получилось, а она - лишь жертва, жертва моего желания. И, да, я не хотел, чтобы вся ее жизнь сломалась из-за меня, если она после аборта не сможет больше родить. Все-таки я раскаиваюсь.

Группенфюрер опять делает судорожный глоток из стакана. И теперь уже он вынимает салфетку и утирает испарину на лбу.

А Берус, как ни странно, с каждой репликой все больше расслабляется, будто очищает душу от горькой желчи.

- Ты любил ее? - протягивает группенфюрер, подперев щеку кулаком.

- Никак нет. Не было это похоже на любовь.

- Почему ты так думаешь?

- Судя по множеству книг, любовь - это когда тебе хочется оберегать человека, заботиться о нем, интересоваться его здоровьем... А я ничего этого не хотел. Плевать мне было, здорова ли она и как себя чувствует. Может меня удовлетворить - прекрасно, а большего мне и не надо. Под конец она мне стала даже надоедать.

- Тебе лучше знать, - вздыхает группенфюрер, почему-то остановив мерный бой метронома. - Я рад, что ты наконец-то понял: правда намного благороднее изворотливой лжи. А теперь попрошу сдать оружие и с той же доблестью принять арест.

Берус вздрагивает.

Нервно сплетает свои пальцы.

- Арест?

- А что ты хотел? - группенфюрер разводит руками. - Что мы тебя тут отчитаем и отпустим? Ты неоднократно спал с русской девушкой, при этом пороча свое арийское происхождение и чистоплотность Рейха в целом. Выходит, ты не уважаешь великого фюрера и его борьбу за сохранение нации. Мало того, ты произвел на свет кровосмешенного ребенка и позволил ему родиться! Так ты еще и поспособствовал побегу русской и изворотливо лгал в лицо группенфюреру! Как ты думаешь, что ждет тебя за это?

- Расстрел? - одними губами выдает Берус.

Группенфюрер ударяет кончиками пальцев по столу. Прищуривается.

- Не заставляй меня ждать, герр Эбнер. Сдай, пожалуйста, оружие.

Берус изо всех сил сжимает свой китель. Закрывает глаза, очень тяжело дыша. Дрожащими руками тянется к кобуре.

Все к этому вело. Рано или поздно, но правда бы раскрылась. И теперь он действительно обязан как истинный ариец с достоинством принять этот арест и умереть за Рейх. Отец бы гордился таким честным уходом сына. Как даже с приставленным ко лбу револьвером Берус остался верным ребенком своей нации и сохранил гордость с честью. Любой хороший офицер так бы и сделал - приял бы пулю храбро и доблестно. Именно хорошим офицером он всегда был для отца. И именно хорошего офицера Клаус хотел в нем видеть в будущем.

А в его квартире так и осталась брошенная фуражка Вернера... Как же Цирах ее не любил. Не любил, но продолжал носить, ведь его лучший друг убеждал, что это красиво и гордо...

- А шел бы-ка ты лучше из моей квартиры прочь, - кричал Берус, тыча в дверь.

Вернер даже и не спорил. Поднялся с дивана, нацепил на голову ту самую фуражку и строго вгляделся в глаза.

- Выгоняй, - пожал плечами. - Выгоняй, командуй. Знаешь же, что я подчинюсь. Да только ты все еще не понял, что для меня ты всегда есть и будешь важнее всех на свете.

- Да что ты говоришь?! Будь я тебе так дорог, неужели ты подговаривал бы меня бросить службу и идти строчить стишки?!

- Служба... Кому эта служба нужна? Только Клаусу.

- Он заботится обо мне!

- Он о себе заботится. Почетно ведь перед друзьями, когда твой сын такой хороший и правильный солдат. Такой мужик, что...

Неизвестно, что еще Вернер мог бы сказать в адрес отца, если б Берус не заткнул его резким ударом в челюсть.

Но на ногах Вернер удерживается. Смотрит исподлобья, промачивая пальцами разбитую губу.

И очень быстро Берус понимает, что в порыве эмоций натворил. Жмурится, прижимает Вернера к себе и в оправдание бормочет:

- Ну... ты же понимаешь, что отец для меня - святое... И... и не переношу я, когда про него говорят такие вещи.

- Знаю, - совершенно беззлобно отвечает Вернер.

И затихает. Может, таит где-то в глубине обиду, но Берусу ее не показывает - уж слишком дорожит дружбой. Да и под мерными поглаживаниями по спине заметно успокаивается.

- А что ты готов, как хороший офицер, сделать? Умереть за родину?

От неожиданности Берус выпускает его из объятий и хмурится.

- Если потребуется - да.

- И ты полагаешь, это тебя прославит? Никчемная услужливая жизнь и абсолютно никчемное ее завершение?

- Я не хочу становиться известным.

- А мог бы, ведь ты большее, чем упорно себе внушаешь. Служба подавила в тебе качества, присущие Берусу, но обнажила другие - уже герра Эбнера. Почему... почему ты так изменился?

Берус устало прислоняется к стене. Приглаживает волосы. Закуривает.

- Я не могу с тобой разговаривать, - выдыхает, выпуская дым. - Каждый раз ты начинаешь спорить. Выворачиваешь какие-то странные идеи... Да, я поменялся. И что теперь? Ты должен, как друг, принимать меня всяким.

- Неужели я не принимаю?! Я надзиратель русских, офицер СС, штурмбаннфюрер, хотя от этого звания меня воротит - это ли не принятие? Я все делаю, чтобы тебе угодить, все! Я потерял свою личность ради тебя!

- Мне сложно с тобой! С каждым днем становится все сложнее и сложнее! Невозможно разговаривать нормально, вечно начнешь меня обвинять! А я ведь просто хочу, чтобы ты меня уважал! Как офицера уважал, а не насмехался над моим выбором!

Вернер горько усмехается. Поправляет фуражку, вздыхает и отрапортовывает:

- Хайль Гитлер, оберштурмбаннфюрер. Разреши покинуть твою квартиру?

- Вернер!

- Герр Цирах, оберштурмбаннфюрер. Да, ты что-то хотел? Только прикажи, я все выполню в лучшем виде.

Берус заливается усталым смехом. Взмахивает в сторону двери:

- Ну и проваливай! Иди, присматривай за рабочими мужиками.

- Яволь, герр оберштурмбаннфюрер. Есть присматривать.

По-солдатски разворачивается и покидает квартиру.

И разве ж Берус знал, что этот день будет последним, когда они с Вернером общались как друзья, а не как подчиненный с начальником...

- Оружие, герр Эбнер.

Берус кивает.

Расстегивает кобуру. Трясущейся рукой вытягивает из нее пистолет. Судорожно вздыхает.

Сжимает губы, взводит курок, направляет оружие на голову группенфюрера и стреляет.

Он ведь достоин большего. Большего, чем закончить свою жизнь так быстро, нелепо и бессмысленно.

И можно было бы замереть, ошарашенно наблюдая, как глаза группенфюрера изумленно стекленеют, а из его разомкнутых губ прерывистым фонтанчиком хлещет кровь.

Но замирать нельзя. Через секунду-две на выстрел примчатся охранники за дверью.

Берус снова стреляет - уже в окно. Фонтан стекол взрывается в сторону штаба.

Помедлил. Слишком сильно помедлил - вот охранники уже врываются.

Кидается к окну. Сигает в него. Приземляется на сухой гравий.

Одним движением разворачивается и стреляет в охранника. Отшатывается от окна и прислоняется к стене. Чужие пули со свистом проносятся мимо.

Бросается к гаражу. Пробегает недоумевающих охранников. Один из них делает слабую попытку схватить его за китель и пролепетать:

- Оберштурмбаннфюрер, что происх...

- Молчать! - рявкает Берус. - Приказа задерживать меня не было! Идешь против начальства?!

Против начальства он идти явно не хотел, а слово оберштурмбаннфюрера все-таки имело значимый вес. Есть примерно около минуты, пока весть о побеге не дошла и до них...

- Открыть ворота! - кричит Берус. - Открыть гараж! Живо, живо! В штабе враг, он хочет меня убить!

А сам ныряет в гараж и прячется под машиной.

Только когда ворота гаража распахиваются, из громкоговорителя разносится:

- Внимание! На территории предатель! Просьба задержать и устранить! Повторяю: просьба задержать предателя!

Запрыгивает в машину. Заводит мотор и срывается с места.

Сзади еще молотят пули - видимо, со смотровых вышек. Повезло, что машина сзади закрытая, а то...

Автомобиль дребезжит от неровной поверхности. Нужно скорее выехать на дорогу.

Берус выкручивает руль. Пули на какое-то время замолкают, а потом вновь принимаются решетить машину. Стекло разбивается. Осколок попадает под веко.

Взвыв, Берус зажимает глаз ладонью. Продолжает крутить руль одной рукой.

Вырвется. Оторвется, спрячется. А что дальше?

Берус изо всех сил закусывает губы и вдавливает ладонь в закрытый глаз сильнее.

А дальше он хотя бы будет жить.

Правильно Вернер сказал: умрешь за родину - будешь хорошим офицером, вот только никто об этом не узнает, да и хорошим тебя будут считать только пока помнят. А помнят таких людей недолго.

И нет теперь уже даже отца, который мог бы им гордиться. Значит, умирать отныне не за кого. И нужно жить. Хотя пока смутно представляется, как именно.

Наконец Берус вылетает на дорогу.

Могли ли объявить другим солдатам о его поимке? Только тем, у кого имеется рация. Да и не так уж и много на этих дорогах патрулей...

Глаз начинает резать особенно сильно, и почему-то ноет плечо. Берус мельком смотрит на него и ударяет по рулю от досады - в плечо тоже вонзилась пуля.

Ничего... Сейчас доехать до какого-нибудь леса, остановиться там, снять рубаху и перевязать ей плечо. Кровотечение остановится и...

Машина вдруг подскакивает на камне, отчего Берус невольно подпрыгивает, а плечо начинает ныть сильнее. Окровавленная рубаха липнет к телу. Больно же будет потом отдирать...

Был бы рядом Вернер... Гордился бы. Он ведь всегда им гордился. Даже когда Берус ошибался, спорил, отвергал - даже тогда гордился и продолжал видеть идеал. В то время как от отца уважение и гордость было чрезвычайно сложно заполучить... только за весомые заслуги...

Скоро у машины закончится топливо... Проехал Берус уже очень много. Не дай бог занесло на неоккупированную территорию русских...

А какая разница? Что русские, что немцы теперь - и те, и другие хотят убить. И потому союзников у него отныне нет ни на той, ни на другой стороне.

Да и на границе обязательно был бы патруль.

Но он справится. Обязательно справится.

Все-таки как же сложно спасать собственную судьбу в одиночестве...

Глаз начинает резать уже нестерпимо сильно. Берус корчится. Дрожащими пальцами на ходу пытается вынуть осколок.

О, еще немного... еще чуть-чуть...

Берус влезает пальцами в глаз глубже.

Вот, вот он! Кажется, подцепил... Ну-ка, вытянуть его... аккуратно, сейчас...

А ведь немаленький осколок-то! Остался бы еще немного под веком и разрезал бы весь глаз. Он даже, кажется, красный на краешке... или Берусу так только кажется?..

Он учащенно моргает и всматривается в стекло. Хмурится. Поднимает взгляд на дорогу - и резко хватается за руль, выкручивает его до упора...

Поздно. Машина слетает в кювет. Перед глазами успевает пронестись жухлая осенняя трава, которая резко приближается к глазам...

И удар.

Заключительная часть его приключения.