Пока мы не умрем, мы упорно будем верить, что все наладится.

Давайте перестанем поить нектаром мотыльков в чужих душах. Мотыльков там может не оказаться вовсе, а нектар сгниет.

Я так устала. Я устала выискивать теплые стороны чужих душ. Я так устала от всего, что происходит. Я схожу с ума от вечного недосыпа, когда нас стали загонять в бараки кромешной ночью, а будить еще раньше рассвета. Я схожу с ума от вечного голода, который гложет постоянно, всегда, даже когда я ем, даже после еды - всегда. Я схожу с ума от некогда светлых воспоминаний о детстве, которые медленно превращаются в навязчивые галлюцинации и дьявольски сумасшедшие фантазии. И схожу с ума от вечного подчинения, повиновения, наигранной покорности и почти искреннего лицемерия.

Как же я устала, господи... Как я устала.

Вот нас опять сегодня вывели, когда на улице темень. Снег завывает, в глаза иголками вонзается, под ногами противно скрипит. Уголь мужикам помогаем перекидывать. Жду, чтоб рассвело наконец, а то он черный, сливается с угольником.

Такой холодный, а перчаток нет. Будто глыбы льда это, а не угольные камни. До обжигания холодные, руки немеют, пальцы не шевелятся... Натягиваю на ладони рукава шинельки. Хватаю камешки хоть так, через шубу. Немного согревает...

Несколько охранников огонь развели. Сидят на складных стульчиках, греются, дрова трещат, пахнет гарью. Мясо жарят.

Сглатываю слюну, затягиваю потуже живот поясом и, сцепив зубы, продолжаю работать. А шинель старая вся, дырявая, пурга в прорехи продувает. Зашить бы... Симе дать - пусть заштопает. А то невыносимо, утро сегодня особенно холодное.

- Русский женщин! Эй! Komm zu mir!

Сплевываю попавшую в рот угольную пыль.

Морщусь, тру глаза и оборачиваюсь.

- Komm zu mir! Komm zu mir! Komm...

- Я поняла вас, не нужно повторять, - устало тру лоб. - Иду, уже иду.

Ведьма поджимает губы. Важной походкой старшей надзирательницы женского барака идет в сторону главного здания штаба. Я плетусь за ней.

- Ich получайт befehl, - выплевывает она, попутно заходя в свою квартиру.

Что за приказ получила Ведьма, я и не догадываюсь, пока она не выдает мне теплую шубейку и картонный пакет, в котором лежат консервы, фрукты, хлеб, молоко и сало, помидоры с зеленым луком и даже конфеты.

- Это что? - выдавливаю, вцепившись в пакет, как в неуловимую надежду.

- Befehl.

- Нет-нет, я понимаю, но что за приказ? Зачем все эти вещи? Они каждому выданы?

- Der Kommandant ordnete an, es auszugeben. Брайт. Ich получайт befehl, ты брайт.

- Комендант приказал выдать это только мне?

- Der Kommandant ordnete an, es auszugeben! Брайт! Der Kommandant давайт befehl.

Сложно выпытать у Ведьмы хоть малую толику информации. Хотя бы с ее очень низким знанием русского языка.

Но одно я поняла точно: комендант приказал выдать мне теплую одежду и вкусную еду. И, кажется, только мне.

И только сейчас я неожиданно вспоминаю, что сегодня день его рождения.

Но я не видела Беруса сегодня. Ни утром, ни потом, когда день начал медленно перекатываться за полдень.

И напрасно надеялась. Скорее всего, ему хотелось отметить праздник в одиночестве, дома. Или в кругу семьи. Или в шумной компании каких-нибудь офицеров. Но уж точно не во дворе, приглядывая за стайкой изнывающей рабочей силы.

Как мышь, прячу продукты в досках сарая, заворачивая их в старую шубу. Оттуда достаю часы и книгу. Кладу в картонный пакет.

Что ж... Мне дали задание красить двери в квартирах офицеров. И начну я с двери Беруса.

Объем работы... он хоть и велик, но все же лучше, чем перетаскивать бревна, рубить лес и добывать уголь. Красить. Просто красить - и все. Тем более, это "красить" уже полноценно вошло в привычку.

Стучусь в его квартиру. Стучаться приходится всегда, если приказов прийти со стороны Беруса не исходило, и инициатива его посетить проявлена мной.

Слышу шаги.

Съеживаюсь, поправляю шубейку, пряча за пазухой пакет с часами и книгой, и выдыхаю.

Открывает Марлин.

Прокашливаюсь. Тру шею и неуверенно начинаю:

- Марлин, мне... мне покрасить нужно. Дверь. В этой квартире.

- Именно в этой? Сегодня?

- Да, а что? В чем дело? Иду по порядку.

- По какому порядку?

- Порядку расположения квартир.

Марлин прищуривается. Недоверчиво кивает и уходит вглубь, не закрыв дверь.

Принимаю это как приглашение. Аккуратно захожу, озираюсь.

Берус лежит в кресле. Именно лежит, максимально откинувшись на спинку и запрокинув голову. Надеты лишь кальсоны и свободная рубаха, в руках держит брюки, но не надевает. Кажется, будто он сел в кресло, собирался надеть штаны, но случайно уснул.

Пожимаю плечами. Все еще держа пакет за пазухой, стелю газеты и невозмутимо берусь за дверь комнаты. Благо, она здесь одна, как и в остальных квартирах штаба.

- А почему шубу не снимешь? - спрашивает Марлин, почему-то игнорируя спящего в кресле Беруса.

Пожимаю плечами.

- Холодно.

И она теряет ко мне интерес.

Отходит к столу. Слышу, как сзади она ходит ножом по разделочной доске. Пахнет вареной морковью и печеными яблоками. Все вокруг серое, ни одна лампа не зажжена. На улице темнеет, да еще тучи все небо заполонили. Почему они не включат свет? Мрачно же, и краски толком не разглядишь.

- Ты китель погладила? - вдруг подает голос Берус.

Надо же, не спит, оказывается.

- Нет, - отвечает Марлин.

- Почему?

- Потому что ты никуда не идешь. И я тебе это уже сказала.

Берус вдруг вскакивает и выпаливает:

- Да прекрати уже! Что ты вообще себе позволяешь?! Строишь из себя, только не пойму - кого?! Что тебе нужно? Чего ты добиваешься?! Ссоры?! Опять?! Тебе не надоело?!

- Чего? Отвечу! Просто хочу, чтобы ты хоть сегодня меня послушал! Неужели так трудно? Неужели трудно хоть день сделать так, как я сказала?

Напрягаюсь. Но дверь начинаю красить еще активнее - они не должны заподозрить, что я подслушиваю.

- Хоть на один день ты можешь избавить меня от скандалов? - морщась, выдавливает Берус и надевает наконец брюки. Затягивает ремень. - Хоть один?

- Да я бы и не начинала, если б ты сразу слушал меня!

- Да не хочу я справлять этот праздник в твоем обществе! Не хочу! Не хочу, ты слышишь меня?!

- А в чьем хочешь? В обществе своих разлюбимых офицеров? Водки нажраться, как Вернер? Девок себе на шею понавешать? Вот этого ты хочешь? Это тебе, значит, нравится? День рождения - это семейный праздник, и встречать его нужно в кругу семьи. Твоя семья - это я. Так давай хоть сегодня все проведем, как нормальные люди, а не как жена, которая всю ночь ждет мужа с гулянок.

- Но ведь это мой праздник! Мой, ты понимаешь меня?! Не Рождество, не годовщина нашей свадьбы, не двадцатое апреля! Так почему я не могу побыть с теми, с кем хочу?

- А со мной не хочешь?

- С тобой - не хочу! Не хочу выслушивать твои истерики! Сил уже не осталось, никаких сил!

- Так пожалуйста! - Марлин швыряет в него его китель. - Иди! Иди, нажирайся, как свинья! Иди, ради бога! Даже видеть тебя не хочу!

- Почему я должен уходить? - вдруг совершенно спокойно произносит Берус. - Это моя квартира. Это мой штаб. А ты, если тебе что-то не нравится, можешь валить на все четыре стороны. Чувствую, когда-нибудь ты меня выведешь, и я вышвырну тебя из надзирательниц вон, чего я еще не сделал, кстати, лишь из уважения к отцу и его просьбе приютить тебя здесь. И поедешь ты в Берлин, к своей мамочке, будете друг другу мозг выносить. К счастью, уже без меня.

- Знаешь, я не ожидала, что ты...

- Спасибо! Свободна!

Я кожей чувствую ее напряжение. Чувствую, как она медлит, делает выбор, просчитывает. Хмыкнув, невозмутимо открывает недокрашенную дверь, а после - выходит из квартиры.

Но напряжение не уходит.

Теперь оно сочится от Беруса.

И почему-то с каждой минутой только растет.

Кисть дрожит в моей руке. Я вздыхаю. Пытаюсь сосредоточиться.

Но молчание... Оно давит еще сильнее, чем крики и ругань. Оно нагнетает больше мрачности, больше неопределенности, больше догадок - как хороших, так и обратных.

Но почему-то Берус не спешит к офицерам. Он просто вновь падает в кресло, запрокидывает голову и замирает. Украдкой я могу рассматривать его. Даже зажигаю люстру. Просто любуюсь тем, что он есть. Что у него есть это твердое, каменное лицо. Эти руки с длинными пальцами, среди которых один не имеет ногтя. Напряженными мышцами. Медленно вздымающейся и опускающейся грудью.

Он красивый. По крайней мере, для меня.

Так и докрашиваю дверь с обоих сторон. В полнейшем молчании.

- Герр комендант, я... Закончила.

Ежусь.

Ежусь оттого, что он молчит.

Ежусь от все еще витающего напряжения.

Просто ежусь от нехватки слов.

- Герр комендант. Я...

- Я тебя не держайт, - отрезает он.

Мнусь. В волнении тереблю рукава шубки.

Стоит ли? Стоит ли вообще это делать?

- Герр, - сглатываю, - а у вас...

Вижу вдруг то самое полотенце, над которым трудилась Марлин. Белое полотенце, испачканное в саже и скомканное на краешке кровати.

С другой стороны, все правильно. Для чего нужно полотенце? Чтобы вытирать грязные руки. По крайней мере, по толкованию Беруса - точно.

- У вас... день рождения сегодня, не так ли?

Он вздрагивает.

Поднимает на меня взгляд и тихо выносит:

- И что?

Мнусь еще больше.

Судорожно вздыхаю. Сжимаю и разжимаю вспотевшие руки. Закрываю глаза.

- Ну... я просто подумала... Знаете, а вы...

Прокашливаюсь. Вдруг неожиданно на одном духу выпаливаю:

- Вы, как ни странно, самый родной человек для меня в этом чертовом штабе. Мне... некому довериться, не на кого положиться, я устала видеть подвох в людях, устала бояться предательств... Но я ведь вижу - вы не предадите. Вы человек честный, ведь честь для вас занимает первое место. Вы твердый. Вы умеете прятать эмоции. Вы умеете держаться сильным, в то время как у Вернера, например, это качество отсутствует, из-за чего он и напивается каждый раз. И поэтому я бы хотела наладить с вами отношения. Хотя бы чуть-чуть. И я... наверное, это выглядит глупо... Вы только не смейтесь. В общем...

Осторожно вынимаю из-за пазухи пакет.

И замираю.

Брови Беруса взлетают.

Сидит, не шевелясь, проницательным взглядом оценивая пакет.

Очень медленно поднимается. Неспеша приближается ко мне. С предельной аккуратностью принимает подарок.

Склоняет голову набок, неторопливо вынимая из пакета часы, а потом и книгу.

- Книга от Гельмута, - спешу предупредить я. - Он, видимо, не очень доверял Марлин, поэтому оставил ее у меня. А часы... В общем, один охранник взял и напился. И давай спорить, дескать, я самый лучший в картах, вон, русскую свинью обыграю, ставлю часы. Ну... вот так и получилось. А мне они зачем? Здесь мои часы - Марлин да Ведьма. Вот и решила вам подарить. Вы же их... собираете...

Берус молчит.

Раскрывает крышечку часов и долго вглядывается в циферблат. Прищуривается. Играется с цепочкой, будто проверяя ее на прочность.

- А я еще сомневалась... - выдавливаю. - Стоит или нет.

Берус молчит. Вглядывается в каждый миллиметр часов, изучает каждый узор. Прислушивается к звучанию.

- Наверное, - вздыхаю, - это все-таки выглядит глупо. Я с вами согласна. Однако считаю, что челов...

- Omega, - вдруг вполголоса произносит Берус. - Корпус из мельхиора. Тысяча девятьсот двадцать второй год выпуска. Звонкий ход, слаженный работа.

- Вам нравится?

Молчит.

Подвешивает цепочку на палец. Следит за медленными колебаниями.

Проверяет на прочность, даже стучит костяшкой указательного пальца, словно истинный часовщик.

- Спасибо, Вера, - поднимает глаза. - Очень благодарен.

Киваю.

Осторожно касаюсь книги.

- А это? Нравится? От Гельмута. С подписью Гете, между прочим.

Раскрывает.

Хмуро изучает форзац. Скребет ногтем по страницам и неожиданно улыбается.

- Сокол, - выдает.

- Простите?

- Сокол. Быйт нарисован на форзац. Я... часто говорийт дядя Гельмут один вещь. Что, когда я умирайт, я становиться черный сокол. Тогда я освобождаться от служба, от приказ и обязанность. И просто... летать. Куда хотейт. Везде. Мне... мне так не хватайт этого... Иногда настолько, что я хочу умирайт. И обращаться в сокол. И получать наконец желанный свобода.

Он вдруг вздрагивает и с подозрением смотрит на меня. Щурится, словно пытаясь прочесть что-то во взгляде. Сглатывает и, помешкав, продолжает:

- А дядя Гельмут говорийт, что после смерть превращаться в кот.

Берус медленно кладет книгу с часами на стол. Подходит ко второму креслу и неожиданно садится перед ним на колени. Поднимает скомканный плед... и я вижу кота.

Кажется, тот самый, что бегал по гаражам. Костлявый, лохматый, грязный, с поцарапанным носом и перепачканными гноем глазами... но он лежит в кресле, свернувшись в кольцо, а после прикосновения Беруса тихо мурчит.

- Я не знайт, как он оказываться в зданий, - тихо говорит Берус, ласково проводя пальцами по вздыбленной коричневой шерсти. - Он приходийт сразу после смерть дядя Гельмут. Я прятайт его от Марлин. Надеяться, что он не выходийт.

- От Марлин? Почему?

- Она ненавидейт животный. Говорийт, что они быйт грязный, мусорить и заражать блохами.

Кот выгибается, с наслаждением выправляет когти и снова засыпает в такой позе. Настолько худой и гибкий, что похож на червяка.

- Он болейт, - вдруг говорит Берус. - Его постоянно тошнийт, он плохо есть.

- У него паразиты, - тихо роняю.

Берус изумленно смотрит на меня.

- Как ты это поняйт?

- Шерсть вздыблена. Худой, постоянно тошнит. Еще такие коты обычно вялые, сонные... У нас дома просто животных много было. Они болели, мы с папкой лечили. Я мечтала школу закончить и ветеринаром стать... За телочками вместе с мамкой следила, за конями ухаживали.

- И... что теперь?

- Попробуйте дать ему ромашковый отвар. Можно из шприца залить, если сам пить не станет. Чеснока в корм подсыпать, он очень хорошо помогает. А еще лисички сушеные. Но навряд ли ему удастся лисички запихать, чтобы еще много было...

Берус молчит. Внимательно смотрит на меня. Неспешно кивает.

Улыбаюсь:

- Так... все? Я могу идти?

Берус морщится, поднимает ладонь и выдает:

- Побудь еще со мной.

Закашливаюсь.

Пожимаю плечами и сажусь на диван.

Берус мгновенно присаживается рядом. Близко. Почему-то так близко, что я жмусь к его плечу сквозь рубаху.

И замирает, уставившись на меня проницательным взглядом.

- А вы разве не... - начинаю я, но быстро сглатываю.

Если скажу про уход к офицерам, Берус поймет, что я знаю немецкий.

- Что?

- Ну... Вы разве не будете отмечать? Праздник все-таки.

Он морщится, невольно отодвигается от меня подальше. Выпаливает:

- И ты туда же! Тоже лучше знайт, что мне стоит делайт?! Тоже хотейт распоряжаться мой жизнь?!

- Нет-нет! Что вы, конечно, нет! Не хотите - и не надо! Ни в коем случае не заставляю!

Он трет лоб.

Глубоко вздыхает.

- Вернер опять запил, - вдруг шепчет.

- Снова?..

- Да. Снова. Как узнавайт о смерть дядя Гельмут - так все. Раньше всегда первый меня поздравляйт с праздник. А сегодня... будто умер. Я приходийт к нему... А он лежит. В кровать лежит, без штанов. Вокруг все в моче. Воняет. Сам в рвоте, в дерьме. Скоро его выгоняйт... Наверняка скоро. Такой поведений неприемлем для офицер. Я ведь... пытаться его тянуть, годами пытаться... Он не ценийт. Постоянно пить, постоянно огрызаться с начальство...

- И... что? Как он?

- Никак. Спит. Нажрался как собака. Русь подражайт!

- Вы... вы не пробовали с ним поговорить? Может, ему очень тяжело? Может, ему нужна помощь?

- Я пытаться помочь ему! Я пытаться спрашивайт его о проблемы! Но он не отвечайт мне! Он ни в чем не признаваться! Он, видите ли, не считайт нужный, чтобы я знайт о его истинный беда. Раз не считайт - пожалуйста! Я что, допрос веду, чтобы каждый слово из него щипцами тянуть? Не хочет - пусть молчит. Сдохнет когда-нибудь от водка...

Тяжело вздыхаю:

- Жалко его.

Берус молчит. Скребет щетинистую щеку.

Тоже невольно чешу лицо и продолжаю:

- Мне он даже нравится.

- Кто? - Берус мгновенно смотрит на меня.

Вздрагиваю.

- Ну... Вернер...

- Он эгоистичный ублюдок, - поджимает губы Берус. - Живет как нравится. И плевать он хотейт на чужой мнений.

- Но... Может...

- Я не хочу про него говорийт.

Опускаю глаза.

- Извините...

Берус снова замолкает. Откидывается на спинку дивана. Закрывает глаза.

- У меня ломаться граммофон, - делится. - Громкоговоритель не проигрывайт немецкий песни. Теперь я даже не мочь действовать по наказ отец. Не мочь... танцевать, когда грустно... Но что делайт? Отец умирайт, дядя Гельмут умирайт, Марлин - сука, Вернер напиваться...

Резко останавливается. Смотрит на меня и вытирает губы.

- Вы один, да? - неловко начинаю.

- Я не жалуюсь, - отрезает. - Мне хорошо.

- Когда плохие дни случались у меня, папка...

Осекаюсь. Ловлю его заинтересованный взгляд и уже воодушевленней продолжаю:

- Папка меня учил складывать оригами. Мол, каждый сложенный журавлик - это твой один плохой день. Они вроде бы и напоминают о горе, но в то же время белые и чистые, что дарит надежду и избавляет от тяжести. Хоть немного. Но избавляет.

- Я не умейт, - бурчит Берус.

- Могу показать. Хотите?

Он вяло кивает.

Мигом поднимаюсь, вытягиваю газету из стопки и возвращаюсь на диван. Аккуратно отрываю квадрат. Вздыхаю и привычно начинаю подгибать, сворачивать уголки.

Берус внимательно следит.

- Вот так должно получится, - я протягиваю немного, совсем малую толику помятого журавлика.

Хочу, чтобы он взял, но он не берет. В очередной раз кивает и вновь откидывается на спинку дивана.

- Попробуйте?.. - предлагаю.

- Я не умейт, - сухо повторяет. - И не хотейт заниматься этот ерунда.

Поникаю.

Пожимаю плечами, опускаю журавлика на стол.

Берус закидывает руку на спинку дивана.

- Это отец учийт тебя такому? - интересуется.

- Да. Папка.

- Кто вообще твои родители?

- Ну... Мамка - телятница, папка...

- Я это уже слышайт! Я хотейт знайт, кто они по нация.

Вздергиваю брови.

Он сонно смотрит на меня, полуприкрыв глаза. Расслаблен. Наблюдает за каждым моим движением.

- Отец русский... - выдавливаю. - Мама... она... украинка. Но русский она знает хорошо, а вот бабушка разг...

- Понятно.

Опять он замолкает. Смотрит на меня так, словно вот-вот заснет. А, может, он действительно хочет спать. Может, он не спал всю ночь. Как и я.

- А что? - осмеливаюсь спросить.

Не отвечает. Медленно начинает стучать пальцами по спинке дивана.

- Почему вы интересуетесь? - настаиваю.

Трет переносицу. Зевает в кулак.

Поправляет рукава своей рубахи. Устало массирует виски. Вновь переводит взгляд на меня.

- Ты красивая, - вдруг выдает.

Опускаю голову. Невольно пытаюсь прикрыть пылающие щеки волосами.

- А если бы... - сбиваюсь. - Ну, если бы... Если бы я родилась в арийской семье?

- Ты не родилась в арийской семье, - резко обрывает. - Ты русь. И всегда ей будешь.

- Неужели нация играет такую важную роль? Вы ведь...

- Я офицер СС!

- Вы человек. Прежде всего - вы человек. Я вижу. Правда. И, наверное, я совершенная дура, если готова вам все простить.

Берус хмурится.

Взгляд становится еще проницательнее, чем прежде. Синие глаза голубеют, а каряя родинка вновь превращается в маленькое золотистое солнышко.

Он смотрит. Все еще смотрит.

Теперь уже не сонно. Мои слова... они его то ли задели, то ли заставили задуматься...

И он смотрит. Так упорно и напряженно, как не смотрел еще никогда. Все бы отдала, чтобы узнать, о чем он в этот момент думает... Обиделся ли? Разозлился? Подобрел?

И смотрит. Бесконечно. Почти не моргая. Облизывает губы, поправляет воротник. Дышит - дышит тяжело, глубоко, взволнованно. И, наверное, мое пресыщенное книгами сознание навязчиво подсказывает, будто он чего-то ждет. Или даже требует. Приказывает, но по непонятным причинам не озвучивает приказ.

Догадываюсь сама.

Сажусь коленями на диван. Неуверенно расстегиваю пуговицу на его воротнике. Давясь от вновь нахлынувших запахов древесного парфюма и алкоголя, охватываю ладонями его колючее лицо. Аккуратно целую в губы.

Впервые.

Впервые в своей жизни.

И такое странное чувство... Такие суховатые, с легкой горчинкой губы... такое волнение и приятные спазмы внизу живота. Такой холодок и такие мурашки по всему телу...

Но я не умею этого делать. Поэтому спешу прекратить.

Берус торопливо кладет ладони на мои волосы и притягивает к себе, не позволяя отстраниться. Каждая часть его тела выражает чудовищное желание. Впивается ртом в мои губы и вцепляется ледяными от возбуждения руками в талию.

И мне снова становится страшно. Снова я жалею о поступке, снова мне холодно, снова я хочу в барак, снова дрожу и желаю вырваться...

Берус прижимает меня к себе настолько, насколько вообще возможно. Не хватает воздуха. Задыхаюсь в объятиях, закашливаюсь, но послушно спешу отвечать на поцелуи... хотя бы от осознания неизбежности.

Его руки спускаются на бедра. Усаживает меня к себе на колени. Скользит ледяными ладонями сквозь тоненькую ткань платья. Гладит напряженный живот.

Уже нет пути назад. Уже не вырваться. Уже не спастись.

А я ведь хотела не этого...

Покорно обвиваю руками шею. Закусываю мочку его уха. Сотрясаясь от животного страха, начинаю расстегивать его рубашку. Дрожу всякий раз, когда холодные губы соприкасаются с моей кожей. Дрожу, когда тело освобождается от платья. Дрожу, потому что все повторяется. Снова.

Целует мой живот, прерываясь на рваные вздохи. После каждого прикосновения тонких пальцев к его телу возбужденно впивается ногтями в мою кожу.

Валит меня на диван и нависает сверху. Жмурюсь. Пока он расстегивает ремень брюк, неловко целую его руки. Но открыть глаза боюсь. Потому что он снимает ремень. И может хлестнуть меня им по лицу.

Сглатываю. Сжимаю плотнее бедра. Снова ощущаю его губы на своих. Холодные грубые руки охватывают грудь, а кожу обжигает неприятное дыхание.

Он переворачивает меня на живот. Зажимает запястья. Целует, гладит спину. А я все еще жмурюсь. Задерживаю дыхание и стараюсь не думать. Вообще ни о чем.

Берус вдруг резко шарахается и вскрикивает:

- Стой! Стой, стой, стой!

Я и так не шевелюсь. Без его горячего тела начинаю мерзнуть еще больше.

Он сжимает свои волосы. Трет виски, шею. Тяжело вздыхает.

Поднимается. Медленно проходит по квартире и оказывается у окна. Напряженно дышит. Думает.

- Ты ведь понимаешь немецкий, не так ли? - вдруг холодно произносит.

Сажусь на диване. Пытаюсь прикрыть грудь густыми волосами. Молчу.

- Я спрашиваю, - он резко оборачивается, - ты понимаешь немецкий?

Подходит ко мне. Вцепляется в мои щеки и насильно заставляет посмотреть ему в глаза.

- Да, - выдавливаю и сглатываю ком в горле.

Почти незаметно Берус улыбается:

- Прекрасно. Скажи мне еще что-нибудь по-немецки.

Тяжело вздыхаю.

- Только ради вас, оберштурмбаннфюрер.

Он наконец выпускает меня.

- Тебе стоит поработать с произношением, - замечает. - Оно хромает, и очень сильно.

Падает на диван. Закидывает ногу на ногу. Руку вновь кладет на спинку.

- Значит так, - усмехается. - Первое: со мной ты больше никогда, ни разу в жизни, ни в единой ситуации не говоришь на русском. Только немецкий. Поняла?

Закашливаюсь. Сжимаю горло и спешно киваю.

- Второе, - продолжает. - Тебя больше не зовут этим поганым русским именем "Вера". Элеонор. Я буду звать тебя Элеонор. Поскольку ты рабочая сила, моя рабочая сила, и я твой владелец, это теперь твое новое имя. Истинное имя.

Теперь у меня даже на кивки сил не осталось. Я просто хлопаю глазами и пытаюсь переварить его слова.

- И третье. Теперь ты немка. Ты арийка. Ты выучишь немецкие традиции. Выучишь язык и поведение. Я создам для тебя биографию. Выбрось из головы русское прошлое. Тебя с ним больше ничего не связывает. С этими людьми, этими дикарскими традициями... Отныне твое имя - Элеонор Эбнер, и ведешь ты себя, как Элеонор Эбнер. Если ты будешь следовать этим правилам - тогда и только тогда у нас с тобой будут хорошие отношения. Все понятно?

Закрываю глаза.

- Да, мой оберштурмбаннфюрер. Тебе ведь нравится, когда я тебя так называю?

Берус смеется. Хлопает себя по колену.

Я присаживаюсь.

Он охватывает мою талию и долго смотрит на меня снизу.

- Я твоя первая любовь, не так ли, Элеонор? - тихо спрашивает Берус.

Медлю всего мгновение и честно выдыхаю:

- Да.

- Хочешь меня?

Сжимаюсь.

Он меня не понял. Он не понимает меня. Он ничего не понимает. Любовь в его смысле сводится к одному, он же...

Он почти как Васька.

- Да, - выдаю тот ответ, которого ждет он.

- А еще?

- Да, оберштурмбаннфюрер.

И он целует мою шею.

А после - вновь опускает на диван...

И вижу лишь спасительные стены, что молча взирают на меня со всех сторон. И монотонные часы, что отсчитывают секунды нашей близости. И холодно продувающий ветер в невесомости старых окон. И потертые узоры дивана...

Странно, что я вообще вспоминаю об этом дне. Странно, что он имеет в моей жизни хоть какое-то значение...

Но это история о том, как вместе с семьей и домом я постепенно лишилась и своего имени, и своей фамилии. Своей нации и даже своего прошлого. Наверное, это и был тот самый момент - из тех, что вроде бы и не так плохи, а вроде бы - хуже и быть не может. Возможно, именно тогда я осознала, что ничего в этой жизни не происходит просто так, что каждое событие влечет за собой другое, и в конце обязательно наступит счастье. Почему-то именно об этом дне я часто вспоминаю, покуривая папиросы у какого-нибудь колодца.

Но пока я ничего этого не знаю.

Пока я все еще боюсь, все еще жмурюсь и все еще верю, что когда-нибудь все мои страдания окупятся огромным бескрайним счастьем. Таким, что я, уловив его, жадно выдохну и уверенно скажу:

- Да. Это того стоило.