Наверное, стоит сказать, что я перестала чувствовать себя.

Я чувствую других людей. Чувствую медсестер из «Союза немецких девушек». Чувствую Беруса, его нескончаемые папиросы в дрожащих руках и потерянный взгляд. Чувствую его тоску по Вернеру, по отцу и Гельмуту. Чувствую - и удивляюсь: как он после стольких потерь любимых людей еще не сошел с ума?..

Но больше не чувствую саму себя. Даже понятия не имею: чего я вообще хочу, что мне нужно? Вот желания Беруса понимаю. Все его страхи и неуверенности. И даже девушек-акушерок понимаю.

Но не себя. Нет у меня больше ни смысла, ни надежд, ни страхов. Я даже... порой, завидую им. Они ведь все еще умеют чувствовать.

Пусть даже и горечь.

Никакого ребенка будто и не рождалось вовсе. Словно эти девять месяцев были странным сном одной ночи. И мальчик мне лишь привиделся... Так ведь легче. Думать, что он иллюзия. Тогда и бояться мне за него нечего. И зла ему никто причинить не сможет... Вот только бы постараться думать о нем поменьше. Тогда я, наверное, поверю. Родрих - всего лишь плод моего больного воображения.

И как же все туманно... Я ведь и не помню даже: ела ли? Если не ела, то почему не чувствую голода? Почему я все еще продолжаю лежать на окровавленных застиранных простынях? Я будто...

Умерла?

В родах?

Сейчас я готова поверить в любой бред.

А что, если действительно так? Что, если слишком осложненные роды спасли младенца, но мать оставили без шансов на жизнь? Что, если и голода я поэтому не чувствую, и из санитаров ко мне никто не приходит?

Но я ведь разговаривала с Берусом... Выходит, он тоже? Тоже умер? И поэтому не приходил?

А Берус ведь сказал, что увез Родриха в другую семью. Получается, что...

Неожиданно я слышу за дверью глухие шаги. Напрягаюсь и вслушиваюсь. Именно сейчас в голове проносятся все бабкины суеверия и рассказы о бесах...

- Ты все еще здесь?

Берус? Он настоящий? Не видение? Не бестелесный морок или сущность мертвого тела?

Его тень сливается со стеной. В сумраке я узнаю лишь голос и походку, свойственную только коменданту.

А еще чувствую запах его любимых папирос, гуталина и древесного одеколона. Даже сейчас он продолжает следить за собой...

- Поднимайся, - велит Берус, а я понимаю, что привычка повиноваться ему с полуслова за месяца в сарае у меня так и не выветрилась. - Бегом.

Почему-то шепотом. Почему-то без излюбленных им властных ноток в тоне. Взволнованно так, с малой толикой неуверенности...

Барахтаясь в липких одеялах, наконец поднимаюсь. Ноги путаются в длинной сорочке, но я послушно перебираюсь босиком по ледяному дощатому полу к Берусу. Пошатываюсь. Хватаюсь за стены.

Мое ослепленное тяжелыми родами сознание так и не может понять, почему он вдруг зашел в медпункт и вытащил меня из него посреди ночи.

В странной для себя манере он придерживает дверь. Хватает меня за плечо. Долго стоит, всматриваясь в спящий двор штаба. Кивает и жестом приказывает идти за ним.

Или меня так долго не было в этом центральном здании, или здесь все настолько... изменилось? Почему штаб выглядит таким пустым, темным и заброшенным? Почему ото всех щелей продувает осенним могильным холодом? Почему ступеньки визгливо скрипят под ногами? Где бравые охранники? Где вообще все люди?!

Что произошло?!

Берус привычно отмыкает дверь своей квартиры и проталкивает меня внутрь.

Быстро заходит, защелкивает замок и зажигает свет. И тишина вокруг... Только гудит лампа накаливания да собаки где-то вдалеке лают.

А квартира... Вся прокурена, вся выстужена, мертва! И ни единого предмета жизни - будь то «Фауст» или шахматы. Только черным пятном на стене покоится портрет фюрера и будто злорадствует, победоносно взирая на нас сверху.

Лишь сейчас хватает решимости прокашляться и задать главный вопрос:

- Для чего мы здесь?

Надо же... За время в сарае я и забыла, как нужно общаться с Берусом...

Он делает несколько глотков из граненого стакана. Остатки выливает в раковину. Утирает губы салфеткой...

И достает из шкафа ремень с гравированной пряжкой.

- Берус? Мне кажется, не...

- Ты когда-нибудь думала о том, чтобы поставить под удар мой статус?

Опешив, изумленно смотрю на него:

- Чего?

- Я выразился ясно.

Хмурюсь.

Смотрю, как грубые руки сминают ремень.

Выдаю:

- Да с чего вообще ты...

- Да или нет?!

Пячусь к стене.

- Да нет, никогда!

Он прищуривается. Делает ко мне шаг.

- Ты меня ненавидишь? - изрекает, крутанув в воздухе ремень.

Откуда я знаю? Я сама не могу свои чувства прочесть, а тут он...

- Ну...

- Я многократно избивал тебя, унижал, утолял с твоей помощью все свои грязные желания, а потом бросил с пузом в сарае и отнял ребенка! Разве ты не должна меня ненавидеть?!

- Должна.

- И будешь пытаться мне отомстить, так?!

- Да нет же!

- Ну и что ты ответишь, когда бабы спросят тебя о родах? Что ты ответишь им? Неужели не захочешь утопить меня? Ведь сейчас у тебя наверняка месть превыше собственной жизни!

Вжимаюсь в стену.

Да неужели это никогда не закончится?! Неужели я столько перетерпела и теперь возвращаюсь в начало?!

- Я не хочу тебе мстить! - кричу.

- Захочешь!

- Нет!

- Будешь пытаться! Будешь рассказывать всюду обо мне! Захочешь меня подставить! Группенфюрер после смерти Марлин и так начал обо всем догадываться! Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы все замять!

Он натягивает ремень в руках до предела.

А я хмурюсь.

- Так Марлин мертва?..

- Не переводи тему! Ты понимаешь, что едва тебе стоит вякнуть о нашей связи - мне конец?! Ты осознаешь это?!

Закусываю губы. Откидываю потные спутанные волосы назад.

- И что тебе от меня нужно? - выдыхаю.

Берус сжимает кулаки. Делает ко мне еще шаг.

Вдруг швыряет ремень мне. В последний момент я успеваю поймать.

Лишних вопросов не задаю, лишь покорно стою у стены и рассматриваю серебряную «Моя честь зовется верность» на теплой пряжке.

Берус роется в шкафу и вынимает из него эсэсовскую форму. По длинной широкой юбке понимаю, что это форма Марлин.

- Одевайся, - бросает, и вещи летят мне в лицо.

И только сейчас окончательно понимаю, что он задумал.

Без пререканий скидываю сорочку и натягиваю пахнущую яблоками рубаху. Сильно болтается - Марлин была значительно полнее меня. Но юбка с затянутым до упора ремнем исправляет положение.

От прикосновения к груди та начинает адски пульсировать, и все молоко разрывает плоть, пытаясь вырваться наружу. Морщусь. Накидываю китель и невольно чувствую себя надзирательницей. Вот, значит, как они ходили...

- Фуражку, - Берус нахлобучивает мне головной убор. - Ремень потуже затяни, юбка спадает.

- Он не затягивается.

- Проколи дырку.

- Чем?

- Руками, Вера, руками! Возьми острый предмет и проколи! Нож возьми из кухни! Нет у нас времени на сборы!

Вздрагиваю и кидаюсь на кухню. Схватив нож, начинаю ковырять им дырку в ремне. А Берус подходит сзади и спешно убирает мои волосы под китель. От напряжения пальцы дрожат, и я режусь.

Проделываю наконец дыру и затягиваю ремень. Невольно касаюсь пораненного пальца губами и чувствую кисловатый привкус.

- Тебя зовут Сента, - предупреждает Берус, оценивая мой внешний вид.

- А почему не Элеонор?

- Это имя новой надзирательницы! Если кто спросит - молчи и опускай голову. По телосложению она похожа на тебя, да и на лицо...

Он прерывается. Быстро отряхивает мою форму от пыли, поправляет мне фуражку и, приставив указательный палец к губам, открывает дверь.

Неслышно обуваю ботинки и ныряю в темный коридор. Берус замыкает свою квартиру, хватает меня за локоть. Тянет за собой. У самой двери останавливается, шумно вздыхает и одной рукой обнимает меня за талию.

Выходит.

Воровски оглядывается. Передвигается с такой искусной тишиной, которую я даже от него не ожидала. Слышу только, как кричат совы, заходятся лаем вдалеке собаки и почти неразличимо где-то гремят выстрелы. Даже порохом слегка пахнет.

Берус смотрит на полуспящих охранников на входе и прижимает меня к себе еще крепче.

Добираемся до гаража. Охранники даже не обращают на нас внимания. Либо спят, либо привыкли к отъездам офицеров посреди ночи...

- Залазь, - приказывает Берус, открывая передо мной дверцу черной германской машины.

Падаю на сидение. Такое удобное кресло... не то что моя телега с лошадью...

Когда Берус захлопывает дверцу, мне немного становится не по-себе. Я будто замурована в этом тесном транспорте, в котором воняет бензином и резиной. В крайнем случае, если что, я смогу разбить стекло и...

Берус распахивает ворота. Что-то кому-то говорит с лицемерной улыбкой, садится в машину рядом в кресло и заводит мотор. Трогается.

От неожиданности я вцепляюсь в сидение и жмурюсь. Всегда боялась машин... катятся не пойми куда, а вдруг врежутся?! Конем-то управлять можно, а автомобиль?!

Спустя минут пять набираюсь смелости открыть глаза.

И только сейчас меня захватывает волна дикого восторга.

Вокруг меня проносится столько разных деревьев! Дороги, луга с пожелтевшей травой, кони на ночных пастбищах... Как же огромен все-таки этот мир! Насколько он разнообразен! И как красивы осенние пейзажи! Вернеру бы понравилось. Определенно понравилось...

- Куда мы едем? - заглатывая восхищение, прикладываю ладонь к стеклу и жадно втягиваю в себя мелькающие темно-рыжие пятна мира...

Машина едет гораздо быстрее лошади. Или я уже настолько отвыкла от перемещений в телеге?..

- Не пачкай окна моей машины! - вскрикивает Берус, и я мгновенно отстраняю руку от стекла.

Он сжимает руль с таким напряжением, что все вены вздуваются, готовясь разорвать кожу. Да и его взволнованное дыхание тоже говорит о многом...

- Куда ты меня везешь?

- Куда нужно! Куда захотел! Это тебя вообще волновать не должно!

Сглатываю. Тереблю свои пальцы. Переполненная молоком грудь начинает ныть еще сильнее.

- Так разве можно? - шепчу. - Тебя не накажут?

Кажется, мои слова действуют на него слишком сильно, потому что Берус чуть не врезается в березу на повороте. Колеса взвизгивают, а я вжимаюсь в кресло сильнее.

Но ничего не отвечает.

- Ты настолько дорожишь своей репутацией, что решил избавиться от меня, лишь бы только я ничего никому не рассказала? - спрашиваю я и тут же прикусываю язык, жалея о излишней болтливости.

Но Берус, как ни странно, не раздражается. Только тяжело вздыхает и пожимает плечами:

- Кроме исполнения мечты отца, в моей жизни не осталось больше цели. Я... я и сам ведь хочу стать таким, как он. Знаешь, каким он был?

Не отвечаю. И Берус быстро понимает, что мне это неинтересно, а потому - отвязывается.

- А ты ведь мог пристрелить меня, - размышляю вслух.

Берус вдруг резко тормозит.

Так, что я чуть-чуть не врезаюсь лбом в переднее стекло.

Разворачивается ко мне и отчеканивает:

- Хочешь заставить меня жалеть об этом?!

- Нет. Хочу сказать тебе спасибо.

- Выходи.

Вздрагиваю. Выглядываю в густой мрак, в котором горбатыми скелетами чернеют деревья. Вскрикиваю:

- Зачем?!

- Выходи.

- В штабе я совсем разучилась...

- Выходи из машины вон.

Ежусь от холода. Даже внутри автомобиля слышу, как где-то неподалеку воют... не то собаки, не то волки...

Закутываюсь в китель Марлин.

- Я выйду, - вполголоса отвечаю. - Ты только скажи мне его имя.

- Да чье?!

- Того человека, который теперь отец Родриха.

- Пошла вон отсюда!

- Я выйду. После того, как ты скажешь мне имя. Мы с тобой больше можем и не встретиться никогда. И я должна знать, у кого потом мне следует искать Родриха.

Берус изо всех сил ударяет по рулю. Разворачивается ко мне и вопит:

- Это больше не твой ребенок! Как ты еще не поняла?! Он не твой и не мой, он принадлежит чистокровной немецкой паре! И ни ты, ни я - не имеем на него отныне прав! Ты не можешь вторгнуться в чужую семью и отнять у них сына!

- Как зовут его отца?

- Я сказал - проваливай!

- Я не выйду, пока ты не назовешь мне имя.

Берус шумно выдыхает. Из кармана кителя достает платок и вытирает им испарину на лбу.

Выходит из машины. Огибает ее, оказывается у моей дверцы. Открывает. Грубо хватает меня за шиворот и вышвыривает из автомобиля - прямо в лужу со сгнившей листвой.

Пока я барахтаюсь, закашливаюсь грязью и пытаюсь подняться, Берус мгновенно снова садится за руль и давит на педаль. Машина, обрызгав меня грязной водой, с неслыханной скоростью улетает вдаль и вскоре окончательно исчезает во мгле.

Сплевываю воду из лужи. Дрожащими руками убираю грязные сосульки-волосы с лица. Даже не поднимаю упавшую фуражку, только пинком заставляю ее отлететь от меня подальше.

С трудом поднимаюсь. Прижимаю ладони к ноющей груди и начинаю мешать ботинками осеннюю кашу.

Только сейчас замираю и впадаю в ступор.

А куда мне идти?

Передо мной мир. Над головой звездное небо, можно пойти в любую сторону... да только зачем мне это? Нужно искать пути в Атаманку. Я ведь... и не знаю даже, где нахожусь. В каком краю родины меня держали больше года.

Сначала нужно найти людей. У них спросить, где я. А там уже...

Сердце вдруг защемляет.

Неужели я прямо сейчас могу поехать в Атаманку и повидать наконец мамку с Никитой?!

Запинаюсь. Приглаживаю волосы и, шумно выдохнув, уже с куда большей уверенностью продолжаю путь.

Стоит ли рассказывать мамке всю правду? Что я жила в немецком штабе рабочей силой, подружилась с комендантом русских, а впоследствии стала его любимой проституткой. Что из-за меня убили надзирателя третьего пола; что я была влюблена в оберштурмбаннфюрера и родила от него ребенка, которого, как щенка, подарили немецкой семье...

Останавливаюсь.

А ведь чувство такое, что меня вывезли на другую планету. Холодную планету, мрачную - из тех, что не светятся от людской злобы. Потому как холодом веет могильным - такого не было за колючей проволокой штаба.

Кутаюсь посильнее в немецкий мундир. Выискиваю взглядом какой-то полуразрушенный от снаряда колодец у дороги и присаживаюсь на край. Роюсь в карманах, тщетно пытаясь отыскать сигареты - Марлин не курила.

Эх, как же дымка хочется... Девять месяцев же папиросами не баловалась, думала: все, отпустило... И тут опять! Как будто и не было этих девяти месяцев, в самом-то деле.

Куда идти - не представляю. У кого просить помощи - неизвестно. Остается только брести... брести и брести вдоль дороги, пока не выйду на деревню... или на человека какого. Попросить его подбросить меня до Атаманки.

Вот и бреду. Долго, очень долго, пока в боку не начинает колоть, а сердце не принимается разрывать ноющую грудь. Уж почти до самого рассвета... И куда меня ноги привели? На чью хоть территорию? Где я сейчас нахожусь?

Падаю в грязное месиво. Роняю голову на колени, пытаюсь отдышаться. Сознание затуманивается настолько, что даже самая умная мысль в голове искажается и становится бредом. Ничего не соображаю, вообще ничего, все начисто поперепуталось. Даже дышать больно - так измоталась, все силы к черту...

И вдруг осенний мрак пронзает свет фар далекой машины.

Ничего не успеваю сообразить. Из оставшихся сил вскакиваю, кидаюсь прямо на дорогу и начинаю махать руками.

Она тормозит в самый последний момент. С визгом, резко - и непривычно.

Сердце еще колотит, дыхание пока не восстанавливается, а я наваливаюсь на переднюю часть автомобиля. Такого... пыльного, поношенного, старенького... Странно, что сейчас я обращаю внимание именно на это...

- Довезите меня до деревни, - выдыхаю, жадно глотая воздух. Опираясь на машину, огибаю ее и приближаюсь к дверям. - Довезите... Сил у меня нет... герры...

Заглотив последнюю порцию кислорода, замечаю непривычную звезду на фуражке одного из солдат в машине.

И они молчат. Ничего не говорят, и помогать не спешат... Красноармейцы! Так тем более! Наши же, русские!

Опираюсь на дверцу машины. Вытягиваю в сторону правую руку и бормочу:

- Х... То есть, здравия желаю, товарищи красноармейцы... Помогите, пожалуйста, силы все на исходе... Сбежала, от врагов сбежала...

А они как-то ошарашенно смотрят на меня.

Уж подумываю: а точно ли это русские, пока один из них вдруг не подскакивает и не взвизгивает во все горло:

- Вали ее, мужики, вали немчуру поганую!

То ли под действием животной усталости, то ли разучившаяся размышлять в стенах штаба, но я до сих пор ничего не могу понять.

Даже когда в утренней тишине я вдруг слышу пару оглушительных выстрелов, даже когда в животе вспыхивает чувство разрывания чрева - даже тогда я все еще ничего не понимаю.

И начинаю понимать слишком поздно. Когда мир вокруг вдруг резко опрокидывается, а голову пронзает заключительный болевой аккорд.

***

- ... прошла успешно. Осложнений не наблюдается, как и, вероятно...

Звон.

Морщусь.

Понимаю в самый последний момент, что звенит у меня в голове. Сцепляю губы.

Так же резко, как и начался - звон проходит.

- ... базовым навыкам. Но нельзя относится к этому так халатно. Скорее всего...

Снова звон.

Пытаюсь повернуть голову, но, кажется, это моему ослабшему организму сейчас слишком сложно.

И даже разлепить веки не хватает сил. Единственное, что удается - слабо дернуть кончиком пальца.

И ничего не чувствую... Может, это и к лучшему?

- ... не от русского солдата. А еще при ее осмотре был обнаружен шрам на бедре. Впечатанная в кожу пряжка немецкого ремня с надписью...

Сглатываю.

Подавляя чудовищную боль в голове, которая нарастает с каждым мгновением, я раздираю глаза и от неожиданности испускаю тихий стон.

Что-то похожее на госпиталь. Для движения головой у меня сил все еще недостаточно, поэтому я могу рассматривать только облупленный пожелтевший потолок с темной от пыли лампочкой и часть окна.

- ... семейные конфликты. Но мы этого знать не можем, поскольку... глядите, она очнулась!

Прямо надо мной склоняется лицо мужчины в белом халате. Бесцеремонно он тянет пальцы к моим глазам и пытается оттянуть веко, но я дергаюсь и затихаю.

- Доброе утро, фрау, - дружелюбно приветствует мужчина.

Я не знаю, кто он, я не знаю его имени, но почему-то его приятная внешность располагает к себе и внушает доверие. Да, ему лет сорок пять, и он немолод, но все-таки сколько добра таят в себе его лучистые, даже немного детские голубые глаза.

- Все в порядке? Как вы себя чувствуете?

Отыскиваю наконец силы окинуть помещение взглядом.

Да. Это госпиталь. На пустующей койке рядом со мной сидит молоденькая и очень красивая медсестра. На других - лежат перебинтованные тела: кто-то в рубашке, кто-то в распахнутом кителе, а кто-то вообще голый, лишь прикрытый застиранной простыней.

- К нам часто завозят раненых, - проследив мой взгляд, поясняет доктор и аккуратно присаживается на краешек моей койки. - Не хватает палат, чтобы разделять мужчин и женщин. Ну, сами понимаете, столько завозов каждый день, госпиталь ломится... Так что приносим свои извинения за неудобства.

Пытаюсь поднять руку, которую, кажется, отлежала. Сдаюсь. От насыщенного запаха хлорки свербит в носу, и я кое-как подавляю чих.

- Меня зовут доктор Шнайдер, - представляется мужчина. Долго смотрит на меня, будто чего-то выжидая, и продолжает: - А вас?

Хмурюсь. Сжимаю руки в кулаки. Пытаюсь коснуться живота и дергаюсь от вспыхнувшей боли.

- Я... - выдавливаю - и разражаюсь кашлем.

Скрючиваюсь в койке и зажимаю горло, пока на мое плечо не ложится холодная рука доктора.

- Я... я не помню, - наконец выдавливаю и смотрю на него с сожалением.

Брови Шнайдера вздымаются.

- Вот как?

- Травматическая амнезия, - подает голос медсестра на соседней койке. - Удар головой при падении на землю от выстрела был слишком сильным. Так что... это неудивительно.

Доктор медленно кивает.

- Позвольте осмотреть ваши глаза? - его пальцы снова тянутся к моему лицу.

На этот раз я не отстраняюсь.

Доктор оттягивает веко и внимательно разглядывает мое глазное яблоко.

- Скажите, - говорит тем временем, - вы совсем ничего не помните? Ни одного момента? Или, может, лица? Имени?

Даже не отвечаю. Может, и помню, но у меня нет сил сейчас напрягать мозг и заныривать в недры памяти. Оно само потом все придет.

Наверное...

- Вам ни о чем не говорит имя... такое как Марлин Эбнер?

Невольно дергаюсь, будто что-то щелкнуло в голове. Но что именно - не понимаю.

- А что? - сиплю.

- Это ваше имя, - спокойно поясняет доктор. - Совсем не помните? Вы работали надзирательницей в женском бараке. В вашей военной форме мы нашли множество бумаг, свидетельствующих об этом, когда обнаружили ваше раненное тело и поспешили доставить сюда.

Снова закашливаюсь. Пытаюсь встать, но доктор опять спешно кладет ладонь на мое плечо:

- Нет-нет, не вставайте, Марлин! Вам нельзя вставать! Вы были сильно ранены, и вам провели спешную операцию по извлечению пуль из живота. К счастью, важные органы не задеты, но рекомендую вам...

- Я хочу есть. И пить.

- Да, разумеется! Вы голодали, насколько я могу судить, слишком долгое время. Отдаю вас Сабине. Это прекрасная медсестра, знающая свое дело. Она может сопровождать вас в уборную, пока вы не сможете передвигаться самостоятельно.

- Но я могу.

Доктор смеется.

- Поверьте, лучше не рисковать, - качает он головой. - И, вот еще что...

Доктор переглядывается с медсестрой.

Кивает и с легкой полуулыбкой интересуется у меня:

- Вы не помните совсем ничего?

- Вы уже это спрашивали.

- И не помните... были ли вы замужем?

В носу снова начинает свербить, и я чихаю. Шмыгаю носом.

- А что? - спрашиваю.

Доктор продолжает улыбаться. Но почему-то я замечаю, как его голубые глаза теряют детскую невинность и смотрят на меня как-то... недружелюбно, что ли?

Или я накручиваю?

- Понимаете... - он мнется. - Вы были беременны. И, похоже, родили совсем недавно.

Вот как? И где же тогда мой ребенок? Где муж, и почему его нет рядом в такой момент? Может, младенца взяли под опеку мои родители?

А у меня есть родители?

- А где ребенок? - шепчу.

Доктор разводит руками.

- Есть еще кое-что... - он встает. - Но об этом поговорим позже, вы и так обессилены. Полежите, дождитесь еды - Сабина непременно вас покормит. Я делаю осмотр пациентов два раза в день, так что, - доктор улыбается, - до вечера.

Я перевожу взгляд на медсестру, и она отвечает мне ласковой улыбкой.

Доктор останавливается в дверях, отряхивает халат и вздыхает:

- Удачи, Марлин. Поправляйтесь.