Сколько уже Беруса нет в штабе...

Я не знаю, где он. Спрашивала у Марлин, но она лишь презрительно хмыкала, меряла меня уничижающим взглядом и обязательно отвлекалась на что-то другое. Может быть, она давно уже про все знает. Мне неизвестно. Берус уверил, что все под его контролем.

Я понятия не имею, куда он уехал, зачем, и вернется ли вообще. Просто в один прекрасный день пришла к нему и обнаружила дверь запертой.

Думала: ну, бывает. Может, к группенфюреру зашел. Или задание какое... кто их знает, этих офицеров...

Высчитывала минуты до обеда. В обед-то он должен был явиться: как-никак, с моего последнего визита прошло пять часов.

Но и в обед квартира оказалась закрытой. Я стучала, звала его, кричала - может, он просто заперся от людей, и сидит внутри? Но никто не открыл.

Я продолжала стоять и звать Беруса, пока раздраженный охранник Юстус не вышвырнул меня из здания прочь.

Тогда я начала буквально ползать под дверями в штаб. Караулила его: когда он зайдет или выйдет. Пыталась заглянуть в его окно, но видела лишь газету, пепельницу и занавески.

Вечером снова попробовала зайти. И снова квартира была заперта. Вот тогда я уже привязалась с вопросом к Марлин, которая ни разу не удостоила меня ответом.

Слонялась, изнывала, спрашивала у девчонок штаба: может, они знают? У мужчин пыталась спросить, и у их нового надзирателя Клоса. Никто мне ничего не сказал.

Всю ночь я провела в беспокойстве. Переживала за Беруса: а вдруг с ним случилось что? А вдруг он поехал передать кому-нибудь письмо, а его подстрелили русские? А вдруг он попал в плен к красноармейцам? А вдруг его просто перевели в другой штаб, и здесь он больше не работает?..

С последней мыслью меня обдало холодом.

Могли! Могли и перевести, если узнали, что Берус завел отношения с русской пленной! Правда, для него это немецкая Элеонор, но вряд ли другие оценят его фантазии.

А вдруг его вообще убили?! Расстреляли за роман с пленницей?! Не зря же он так испугался, когда переспал со мной в первый раз! Наверняка уж что-то ему за это будет! В лучшем случае - выгонят из штаба, но ведь тогда я его больше никогда не увижу!

От волнения кусаю ногти и растираю вспотевшие ладони.

Эту мысль я от себя упорно отгоняла, теша себя сомнительными оправданиями. Мол, Берус слишком сильно боится за пост, чтобы так себя подставлять. Наверняка он смог избежать малейших поводов для подозрения.

А если Марлин? Если она все подстроила? Сделала так, чтоб его уволили?

Судорожно вздыхаю и впечатываюсь посильнее в подушку. Все уже спят, храпят, сны видят... А меня лихорадит от переживаний.

И засыпаю я в бреду. Снится мне, как Берус приезжает, утешает меня и говорит, что ездил на день по делам.

Сон настолько вышел реалистичный, что утром я еще, наверное, с минут пять верю в него.

А потом, после построения, снова застаю пустую запертую квартиру. Немцы на меня ругаются, мол, достала я шастать туда-сюда. Я их осмелилась про Беруса спросить, но и они ничего мне не сказали, лишь посмеялись и отправили работать.

Ну, наверное, если бы его выгнали - нам это уже б объявили. Ведь он наш комендант, должны же мы кому-то подчиняться.

И весь день у меня дикая ломка. Я не могу с собой совладать, заглядываю в его окно каждые пять секунд, кусаю костяшки пальцев и бью ими о кирпич здания.

А как он читал мне вслух «Фауста»! А как пытался сложить журавля из фантика! Как рассказывал мне традиционные шутки про баню, а я ничего не понимала, но послушно смеялась в унисон с ним. Он хвалил меня за успехи в шахматах, он поощрял мои танцы... Да кем я здесь стану без него?! Почему он внезапно исчез из моей жизни?!

И во второй день он не появляется. Я не видела Беруса ни входящим, ни выходящим из штаба. Хоть бы только с ним все было нормально! Пусть даже и уволят... главное: он живой.

И опять мне снится, как он возвращается. Как с ним все в порядке, он снова в штабе.

Мои переживания переходят все границы. Я выношу мозг женщинам штаба. Я не говорю ни о чем, кроме него. Я пытаюсь найти утешение! Пытаюсь получить аргументы, что с ним все хорошо! Пытаюсь, яростно пытаюсь, но получаю в ответ: «Да вернется он, не переживай».

Откуда?! Откуда вы это знаете?! Вы ясновидящие? Общаетесь с Берусом? Или просто говорите это, чтобы хоть что-то сказать? Такая неумелая поддержка... а вы хоть знаете, каково мне?! Думаете, я волнуюсь театрально, ради красоты образа, а внутри все горит от неизвестности! Где он там?! Как он?! Почему его нет?! Почему он не предупредил, что уедет?! Здесь хоть кто-нибудь понимает меня по-настоящему?!

Из-за сильных переживаний у меня расшатываются нервы. Я становлюсь злой, агрессивной. Кидаюсь на всех без причины, отгоняю поддержку. Вроде бы и не понимаю поверхностно - отчего я стала такой? А ведь в глубине знаю. Прекрасно знаю, что причина в нем.

Когда никто не видит - плачу. И не столько от грусти, сколько от страха неизвестности, желания увидеть его... может, даже... я так сильно успела соскучиться?

Чтобы совсем не пасть духом, рассматриваю выструганную лошадь. Теплую деревяшку с глазами и ноздрями. Он ее для меня сделал. Эта игрушка полностью посвящена мне. Он вырезал ей глазки, нос...

Вот только от лошади мне еще тоскливее.

Когда квартира Беруса была заперта четыре дня, я поняла, что мне нужно вылить себя в какое-то дело. Иначе я просто сойду с ума.

Клосу я сказала, что Берус поручил мне вести записи и отчеты по поводу женской рабочей силы. Тот, не слишком-то обремененный присмотром за нами и больше предпочитающий охране настоящие бои внутри танков, дал мне тетради. Мол, отстань, мне некогда.

Когда Ведьма отпустила нас в барак, я подоткнула себя со всех сторон одеялом, зажгла керосинку, положила тетрадь себе на колени и начала писать.

Что писала? Стихи. Но не просто стихи, а новую версию «Фауста».

Никогда не замечала за собой таланта поэтессы. Да и не особенно знала правила построения строк, виды рифм, ритма и прочие элементы правильной поэзии. Но слова будто сами приходили на ум и проступали сквозь страницы тетради, оставалось их лишь записать.

У меня рождался герой Эбнер, чья жизнь была скучнейшей рутиной. Эбнер, который искал счастье, но не знал значение этого слова, да и не понимал, в чем оно заключается. Эбнер, который хотел всегда чего-то большего, чем простая служба и нелюбимая жена. Но несмотря на всю бессмысленность бытия, несмотря на гнет армии, он был и оставался человеком, правда, запрятанным где-то глубоко-глубоко, в самых недрах души. Но однажды ему в облике черного сокола является злой дух, предложивший вечное счастье в обмен на душу...

Я ощущала себя Гете. Настоящим поэтом, хоть и заимствовала сюжет из уже существующей книги. Я очень надеялась, что ему понравится. Хотя бы потому, что это нравится мне самой. И когда я его увижу, первым делом дам эту тетрадь.

Если я его увижу...

Первую ночь я и не спала вовсе, а лишь писала. Писала и писала, беспрерывно, будто невидимый Мефистофель шептал мне на ухо нужные слова. Но весь следующий день валилась с ног и заснула у сарая, пока меня не обнаружила Марлин и не сделала мне выговор.

Писательство хоть немного приглушило тоску по Берусу и дикий страх неизвестности. Я верила, что он это прочтет, поэтому рисовала картинки: шахматное поле, ферзя с конем, черного сокола, рыцарские кресты, свастику, даже портрет Адольфа Гитлера. Все, что он любит. Всю его душу. Мне даже легче удавалось понять Беруса, когда я изображала все его любимые моменты на бумаге.

Вот уже вторую неделю он не появляется.

Тетрадь растет строками. Эбнер из моей поэмы идет по тернистому пути жизни к счастливому финалу. А его квартира по-прежнему заперта, по-прежнему пустует...

Уж иногда кажется: а не был ли он видением? Больной фантазией, стремящейся огородить меня от внешней агрессии и подарить хоть какой-то смысл к существованию...

А что, если я его попросту выдумала?.. Собрала черты всей моей семьи в одном человеке, чтобы не сойти с ума? Тогда понятно, почему все на меня так странно смотрят, едва мне стоит упомянуть Беруса...

В один из дней нас выводят на построение.

Приезжают новые машины. Из них выходят новые офицеры.

Среди которых - Берус.

Жадно пожираю его взглядом. Даже протираю глаза, чтобы убедиться: это никакая не иллюзия, это настоящий Берус, мой Берус!

И с ним все в порядке! Его не уволили, иначе он не был бы так весел, не смаковал бы беспечно папиросу и не смеялся с офицерами!

Его кожаный плащ, кобура на поясе, родинка в глазу, колючие щеки... Так не терпится уже уткнуться в его шею и дышать, дышать его парфюмом, задыхаться, играть с пальцами и поглаживать вены... Как только он вызовет меня к себе - я сразу вручу ему собственного «Фауста». Пусть он и отнесется к нему слишком серьезно, пусть и укажет на недочеты... пусть даже скажет, что это бездарность... Имеет право! Ведь книга полностью посвящена ему, как и он посвятил мне лошадку! Все до единого в ней слова - все его!

- Берус! - кричу радостно, когда остальные женщины уходят рубить лед.

Он не слышит. Бросает что-то старому офицеру, улыбается и удаляется к штабу, на ходу чиркая зажигалкой.

- Берус!

Срываюсь с места и бегу к нему. А думаю лишь об одном: хоть бы сдержать свои порывы и не обнять его прилюдно. А мне хочется. Очень сильно хочется.

Да он что, оглох там?! Идет и не слышит совсем!

- Берус! - задыхаюсь, почти нагнав его.

- Штандартенфюрер, прости... Так к какому, говоришь, сроку я должен предоставить тебе архивы?

Ничего не соображая, чуть не врезаюсь в него и цепляюсь за рукав кожаного плаща.

Он резко оборачивается. Утирает губы и кричит:

- Фрау Эбнер! Вы опять допускаете своеволие рабочей силы?! Почему эта грязь чуть не сбила меня с ног? Вы хотите выговор? Вы хотите увольнения? Вы его получите!

Штандартенфюрер снисходительно смотрит на меня.

Медленно проговаривает:

- Думаю, ты вполне управишься до пятнадцатого марта. Дерзай.

Нотку понимания я на секунду обнаружила в его взгляде, но штандартенфюрер исчез в здании штаба.

- Берус... - аккуратно начинаю.

А он, не обращая на меня никакого внимания, разворачивается и вновь идет в сторону гаража.

- Берус!

- Ну что?! - кричит он так резко, что я отшатываюсь. - Что тебе нужно?!

Теряюсь на секунду.

Смотрю на любимые ладони. На родинку в глазу, на шею.

Выдыхаю:

- Где ты был?

- А я должен перед тобой отчитываться?! Марлин подражаешь?!

- Я ни в коем случае тебя не укоряю! Просто я очень сильно за тебя переживала...

- Не стоит тебе больше за меня переживать, - усмехается Берус, с долей некой иронии глядя в мои глаза.

- Что? Почему?

- Потому что ты мне надоела.

Мотаю головой. Упорно ищу в его словах скрытый смысл или долю сарказма.

- Но... ты же... Берус, ты...

Он резко хватает меня за плечи, заводит за стену дома и шипит:

- Послушай меня сюда, Вера, - он нарочно выделяет голосом это «Вера». - Ты, кажется, забылась, что ты здесь просто русская свинка, обязанности которой - усердно работать и не перечить людям высшей нации. Привыкла под теплым боком коменданта лежать? Ну тогда отвыкай, милая. Счастье не вечно.

Заглатываю слезы.

Незаметно впиваюсь ногтями в свои запястья.

Захлебываясь, шепчу:

- Разве я... я... Я совсем тебе не нравилась? Никогда?

- Нравилась, когда была маленькой невинной девочкой. Нравилось лепить из тебя немку, теша себя лживым осознанием твоей чистокровности. А сейчас мне эта бессмысленная игра в Элеонор просто наскучила. Как ребенок с куклой, честное слово. А я взрослый человек!

- Но я же...

- Иди в барак, русская! Иди, помогай бабам колоть лед! И не нужно ко мне приближаться! Я тебе не равный, сучка, и не забывайся при общении с комендантом!

Сжимаю губы.

С горькой усмешкой выдавливаю:

- Как быстро же ты от любимой Элеонор снова вернулся к русской су...

Удар - и я от неожиданности отлетаю в мокрый снег.

Давно он меня не бил. Я даже забыла, каково это.

Теперь вспомнила.

Яростно тру ушибленную щеку.

Берус в отвращении подходит ко мне. Что-то подсказывает, что он собирается пнуть, поэтому я прижимаю колени к животу и задерживаю дыхание.

- Берус, ну где ты ходишь? Я уже тебя заждалась!

Кашляю.

Поднимаю голову и мутным взглядом окидываю молоденькую немку - очевидно, новую медсестру, прибывшую сюда прямиком из «Союза Немецких Девушек».

- Секунду подожди, Дора, - отвечает Берус, а я поражаюсь его неожиданно мягкому и бархатистому тону.

Со мной он так не разговаривал. Я вообще ни разу не слышала, чтобы он хоть с кем-нибудь так разговаривал.

До сегодняшнего дня.

Сплевываю кровь. Лежать больше нет смысла. Возмущаться и молить о возвращении - тоже.

Тяжело поднимаюсь. Стараюсь не смотреть ни на Беруса, ни на медсестру, чтобы не получить второй раз - за ненавистный взгляд.

А вечером я растапливаю голландку листами моей тетради с почти завершенным «Фаустом».

***

Состояние этой деревни просто угнетало.

Говорят, революция упразднила сословия? Он этого не видел. Загнивающая избушонка соседствовала с двухэтажным домом из нового дерева.

Возможно, дело в народе, конечно. Не в государстве. Поставь ими властвовать лучшего политика, а народ все равно будет загаживать свою страну. И ничего ведь не попишешь, это у них в крови. Поколениями пронесено дикарство, необразованность, неопрятность, подкрепленные странными песенками и прибаутками.

Берус никогда не понимал их желания по своей же воле потопить себя в болоте. Ну, можешь ты прибраться в доме - приберись! Можешь помыться? Помойся, у вас бани в каждом дворе стоят! Иди, математику выучи, литературу подтяни, языки изучи - и человеком станешь! Так тяжело?

- Вы освободили все избы?

- Яволь, оберштурмбаннфюрер.

- Где люди, которые здесь жили?

- Убиты, оберштурмбаннфюрер, все убиты. У нас был приказ: очистить дома, никого не оставив в живых.

- Прекрасно. А тела где?

- Вывезены и сброшены в ров.

Берус закуривает, прикрывая зажигалку от шквалистого ветра. Опирается на калитку какого-то дома.

Во дворе развешаны кителя и рубахи. Счастливые эсэсовцы топят бани, играют во дворах в карты, выпивают.

Берус сжимает губы, глядя на солдата с рюмкой коньяка и фотоаппаратом на шее. Морщится, трет лоб и сглатывает.

- Что-то случилось, оберштурмбаннфюрер?

Берус вздрагивает.

- А это уже не твое дело, - хмыкает, сунув руки в карманы плаща.

И вдруг что-то неизвестное, странное и тоскливое закрадывается в душу...

«Что» это неведомое что-то, Берус не может прочувствовать. Но почему-то жмурится, яростно трет виски и опирается на забор еще сильнее.

Деревня наполняется немецкими голосами. В стайках валяются застреленные коровы, овцы и лошади. По дорогам бегают бесхозные ныне куры, гуси. На задних дворах уныло покоятся разрушенные парники и затоптанные тяжелыми сапогами снежные крепости. На одной даже кровь виднеется. Видимо, пристрелили пацана, когда он внутри попытался спрятаться. А, может, это была девочка. Может даже взросленькая, чуть моложе Веры. Может, совсем еще маленькая.

- Убили всех? - хрипло говорит Берус, оттянув воротник.

- Таков приказ.

- А от кого приказ исходил?

- От бригадефюрера Хайнса. «СС должен заниматься чисткой деревень от грязных наций», - его слова.

- Угу.

- Сам понимаешь, нам не очень-то и хотелось этим заниматься, но кто нас пожалеет, когда нам пулю в лоб запустят? Тут уж милосердствуй не милосердствуй, а жить-то хочется.

- Да я проверял, - улыбается Берус, кидая папиросу в снег. - Нет ли случаем у тебя мыслей, недостойных для офицера Германского Рейха?

- Никак нет, оберштурмбаннфюрер!

- Верю. Верю, верю и хвалю. Меня послали проконтролировать вас до приезда бригадефюрера. Нет ли здесь пустого домика? А то как-то не очень хочется лепить его из снега.

Берус смеется собственной шутке. Смахивает с плеч плаща крупинки снега.

- Последние дома не занимали, - парень взмахивает рукой в конец деревни.

- И сколько последних пустуют?

- Не знаю точно, но ты можешь заселиться в самый крайний, чтобы не искать.

Берус кивает.

Проклятая русская зима! Руки мерзнут даже в кожаных перчатках! Берус трет их друг о друга, потирает красные от мороза щеки, дышит в ладони. Изо рта лишь выходит клубящийся пар, а руки так и не согреваются.

А в избе неожиданно тепло! Печь даже топится! Прогорает уже, правда... Как это она может топиться, если эсэсовцы этот дом не занимали?

Берус медленно закрывает за собой дверь. Снимает усыпанный хлопьями снега плащ, отряхивает его и вешает на гвоздик к овечьему тулупу и маленькой детской шубке.

Решает не разуваться. Чувствуется, что пол здесь, несмотря на треск в печи, ледяной.

Склоняется. Открывает дверцу в печке, подкидывает дров. Замирает над ней. Подносит ладони к огню и энергично трет их друг о друга. Держит так долго, что рукава кителя начинают обжигать его же руки.

Закрывает дверцу. На печи, задвинутый в маленькое окошко, замечает горшочек с остатками плова. Свежий еще. Пахнет свежим.

А на самой печке, наверху, разбросаны тряпки, одеяла, подушки... и какая-то вонь оттуда исходит. Трупная вонь. Странно... ведь никого же нет...

Берус окидывает избу взглядом.

Наверняка во всех русских избах холодный пол. Тогда понятно, почему они везде стелят ковры. Здесь только он почему-то скатан и отодвинут таким странным образом, что...

Берус резко садится на колени и открывает подполье. Мгновенно вынимает из кобуры пистолет и сбегает вниз по лестнице.

Пыльно. Пахнет гнилой картошкой. Какая-то дрянь чавкает под ногами и... темно. Ничего не разглядишь. И Берус честно ушел бы, если б в самом мрачном углу не зашевелилось нечто.

Берус мгновенно направляет в сторону звука пистолет и отчеканивает:

- Выйди на свет.

Существо замирает.

- Выйди, иначе я стреляйт тебя.

Человек издает то ли хрип, то ли вздох, а потом медленно выбирается из угла прямо под падающий через дыру в подполье свет.

Их двое. Женщина с ребенком. Оба немытые, вымазанные, вонючие, и оба трясутся. Поручили, называется, всех устранить... А подполье проверить не догадались, молодцы какие? Действительно подумали, что изба пустая?

- На выход, - командует Берус, взмахнув пистолетом в сторону лестницы.

Женщина вдруг прижимает пацана к себе и бормочет:

- Вы только... только сына не трогайте! Вы ж знаете, он малюсенький совсем еще, читать только научился, а...

- На выход! Всем! Быстро!

Женщина снова издает булькающий звук и покорно поднимается по лестнице.

Ну наконец-то вышли. Там очень сильно воняло гнилой картошкой, ужас просто. Ну а здесь, правда, воняет каким-то трупом... Оттуда, с печки...

- Что там? - Берус кивает на печь.

Женщина белеет, шарахается и прикусывает язык.

- Эй! Русь! Я спрашивайт: что там?

- Печка там... В аккурат утречком растопили, дровишек подрубила чуточку...

Берус морщится. Садится на стул, не выпуская из рук пистолета.

Предупреждает:

- Если ты дергаться - я убивайт пацан.

- Я не буду! Я не шевельнусь даже! Вот что угодно делайте, только его не трогайте, он маленький еще совсем, кроха он, я ж...

- Заткнись! У меня болейт голова от твой болтаний!

И она как по волшебству захлопывает рот.

Самое удивительное, что женщина вся вспотела настолько, что пот буквально капает с ее волос и кончика носа. Она дрожит, она вся белая, она прикусывает от ужаса язык, а мальчик... А мальчик не боится совершенно. С интересом разглядывает Беруса и его форму. Даже чуть улыбается.

- А это какая марка? - вдруг спрашивает пацан, ткнув крохотным толстым пальчиком в пистолет Беруса.

Мать тут же с силой дергает мальчишку и шипит в ухо:

- Сдурел, что ли, ты с кем разговариваешь?! Это злой дяденька!

- Почему злой? - изумляется пацан. - Он же не орет почти. Вот ты орешь, всегда орешь. Ноги промочу - орешь, гусеницу поймаю - орешь, штаны порву...

- Никита! А ну прекрати! Сейчас дяденька услышит и тебя застрелит!

- Не застрелит, он не хочет, он пистолет даже опустил. Дядь, а что это за пистолет? Расскажи мне, я люблю всякие пистолеты, я тоже купить хочу. Деньги даже коплю, но мамка их всегда забирает и покупает хлеб. Один хлеб, представьте! Я ее прошу - ну купи мне пистолет, а она опять хлеб приносит!

Берус прищуривается. Долго оценивает пацана. Хмыкнув, выдает:

- Я хотейт пить.

Женщина вздрагивает. Вцепляется в плечо мальчика и пятится к двери.

- Я... я принесу вам воду... Сейчас, у меня бочка на веранде, я...

- Да. Только ты должен оставить мне свой сын.

Женщина закашливается:

- Но...

- Или я убивайт его прямо сейчас, - Берус разводит руками.

Она кивает. Исчезает за дверью.

А Берус кричит вслед:

- Учти, если ты не возвращаться через десять минут - я убивайт твой пацан!

Никита смотрит на закрывшуюся дверь. Пододвигает стул, садится рядом с Берусом и замирает.

Ничуть не боится. Лишь задумчиво смотрит на пистолет и что-то прикидывает.

- А у нас в пятницу баба умерла, - вдруг говорит Никита.

Думает еще несколько минут.

Продолжает:

- Мы ее позавчера похоронили. Она кашляла очень много. Лежала на печке и кашляла, кровью прямо. Она болела просто. Мамка ее мало кормила. Говорила, мол, еды стареньким много не надо, нам бы хватило... Значит, надо было, раз умерла. Я ей хлебушек тайком приносил. В молоке размачивал и приносил. Она кушала. И ругалась почему-то, ругалась... К ней какие-то бесы приходили. Я их не видел, и мамка не видела, а вот баба видела.

Берус молчит. Смотрит на печку.

А Никита ловит его взгляд и кивает:

- Да-да, тама она лежала! Я ей утром хлебушек хотел в руку вложить, а она не сжимает. Я ее тряс, тряс... Думал, что уснула так крепко, разбудить хотел. Кладу хлеб - она роняет. А потом мамка пришла и сказала, что все. Умерла баба.

Никита ерзает на стуле. Шмыгает носом.

- У нас мало чего покушать есть. Мамка последнюю корову на той неделе зарезала. Раньше хоть молоко было, но ее кормить нечем, да и нам еды не хватает. Теперь у нас есть мясо. Мы его в мешках хранили за баней, а сегодня не нашли. Мамка говорит, что его немецкие дяденьки украли. Да только я не верю. Они ж солдаты, а не воры. Так что это за пистолет?

Берус смотрит на руки.

Вздыхает. Вполголоса отвечает:

- Вальтер П38. Девятый калибр. Отдача ствола с короткий ход, рычажный запираний.

- Красивый какой! Немецкий, да же?

- Нет, египетский, - усмехается Берус.

- У вас все очень красивое. Мне ваша форма нравится. И значки. А мамка очень сильно на меня ругается, когда я ей такое говорю. Даже тряпкой дерется. Она думает, что я такой же, как плохие немецкие дяденьки, раз мне нравится их форма. Она говорит, чтобы я больше не смел про них спрашивать. Учит, что это и не люди никакие, а монстры, которые всех убивают.

Берус медленно возвращает пистолет в кобуру. Вынимает из кармана портсигар и ссыпает на ладонь несколько леденцов. Протягивает Никите:

- Наверное, в такой тяжелый время вы даже не есть конфеты?

Пацан подпрыгивает, хватает леденцы и шустро, как мышонок, исчезает за печью.

- Спасибо большое! Я очень люблю конфеты, но сейчас их правда нет! Из сладкого только мед, которым мамка Машки нас угощает.

Он достает валенок и сыплет конфеты в него, а валенок вновь прячет за печью.

- Я коплю, - важно отвечает. - Много не ем сразу, а по одной, чтоб надолго хватило. А то я за один раз все слопаю, вкусно будет, ну а потом как? Правда, на меня мамка ворчит все время, что я конфеты по всей избе прячу. А вот папка разрешал. Он сейчас с немцами воюет в Африке. Тут недавно про него письмо пришло. Мамка не сказала, что в нем написано, но долго плакала, прямо в истерике была. Вместе с теть Валей плакали - она ей потихоньку письмо и зачитывала. Она сказала, что папку в Африку отправили, и оттуда он вернется очень-очень нескоро, когда я большой вырасту. Я хочу купить в магазине пистолет, выучить немецкий и поехать к нему в Африку. А вы откуда русский так хорошо знаете? Вас кто учил?

Берус улыбается.

- Один хороший книга.

- Книга? Ого, интересная?

- Интересная.

- С картинками? Вы мне ее пришлите по почте, я тоже почитать хочу, я буквы хорошо знаю, но только печатные. А меня немецкому сестренка учила, у нее пятерки были в школе, ее учительница хвалила сильно. Но она летом поехала платье с пионами покупать, а назад не приехала. Мамка плачет, ее ждет, а ее все нет и нет. Мамка думает, что ее немцы убили. Она всегда про все плохое думает. А мне кажется, что она в Пскове себе жениха нашла, влюбилась, замуж за него вышла, детей родила. А сюда она не едет, потому что на мамку-ворчунью обиделась. Муж-то у нее поди добрый, платье с пионами разрешил купить, а вот мамка ругалась. Она говорила, что в таком гулены только ходят.

- Как зовут?

- Меня? Никита.

- Сестра твой как зовут?

- А, ее... Вера. Вера ее зовут. Она хорошая, добрая. Немецким буквам меня учила, сказки рассказывала. Коней любила. У нее жених был, Сережка. Он нам всю зиму помогал. Дрова приходил колоть, корову помог зарезать. А его маленький брат Сашка в доме прибирался, снег чистил около избы. Жалко, если Верка не приедет. Папка ведь, как на фронт уехал, блокнотик немецкий обещал ей подарить. Вера о нем мечтала...

Берус молчит.

Теребит рукава кителя. Не поднимает глаз. В смятении трет свои щеки.

- Так твой мать думайт, что Вера убивайт?

- Ну да... Она очень переживала. Неделю ждала-ждала, ждала-ждала ее, а Верки не было. Неделю, другую... А потом все, отчаялась, загрустила. Очень сильно плачет, жалеет, что прощения попросить не успела. Говорит, мол, ну пусть бы в гуленинском платье ходила, бог с ней, так хотя бы живая. Здесь, рядом. С Сережкой, мол, может, слюбились бы...

- Кто такой Сережка?

- Так говорю ж, жених еешный, кудрявый такой.

Берус слегка сжимает губы.

Кашляет. Вновь улыбается и треплет Никиту по волосам.

Лишь секунду, а потом вновь хмурится и отчеканивает:

- Ты правда считайт, что можешь безнаказанно находиться за дверь и подглядывать за немецкий офицер? Кто ты вообще такой, если полагайт, будто у тебя есть на это право?

Скрипнув, дверь открывается, и женщина с ковшом воды заскальзывает в избу.

Берус поднимается.

Из-за тяжелых ботинок половицы так агрессивно скрипят, и кажется, будто с каждым шагом ты рискуешь провалиться под пол.

Берус выхватывает ковш из ее рук и делает несколько жадных глотков. Ледяная вода стекает по подбородку и мочит китель.

- Может, вы есть хотите? - спрашивает вдруг женщина. Совершенно другим тоном. Спокойным.

Он возвращает ковш, который женщина кидает в таз. Мрачно отвечает:

- Нет. Благодарю.

- Точно? У нас плов. Правда, его мало, Никитка вчера так есть хотел, и...

- Я не нуждаться в твой плов и твой лицемерный забота!

Женщина бледнеет и делает несколько шагов назад.

Берус склоняет набок голову. Скрещивает руки на груди. Вздергивает брови:

- А ты до сих пор считайт, что все немцы - чудовища?

- Я... я, право, и знать не знаю даже... Ну, если вы докажете мне, что вы...

- Докажу?!

Берус смеется.

Громко, истерично, но совершенно искренне.

- Докажу?! Тебе? Ты думайт, я хотейт тебе что-то доказывайт? Ты думайт, в этом мой цель? Убедить старый деревенский баба в свой честь и добропорядочность?

Она осекается. Бледнеет еще сильнее.

А Берус делает шаг к ней, храня звериный оскал:

- Мне неинтересно тебя переубеждать. Я просто скажу тебе весь правда. Ты считайт, что все немцы - бездушный тварь и злобный монстр, которому чужды жалость и милосердие? О, поверь мне, так и есть! Мы действительно куски мяса, выращенные Адольф Гитлер специально для война! Мы не имейт прошлое и не просчитывать будущее, а жить настоящим, в которое входит лишь бессмысленный пальба по людям. Мне так нравится убивайт людей! Я сплю и вижу, как я убивайт людей! Знаешь, как это приятно? О нет, ну конечно же нет, это только немцам приятно. Ну как? Я оправдывайт твои ожидания?

- Вы...

- Я. Да, я, немецкий кусок мяса. А за дочь тебе бояться не следует. Вера сейчас жийт очень хорошо. Жийт в немецкий штаб. В наш штаб. И, да, твой Вера живой. Можешь представить?

А вот сейчас ее бледность выглядит действительно ужасающе. В довершение ко всему добавляется капля пота, которая смешно свисает с кончика носа.

- Что... вы... Что вы...

- Что я делайт с ней? О, я любийт ее.

Берус замолкает. Трет щеки и агрессивно улыбается:

- По ночам.

Вновь прерывается.

- Но иногда и утром бывайт. Как пойдет, а то не хочется, чтобы другие офицеры смотрейт на наш страстный любовь. Да, а как иначе? Мы, немцы, умейт только так. Без души. Откуда у нас душа? Мы же...

- Вы не об ней говорите. Вы просто так меня злить пытаетесь! Узнали у Никитки, что доча у меня пропала, так и вовсю разошлись! Моя Вера уж точно не стала бы, и вы ее не знаете!

- Ну, знайт о ней я уже достаточно. Знайт, что она любийт пионы больше всего на свете. Знайт, что увлекаться книгами, а особенно любить сказки Пушкин и «Тарас Бульба». И лошадей любийт. Учиться должна быйт в девятый класс, хорошо знайт математика и немецкий. Мать ее работайт телятница, отец с брат - в колхоз. Она бояться огонь, потому что видейт в детство горящий стайка. Она складывайт из бумага журавли. И хорошо танцевать вальс. А еще я знайт, что она любийт меня очень сильно. Настолько, что готова отдавайт мне весь свой тело для любой мой желаний и фантазий. И, знаешь... Столько фантазий я еще не воплощать ни на один женщин. Я ведь немец, мне плевать на чужой чувства. А еще мне...

Договорить не успевает.

Женщина хватается за его воротник и тянет на себя. Трясет, пытается вырвать пуговицы, а Берусу становится трудно дышать...

- Верни ее! Верни мне Веру, сучара немецкая!  Верни мне Веру! Слышишь?!

Берус отталкивает ее от себя, но она упрямо вцепляется в его китель снова, рвет его, трясет, царапает...

- Что вы с ней сделали?! Что вы сделали с ней, ублюдки?! Что вы сделали с ней?! Верните мне ее! Верните мне мою дочь!

Берус уже с трудом стоит на ногах, а она наваливается на него всем телом. Кажется, намерена выцарапать ему глаза.

- Отдайте Веру, отдайте ее мне! Вы слышите?! Фашистские изверги, вы...

Берус с размаху ударяет ей в лицо.

Женщина отлетает и врезается в стену. Сползает по ней, но не сводит с Беруса переполненного животной ненавистью взгляда.

Берус оглядывается на окна. Слышно ли на улице ее вопли? Слышат ли их офицеры?

- Вы ничего с ней не сделаете! Она все равно выберется! Она выберется, и тогда...

- Заткнись! Заткнись, тварь! Закрой свой рот!

- Верните мне Веру! Верните ее мне! Верн...

- Заткнись, сука, заткнись! Хватит орать!

И она снова вскакивает, и снова цепляется за воротник Беруса. И снова начинает трясти. И снова начинает верещать.

Вновь Берус отшвыривает ее от себя, спешно достает из кобуры пистолет и несколько раз стреляет в ее голову.

И наконец-то в избе возникает желанная тишина.

Берус опять тревожно оглядывается на окна.

Тяжело дышит, сглатывает и утирает со лба пот. Пистолет дрожит в руке. Женщина больше не орет - так странно. Лежит, неестественно выгнув шею и разинув рот, из которого струится полоска крови.

Берус отшатывается и сипло выдыхает. С попытки пятой возвращает пистолет в кобуру. Жмурится, глотает и трет виски.

- Дядь немец...

Резко смотрит на Никиту.

Хватает его за подмышки и тащит за собой.

Странно... Вроде ребенок ничего и не понимал, а начинает визжать, брыкаться, пинаться и царапаться, пока Берус не заталкивает ему в рот пыльную тряпку с печки. Открывает подполье и зашвыривает его в дыру. Защелкивает крышку подпола на щеколду.

Все еще кричит. Видимо, все-таки выплюнул тряпку. Колотит своими кулачками снизу, глухо пищит... да кто его услышит?

Если никто не зайдет в избу - не услышат. И не убьют.

Берус поправляет воротник. В очередной раз сглатывает. Трет шею, накидывает плащ и выходит из дома.

- Оберштурмбаннфюрер? Ты в порядке?

- А по мне не видно? - огрызается Берус, нервно закуривая.

- Я слышал какие-то крики, или мне показалось?

- Не показалось. Там баба находилась. Я ее убил, можете увозить тело.

- Одна баба?

- Да, больше никого не было. Я проверил весь дом. Только женщина. Очистить помещение, выбросить труп. Я не собираюсь там больше находиться.

- Яволь, оберштурмбаннфюрер.

- И впредь советую лучше проверять избы. Эту я просмотрел, так что с ней напрягаться не стоит, но остальные... все ясно?

- Это где же она пряталась, что мы ее не заметили?

Берус не отвечает.

Выдыхает дым, приглаживает мундир и лениво бросает:

- Найдите мне нормальную избу. А еще я голоден. И мне необходимо пришить пуговицу на воротнике, сумасшедшая русская выдрала мне пуговицу.

- Так точно, оберштурмбаннфюрер!

Берус бросает прощальный взгляд на одинокую избу, крышу которой засыпало снегом.

Возможно, вон та самая баня, на которой они с отцом разговаривали про звезды?..

Прочистив горло, Берус надевает перчатки и удаляется как можно дальше.

***

Рубаха жжет тело. Этот жар - непонятно откуда взявшийся и неизвестно когда прекратящийся - доводит до легкого бреда и бешеной лихорадки.

Берус стоит у окна, чтобы хоть немного приглушить жар. Прислоняется лбом к холодному стеклу и следит за рабочей силой.

В дверь стучат.

Вздрогнув, Берус спешно застегивает пуговицы рубахи, отряхивает ее и, бросив короткое «Иду», опирает замок.

- С каких это пор ты запираешься?

Берус прочищает горло.

Хрипло выдает:

- Ты говоришь так, будто знаешь меня как минимум год.

Дора... Приятная девочка. Миловидная и хорошо выполняющая надлежащие обязанности.

Но с самого начала, едва ей стоило скинуть перед его запелененным алкоголем взглядом платье, Берус понимал - это долго не продержится. И не просто потому, что он видит будущее или мнит себя вездесущим. Просто он сам не хотел растягивать это надолго.

Пусть все останется в рамках хорошего тона и надлежащего офицеру этикета. По крайней мере, он старается. И если там, после смерти, действительно что-то есть - отец должен видеть, как он старается. Он должен видеть, что нравятся ему не только русские, а время с Верой было приятным позором. Берус, как и любой уважающий себя ариец, пьет коньяк, продвигается по службе, курит папиросы и спит с немками. Былое увлечение простительно. Он должен был понять.

- У меня нет настроения, - хрипит Берус.

- А я сегодня...

- Что в моих словах тебе непонятно?! Я сказал: у меня нет настроения!

- То есть, ты хочешь...

- Хочу побыть один! Хочу выпить, хочу покурить, хочу почитать и лечь спать! Один! У меня! Нет! Настроения!

Сейчас его раздражает присутствие всякого. Болит голова, в висках стучит, а она еще своим писклявым голосом что-то пытается до него донести.

- Уходи, - выдыхает Берус, в мучении схватившись за голову. - И если продолжишь стоять - вышвырну тебя сам и спущу по лестнице. У меня нет сил на уговоры.

И она исчезает. Пытается быть таинственной призрачной красоткой, уплывающей вниз по лестнице, но Берус уже видел ее прыщавую грудь, потное тело и желтые зубы.

Прислоняет ладонь к стене.

И почему Вере так нравятся его руки? Почему она обожает их трогать, перебирать пальцы, прижимать к себе? Что в них такого особенного?

Касается кольца на пальце.

Жмурится и запрокидывает голову.

Отец бы не простил. Если б узнал - не простил бы. Он всю жизнь рассчитывал на Беруса, видел в нем благородного немецкого офицера, а как он отвечает на отцовское доверие? Плюет ему в душу.

Берус сжимает кулаки, выходит из квартиры, сбегает по лестнице и подзывает охранника.

- Юстус, будь добр, приведи ко мне...

- Пленницу из женского барака? - понимающе кивает он.

- Юстус...

- Веру Сотникову?

- Раз знаешь, зачем повторять это десять раз?!

- Просто уточняю.

- Мы ведь договаривались, да?

- Я никому не скажу. Ты же знаешь.

Ее ожидание вмещает в себя несколько долгих, тягучих, изводящих минут. Берус сидит за столом, сутулится, в смятении перебирает складки на рубахе, задыхается от жара.

- И что же на сей раз вам потребовалось, герр комендант?

Он поднимает глаза.

Вера замерзает, кутается в шубку, прячет красные от холода ладошки в рукава.

Она замерзает.

А он - изнывает от жара.

- Ну почему ты на меня так смотришь?! - вдруг орет Берус. - Чего уставилась?! Неужели ты не видишь, что я не могу собраться?!

И она пугается его резкого тона.

Вздрагивает, послушно опускает глаза и роняет:

- Простите...

Берус молчит.

Трет щеки.

Поднимается и медленно проходит по комнате. Перебирает свои руки. Покручивает кольцо.

Наконец выдыхает.

Вынимает из торбы немецкий блокнот и кладет на стол перед Верой.

Разворачивается к окну, сомкнув руки за спиной.

- Это что? - шепчет Вера.

- Блокнот. Мне прислали его из Берлина. Там, правда, первые несколько страниц уже исписаны. Но можешь просто их вырвать. Ты же...

Он обрывается. Жмурится и выдыхает;

- Ты же хотела?

- Хотела. Но... я не говорила тебе об этом...

Берус молчит. К Вере так и не поворачивается. Следит в окне за Марлин.

- Ты был у меня дома?

Берус усмехается.

Чешет бровь. Снова вынимает папиросу.

- Что ты с ними сделал? Что ты сделал с ними?!

Недалеко ушла от матери. Теперь понятно, откуда у нее столько импульсивности.

- Ты убил их?! Убил их, да?! Ты убил их?! Убил?!

Ревет. Ревет оттого, что сама же и додумала. От своих мыслей. От неподкрепленных ничем существенным идей.

- Ты их убил! Ты убил их! Ты...

- Да не убивал я их! - Берус резко разворачивается к ней.

Вера заглатывает слезы.

- Не убивал! Я их не убивал! Слышишь?! Никого я не убивал! Лишь закрыл их в подполе, чтобы другие не нашли!

Опять давится слезами.

Большими, детско-голубыми блестящими глазами смотрит на него.

Но медленно затихает.

- А... - всхлипывает. - А как они оттуда выберутся?

- Конечно, выберутся! Ведь я не запер подпол. Ночью, как все утихнет, сбегут в окно, а дальше в лес. Я уверен.

- С ними точно все хорошо?

Берус внимательно смотрит в ее глаза.

Подходит ближе. Чуть приподнимает ее голову. Большими пальцами утирает слезы с ее щек.

И выдыхает:

- Слово офицера.

Вера молчит.

Косится на блокнотик.

Осторожно берет его. Гладит по корешку.

- И... как они? Никита как? Большой уже, да?

Берус медлит.

Нервно трет ладони. Тяжело, сипло дышит. Глотает раз за разом. Оттягивает китель, чтобы он не колебался от учащенных ударов сердца.

- Большой.

- Читать научился?

- Только печатные буквы, - Берус улыбается.

- А мамка? Баба как?

- Бабушка умерла, к сожалению. Мать...

Замолкает. Агрессивно трет шею, смотрит в пол. Сжимает волосы.

- Мать хорошо, - хрипло произносит. - Корову зарезала, плов сварила. Мне предлагала, но я отказался.

- А за меня переживает? Злится на меня?

- Совсем не злится. Даже жалеет, что не дала тебе тогда злосчастное платье с пионами купить.

Вера смеется.

Берус подходит к ней сзади и приобнимает за плечи. Чуть касается губами макушки.

- Интересно, какой она стала... - бормочет Вера. - Когда встречусь с ней, посмотрю, насколько она изменилась. Она, наверное, и меня не узнает. Я за это время... другим человеком стала. Прощения у нее попрошу. Может, и не нужно ей оно, это прощение... Мне оно нужно. За руки ее теплые взяться. Стряпню попробовать... никто ведь лучше нее не готовит, знаешь?

Берус прижимает к себе Веру еще крепче. Зарывается лицом в ее волосы и замолкает.

- А что еще она говорила?

- Да... по пустякам. Злилась вначале.

- Ой, это она умеет! Вот ворчит и ворчит, всю жизнь только ворчит! Спит и ворчит! Интересно, когда я приеду, она так же ворчать будет? Или поспокойнее станет? Но я не обижаюсь, она ж волнуется...

Берус садится на диван. Охватывает Веру за талию и легонько притягивает к себе, сажая на колени. Массажирует ей плечи. У самого дрожат руки, дрожит даже дыхание, но успокоить Веру нужно. Хотя бы для того, чтобы она ему поверила.

- Бабу Катю жалко, - вдруг шепчет она. - Но она старенькая была... Главное, что с мамкой и Никиткой все хорошо. А про папку с браткой не было вестей?

- Нет.

- Интересно, живы ли они? Как воюют вообще...

А Берус молчит.

И почему-то старается не шевелиться, когда Вера от истощения эмоций засыпает на его груди. Лишь временами покуривает папиросы, наблюдая, как комната постепенно становится темной, а потом и светлеет...

И не хочется даже запирать дверь. Не хочется опасаться визита Марлин или кого-нибудь из офицеров. Вообще не хочется вставать с дивана.

И Берус не встает. Он думает.

Разделяет свои поступки на «хорошее» и «плохое». Взвешивает, оценивает, сбивается, оценивает снова... И как, порой, сложно понять, что из совершенных тобой в жизни поступков хорошо, а что - плохо...

Он думает.

До самого утра.