А мне снова снится сон.

Такой теплый и такой живой. Настолько, что я даже чувствую запахи свежего дерева, скрип мела по грифельной доске, смех ребят и золотые лучи, проскальзывающие сквозь занавески...

Мне снится класс. Школа, Ольга Владимировна, Машка на соседнем стуле...

- Класс, внимание! - говорит Ольга Владимировна и стучит указкой по учительскому столу. Она всегда так делает, когда хочет привлечь наше внимание. И из-за этого маленького жеста сон становится еще более натуральным.

И все слушают. Не могут не слушать, ведь у Ольги Владимировны такой звучный голос. Наверное, опять нам будет разжевывать решение задач и вычисление примеров...

- Класс! Ребята! Прежде чем начать урок, я должна сделать важное объявление. Дело в том, что София Оттовна вдруг неожиданно вышла на пенсию, и я хочу представить вам нового учителя немецкого языка, товарища Беруса Эбнера.

Во сне я даже не удивляюсь.

Просто смотрю на него в совершенно новом облике. Не в офицерском мундире, а опрятном коричневом пиджаке, какой обычно носит наш пожилой директор. Берус выбрит, волосы зачесаны, а на лице играет изящная, чуждая для него улыбка.

И ведет он себя, точно наш директор. И на удивление хорошо знает русский. И тему объясняет доступно, легко и понятно.

А потом - я и сама не знаю, как именно - в классе остаюсь одна я. А Берус сидит и смотрит на меня, как и всегда, как и любит делать.

- Ты же понимаешь, почему я здесь? - страстно шепчет он, потирая щеки.

- Потому что вам нужна работа?

- Потому что мне нужна ты, Вера.

И снова я отдаюсь во власть волшебства снов.

И снова я ему верю.

И снова верю ласковому взгляду. Верю, глядя, как он робеет, краснеет передо мной, опускает глаза и теребит краешек пиджака. Я верю даже его сбивчивому дыханию.

Я верю в него всего.

- Это правда? - шепчу, хотя и бессмысленно. Ведь я ему верю.

Он весь заливается краской и смущенно трет щеки.

- Ну-у-у... понимаешь... Я даже и не знаю, как сказать, чтобы ты не обиделась и не подумала ничего дурного... Ведь я любил тебя все время, пока находился в штабе. Все время, каждый день. А потом, когда ты вернулась к родителям...

Берус смущается еще больше.

Растирает уже пунцовые от робости щеки.

Я аккуратно накрываю ладонью его руку. Все еще холодную. Все еще прежнюю.

Он вздрагивает и неуверенно улыбается.

- К родителям... - сглотнув, продолжает Берус. - Я перевернул все вокруг, чтобы отыскать тебя. И я нашел. Нашел то, к чему шел всю жизнь, за что боролся и чем болел. Как подобраться к тебе? Устроился учителем. Только чтобы быть рядом... Я люблю тебя, Вера. Я всегда тебя любил.

И снова я ему верю.

Верю. Верю даже тогда, когда он робко дотрагивается губами до моей щеки. Даже когда незаметно вставляет мне в косу белоснежный пион. Даже когда пытается спрятать стеснительную улыбку под красивой рукой...

Я просыпаюсь от холода и горячего дыхания, которое щекочет мне шею сзади.

Пытаюсь шевельнуться и, сцепив зубы, понимаю, как же сильно у меня ноет низ живота и до болевых судорог саднит женская часть тела.

А еще ужасно тошнит и хочется пить.

Но больше - в барак. В любимый барак к девочкам, Ваське и ее уже природнившимся шуткам.

За окном только-только начинает светлеть. На улице ветер, который продувает сквозь щели и заставляет занавески лениво колыхаться. И от этого ветра мне настолько холодно, что не спасает даже одеяло.

С тихим стоном сажусь в кровати. Хочу почесать лицо, но забываю о ране и невольно расцарапываю ее. Чертыхаюсь.

А Берус спит. Все еще спит. Так крепко, так беспробудно - лежа на животе, распластав по постели руки и вжавшись щекой в подушку.

Вдруг вздрагиваю.

Марлин говорила, что дежурит всю ночь, но...

Но уже светлеет! Она может явиться с минуты на минуту! И мое счастье, что она не вошла, пока я дрыхла!

Морщусь и шарю по полу рукой, ища одежду. Нахожу, но тут же отбрасываю. Вчера... я... не хотела с ней расставаться, и Берус ее попросту разорвал.

Судорожно вздыхаю и жмурюсь, когда картинки вчерашнего вечера начинают мелькать в голове... Его лицо, его пьяная одышка, и эти руки...

Содрогаюсь и беспомощно обнимаю себя. Может, он этого не помнит? Может, пьяные люди ничего не помнят наутро? Я бы так хотела, чтобы он все забыл... Чтобы этот позор был только внутри меня. Чтобы легче было стереть все из памяти, а заодно - и из памяти этой планеты.

Трогаю его за плечо и тихо произношу:

- Берус... Проснись, пожалуйста. Мне нужна одежда.

Он даже не слышит. Вообще никак не реагирует. Вот что значит - крепкий сон...

- Берус! Ну вставай же! Сейчас Марлин придет!

Он вяло отмахивается и обнимает подушку.

Потеряв всякое терпение, трясу Беруса за плечо и кричу:

- Хватит уже спать! Что делаешь вообще?! Дай ты мне одежду! Я уйду, а ты дрыхни себе спокойненько дальше, хоть до самого вечера!

Берус морщится. Трет переносицу и очень медленно открывает глаза. Мутным и непроснувшимся взглядом смотрит снизу на меня.

Мотает головой и хрипит:

- Was? Was is das?

- Одежду дай мне. И я уйду. Наконец.

Берус морщится и трет глаза.

Бормочет:

- Что за... Какого... Какого черта...

Устало падаю на подушку.

Кажется, мои желания сбылись, и Берус действительно ничего не помнит. Вот только теперь я сомневаюсь, что и вправду этого хочу.

- Твою мать! - вдруг вскрикивает он и хватается за голову. - Боже... Боже мой...

Чешу кожу рядом с раной на лице. Немного уменьшает зуд...

- Нет, нет, нет! - вопит Берус и вскакивает с постели. - Нет, этого не может быть! Ну скажите же мне, что это неправда...

Я была бы безумно рада, если подобное сказали б мне. Но сказать некому.

Он стремительно натягивает кальсоны, влезает в брюки. Вновь смотрит на меня.

Запрокидывает вдруг голову, падает на стул, мучительно ссутуливается и взвывает.

- Как же так... Как же это так... Черт побери вот же... вот же черт побери... И стоило же мне в жопу напиться! Нет, боже... Только не это...

Вздыхаю.

Смотря на его зверские стенания, неуверенно начинаю:

- Если ты так любишь жену, почему же тогда...

- Причем тут Марлин?! - орет Берус. - Да он меня совсем не волновайт ни один капля! Я... я же... Я же ведь...

Он издает глухой стон отчаяния и звуки, похожие на рыдание. С силой вцепляется в свои волосы и жалобно бормочет:

- Я же ариец! Я чистокровный ариец! Я быйт гордость весь нация! Я гордиться сам собой! Я быйт пример для подражаний многих солдат! Я быйт лучший сторона арийский раса! А... а теперь...

Берус вдруг вскакивает, с яростью пинает от себя стул и кричит:

- А теперь я никто! Понимайт?! Никто я! Я осквернен! Мой честь запачкан! Я теперь никакой не ариец вовсе! Я просто кусок грязи!

Мне почему-то становится смешно.

Берус снова в мучении взвывает. Скрючивается, массирует виски. Резко накидывает рубашку.

- Ты хоть понимайт, что быйт, если об этом узнавайт?! Мне же... мне же все тогда! Мне же конец! Боже, нет-нет-нет! Только не это! Ну почему?! За что?! За что мне такой наказаний?!

- Берус...

- Ну что?! - он резко разворачивается ко мне. - Хочешь меня жалейт?! Сочувствовайт?! Поздно!

- Дай мне одежду. Пожалуйста.

Он сжимает губы. С остервенением смотрит на меня, подходит к шкафу и начинает вытягивать оттуда вещи, швыряя на пол.

- Прекрасно! - шипит. - Просто прекрасно! Вчера быйт истинный ариец, а сегодня кусок дерьма, переспавший с русский сука! Это ты во всем виноват! Ты, ты, сучка! Это ты мне все портийт! Все мне испортийт, тварь! Господи... Как же я тебя ненавижу!

Берус вытаскивает серое бесформенное платье и швыряет мне в лицо.

- Сука! - орет. - Сука! Что же быйт теперь... Что же ты вообще со мной делайт?! Меня же выгоняйт из СС! Я становийться позор для всех, и все из-за тебя! Всю жизнь мне ломайт, гнида! Да чтоб ты сдох, грязный шлюха! Ненавижу, ненавижу! Ненавижу тебя! Ненавижу!

Влезаю в платье.

Уже все достало. Вообще все. Вся эта жизнь, эти проблемы, вдруг в раз свалившиеся на меня...

Ничего не хочу. Надоело.

Все надоело.

- О, боже... - стонет Берус, сжимая свою шею. И он действительно выглядит таким несчастным и разбитым, словно вот-вот разревется. - Позор, какой позор... Разве я мог когда-нибудь вообще о таком подумать? Да нет, никогда не мог... Мне же и в голову не могло прийти, что я вдруг налакаюсь до чертиков и беззаботно отдамся русской проститутке. О чем же я думал в этот момент, господи... Что теперь будет с моей честью? Что будет со мной? Я до тридцати трех лет хранил непорочную репутацию, а на закате тридцать четвертого взял и разнес все в хлам! Я обесчестен! А если бригадефюрер узнает? А если группенфюрер?! Боже, боже мой, помогите мне...

Он вдруг резко смотрит на меня. Так резко, что я вздрагиваю.

Медленно подходит ко мне.

Сглатывает. Дрожащим шепотом начинает:

- Я бы мог тебя простийт, русь... Если...

Берус осекается. Снова в волнении сглатывает. Нервно трет шею.

- Если ты кое-что делайт для меня...

Он судорожно вздыхает. Вижу, как заходится в пулье его кадык и как трясутся руки.

Берус вдруг очень неспешно тянется к кобуре. Расстегивает, вынимает оттуда револьвер и отрешенно вкладывает его в мои ладони.

Сглотнув в третий раз, хрипло завершает:

- Если ты сейчас избавляйт меня от этот позор.

- Что?! - кричу. - Ты рехнулся?! Я не буду этого делать!

Он горько усмехается.

Аккуратно берет меня за руки. Поднимает их, тем самым направив револьвер в свое сердце.

Шепчет:

- Самоубийство - позор для нация, но если я буду убит от рук ненавидящей свой комендант русь...

- Я не сделаю этого!

Берус вновь усмехается. Кладет мой указательный палец на крючок и даже начинает надавливать...

Я резко отшвыриваю револьвер и шарахаюсь взад.

А Берус прислоняется к стене и начинает истерично смеяться.

- Да пошла ты! - выпаливает сквозь хохот. - Паскуда! Я думайт, хоть на это у тебя хватайт дух, но до чего ты ничтожна! Вали отсюда, мразь! Вали из мой дом! Выметайся, и не смейт подходийт ко мне больше ближе пять метров! Сука, ненавижу тебя... Чего ты стояйт?! Катись отсюда! Шлюха! Катись! Иначе я убивайт тебя сам! Грязная сволочь!

Кидаюсь к двери.

- Стоять, дрянь!

Берус резко подходит, рывком разворачивает к себе, дергает за волосы, поднимая голову, и шипит в лицо:

- Я пока давайт тебе жизнь, русь, потому что твой неожиданный смерть вызывайт подозрения на мой счет. Но если кто-нибудь узнавайт о наш с тобой ошибка, если я даже заподозрю, что кто-то знайт... Я отдам тебя в концентрационный лагерь и лично раздроблю все кости молотком, а потом распоряжусь, чтобы тебя сжигайт в печь и размалывайт останки с помощью огромный колесо! Ты будешь мучиться, тварь, ты будешь мучиться в газовый камера, ты будешь срывать себе ногти, пытаясь выползти по стена из душегубка, а я буду смотреть на тебя сверху и наслаждаться твой медленный смерть! И, поверь, сука, если ты раскрывайт свой рот в этот штаб - все так и будет. Клянусь честью офицера!

С брезгливостью он отшвыривает меня, и я с трудом удерживаюсь на ногах, попутно схватившись за стену.

Берус оборачивается и выплевывает:

- Все-таки лучше бы ты убивайт меня, русь. У тебя быйт шанс. А теперь живи и жалей, что не сделайт этого. Ведь спокойно существовайт я тебе теперь не дам точно.

Он смотрит на меня будто бы прощальным взглядом. Будто бы в последний раз, будто бы после принятия решения - окончательного и бесповоротного. А потом хмыкает, отворачивается от меня и подавленно опускается на стул, убитым взглядом уставясь в одну точку. Я даже вижу, как его темно-синие глаза мерцают от звериной тоски, а родинка в них пылает шоколадным пламенем...

Сжимаю губы, ежусь и выхожу за дверь.

Холодно. Уже действительно холодно без верхней одежды... Да только кому какое до нас дело? Мы нужны, чтобы работать. Чтобы быть коврами, по которым изо всех сил шлепают усердные хозяйки, вместе с пылью выбивая и гниющую в сердце злобу. Иногда - чтобы развлечься, забыться и расслабиться, что вчера себе и позволил Берус. Но точно не для того, чтобы шить для нас одежду и беспокоиться о нашем состоянии.

Солнца еще не видно. Мрачное все, серое. Лишь немцы курят у ворот, да кот местный по крыше гаража бегает. Даже рабочую силу еще не вывели...

Плетусь к бараку. Дергаю дверь раз, другой. Заперто. Спят еще все... А меня на холод выперли. В тонехоньком платьице, которое болтается на мне, как мешок для картошки. А я ведь и не заметила даже, как сильно здесь похудела, как заострился мой нос, локти и колени, как стали торчать ребра...

Очень холодно. Скорей бы солнце взошло, хоть чуть-чуть пригреет, а то так и окоченеть можно...

Обнимаю себя и начинаю скакать на одном месте. А потом устаю. Сажусь на землю прямо у двери в барак, упираюсь лицом в колени и горячим дыханием пытаюсь согреться. Тоскливо смотрю на колеблющиеся занавески в окне Беруса...

Охранники на меня глядят. Тихо смеются и переговариваются меж собой, мол, ее что, за провинности прямо из барака выперли?

У меня была сегодня беспокойная ночь... Я и заснула-то лишь от безысходности, от изнеможения, от боли и истощения сил. И не выспалась. Сейчас пытаюсь... задремать, уронив голову на острые колени...

Так хочу снова попасть в сон, где тепло, где столько добра, где не пахнет табачным дымом и корой ясеня...

Слышу, как визжит ветер. Морщусь, ворочаюсь и стараюсь поджать ноги под платье, чтобы не было так холодно...

Вдруг замечаю в окне комендантской квартиры Беруса.

Он стоит. Смотрит прямо на меня и курит. Уже в мундире, уже побритый и расчесанный.

Обнимаю себя еще крепче. От неожиданности выдыхаю, выпустив изо рта пар. Потираю замерзшие щеки. Встречаюсь с его взглядом.

Берус усмехается. Гасит папиросу, берет с подоконника газету и удаляется куда-то в сторону кресла.

А я снова остаюсь одна, снова пытаюсь согреться и снова слушаю, как воет ветер, носится по крышам кот и тихо переговариваются немцы.

Даже и не замечаю, как начинаю потихоньку дремать...

- Вера!

Разлепляю глаза и вижу прямо перед собой Марлин.

Марлин, взгляд которой не предвещает ничего хорошего...

Пришла будить женщин из барака? Но почему тогда так на меня смотрит?! Уж неужто...

- А ну-ка подойди сюда, - медленно произносит она, растягивая слова то ли намеренно, то ли от... сильной неприязни?

С трудом поднимаюсь с земли и приближаюсь к Марлин.

Она прищуривается.

Медленно скрещивает на груди руки.

Выдает:

- Ничего сказать мне не хочешь?

Сглатываю.

Чувствую предательски липкое волнение.

Хрипло отвечаю:

- Что вы имеете в виду?

- А ты сама не догадываешься?

Убираю руки назад, чтобы не выдать себя потными ладонями и нервными жестами.

Прочищаю горло и сиплю:

- Кажется, догадываюсь... Вы насчет того, почему я не в бараке?

Марлин прищуривается еще сильней. В этот момент она даже чем-то похожа на своего мужа...

- И не только, - отвечает. - Откуда на тебе это платье?

Ну, да, все верно. Как же мне сразу в голову не пришло? Ведь это же, скорее всего, платье Марлин...

- Ну, понимаете... Просто вчера комендант...

Заглатываю последние слова.

Со свистом выдохнув, завершаю:

- Он вздумал вдруг... обыскать мою голову на наличие вшей. Вот.

- Лично?

- Я сама удивилась! Напился и, главное, ни с того ни с сего:«Русь, а давай я у тебя вшей найду и... и налысо тебя побрею?». Но не нашел. А одежду все равно сжег, мол, заразная. Я у него другую попросила, и он мне вот это вот платье дал.

- А что ты делала в его квартире?

- Так он звал же меня! Я еще вчера вам говорила, пока вы ко мне со своим Вернером не пристали...

- Звал, чтобы вшей поискать?

- Нет, конечно. Звал, чтобы насчет рубашки спросить. Ну, помните, я еще его измеряла?

- Как такое забыть...

- Пришла, а он: «Фу, грязная свинья, ты, наверное, в бараке своем вшами заросла». А я: «Да нет у меня ничего!». А он: «Ну-ну, сейчас проверим».

Марлин вздыхает.

Трет виски и хмыкает:

- Ладно, а ночевала-то где? Всю ночь у дверей в барак просидела? Так я на улице была и тебя не видела.

- Я сейчас только пришла, недавно. Я... вы только не смейтесь. Не будете смеяться?

- У меня прямо такое веселое сейчас настроение, только смеяться и хочется.

- Я у Вернера ночевала.

Марлин давится слюной.

А я тихо радуюсь.

Она мне верит.

- У Вернера?! Правда, что ли?

- Нет, вы не то подумали! Ничего у нас с ним не было! Он, когда пьяный был, все меня фотографии посмотреть звал... А я как от коменданта вернулась, увидела запертый барак, ну и... решила на снимки взглянуть, пока он добрый. Да только дрых он без задних ног, а я тихонечко в кресле прилегла... Вот.

- Меня б позвала, я бы барак отперла и тебя впустила.

- Так вы с гостями возились! Страшно было, а вдруг вы бы на меня накричали?

- А я на тебя хоть раз кричала?

Открываю было рот и понимаю, что нет.

Понимаю, какая же я все таки тварь, раз смела так с ней поступить.

- Вер... - вдруг шепотом начинает Марлин. - Ты, когда к коменданту заходила, у него уже были гости?

- Гости? Нет, их не было еще, когда комендант на мне вшей искал. Они потом пришли.

- И... как он себя с ними вел? Там были женщины?

Изумленно смотрю на нее, на ее полный надежды и доверия взгляд и начинаю люто себя ненавидеть. За то, как отвратительнейшим образом я лгу, наверное, единственному человеку, который относится ко мне хорошо в этом штабе.

- Я думала, всех гостей вы знали... - с удивлением отвечаю я.

- Да, конечно. Я знала примерно, кто приедет, но понятия не имела, кто придет в квартиру именно к нему.

- Там не было женщин. А вел... ну, как он себя может вести? Обычно, как и всегда. Только комендант меня почти сразу выгнал. Мол, нечего делать свинье в моей чистой квартире.

Марлин кивает. Оглядывается и вдруг едва слышно шепчет:

- Ты... не обращай на мои вопросы внимания... Просто... как бы тебе сказать... Ну, мы с комендантом... женаты уже восемь лет.

Старательно изображаю праведное удивление.

- Ого... ничего себе... - выдавливаю. - А по вам и не скажешь. То есть, я имела в виду, что общаетесь вы с ним всегда так сухо... Он вас фрау Эбнер зовет, вы его - оберштурмбаннфюрер.

- Он против того, чтобы мы афишировали нашу совместную жизнь. Мне даже кажется, что он меня стесняется... Кхм, ну, ладно. Я надеюсь, это между нами останется?

Мешкаю.

Перебираю краешек платья и вздыхаю:

- Конечно... я понимаю...

Марлин кивает.

Начинает отпирать дверь барака.

А я смотрю на нее. Смотрю на ее красивые волосы, на ее добродушное лицо и чуть полноватую фигуру... И понимаю, какая же я все-таки сволочь. И какая же сволочь Берус. Видя, как он относится к жене, которая любит его больше всех на свете...

- Ой, девки, гляньте! Кого мы видим! Ну, как говорится, сколько веревочке не виться... Ты где ночевала, Верочка? Что всю ночь делала? В шахматы с комендантом играла? Или кроссворды с ним разгадывала?

Сплевываю на землю. Взъерошиваю свои волосы. Вздыхаю.

- И молчит, гляньте! Чего, придумать ничего нового не можешь? Да ты подумай, мы тебе время дадим... Да, девки?

- А ну тихо всем! - кричит Марлин. - Шагом марш на построение! Вера, вливайся в строй.

- Да вы что, зачем ей? - хихикает Васька. - Ей уже не то что строиться не нужно скоро будет, скоро наш комендант ее надзирательницей назначит, а то и повыше кем. Как говорится, зуб готова положить, что он ей лично ноги моет и пятки целует... да и не только пятки... Кто-нибудь вообще видал, как он на нее смотрит? Вот я - постоянно! Как ни появится, так и буравит ее взглядом... Ни на что другое не смотрит, только на Верку нашу. Смотрит - и слюну заглатывает. Думаете, я не вижу?

Еще раз сплевываю и устало протягиваю:

- Да пошла ты. Я-то хотя бы с мужиками шашни кручу. Мне, Васька, думаешь, неясно, чего ты так ко мне прицепилась? Чего каждый шаг мой, давясь слюнями, обсуждаешь? Хорошо, Вернера с нами нет, а то...

- А вот за это поясни! - выкрикивает Васька и шарахается в мою сторону, но Марлин резко дергает ее за шиворот и почти силком впихивает в строй.

Я неловко опускаю глаза и шепчу - так, чтобы это слышала только Марлин:

- Вы простите ее. На самом деле, ничего на меня комендант не смотрит, просто...

- Ясное дело, что не смотрит, - фыркает Марлин. - Я ж хорошо его знаю! Слава богу, в одном доме уж сколько живем. Ему еще отец внушил, что грязнее русских только дыра в уличном сортире. А он брезгливый, и без перчаток к русскому даже не прикоснется... Вставай в строй, Вера. Я из-за тебя и так вон на сколько людей задерживаю.

И я почему-то только сейчас, только в строю таких же девчонок, как и я, вдруг ощущаю себя настолько мерзко, настолько грязно и отвратительно, что меня даже начинает тошнить. Мне навязчиво кажется, что все обо всем уже знают, знают до мельчайших подробностей... И Марлин все знает, просто хочет как можно дольше меня помучить и поизмываться надо мной.

Они же все видят. Они видят грязь на мне, видят, что этой ночью я потеряла невинность. Они видят, видят все! Как же меня тошнит... Как же я себя ненавижу...

- Сегодня будут топить баню? - догоняю я Марлин после построения.

- Нет, а с чего бы должны?

- Я... я... Я просто хочу...

Просто хочу смыть с себя всю грязь, всю мерзость, все тошнотворные запахи его парфюма, его слюни, которые, как мне кажется, до сих пор липкой массой обвивают мою шею.

И я пытаюсь.

Наплевав на все, нагибаюсь у колонки и подставляю макушку ледяной воде. Яростно тру себя, соскабливаю грязь, смываю пот... Кажется, эти запахи не исчезнут никогда. Кажется, они навсегда въелись в мою кожу. Кажется, от меня за километр несет древесными духами и алкоголем - так, что вышибает мозг.

Марлин почуяла! Она не могла не почуять! У меня от смеси запахов уже разболелась голова, а она не почуяла?! Да не верю!

И все смеются. Все шепчутся, тыкают в меня пальцами и похихикивают. Немцы и русские, мужчины и женщины...

Да только я уже устала. Устала обижаться, ссориться со всеми. Устала прогибаться и прислуживать. Устала хотеть домой и разочаровываться. Устала скучать по семье. Устала жадно искать родных здесь...

Я устала вообще что-либо делать. Я устала жить.

И мне совершенно плевать, что я обнаженным телом льну к колонке. Что моюсь на виду у всего штаба. Мне плевать, что девчонки плюют в меня словами вроде «немецкая шлюха», а мужики извергают грязные комплименты.

- Ничего себе! Вы поглядите! Это же та самая русская, которая приходила вчера к тебе!

Медленно отстраняюсь от колонки. Даже не оборачиваясь, вновь натягиваю платье на мокрое тело, и одежда тут же прилипает ко мне, словно вторая кожа. Холодно настолько, что я больше не чувствую ни одной части своего тела, и лишь с нежеланием смотрю на вчерашнего офицера, которого мысленно прозвала Сычом.

Ничего себе, гости, оказывается, никуда не разъезжались, а просто перешли в другую квартиру...

И Берус с ним. Снова при полном параде. Снова стоит поодаль и снова курит.

- Может, приласкать ее все-таки? - тихо смеется Сыч. - Зря ты, Берус, на нее гадостей наговорил, вон она без одежды какая хорошенькая.

Берус сжимает губы.

А я усмехаюсь. Подхожу к Сычу и четко заявляю:

- Товарищ бригадефюрер, а не пойти бы вам в сраку?

Берус прижимает ладони к губам и начинает кашлять. Мне кажется даже, что он от неожиданности проглотил папиросу.

А Сыч, нахмурившись, спрашивает:

- Ого, так она говорить умеет? Что она сказала, Берус?

Да даже если бы он понимал русский - меня это не слишком огорчило бы. Просто все достало. Резко - и все.

Берус наконец откашливается. Нервно улыбается, дрожащими руками стягивает перчатки и выдает:

- Она говорит, что для нее очень большая честь разговаривать с самим бригадефюрером.

Смеюсь. И мне уже как-то безразлично даже то, что Берус может вычислить мое знание немецкого. Просто смеюсь. От обиды и ненависти.

Берус резко смотрит на меня. Сжимает губы еше сильней, делает два неспешных шага ко мне и шипит прямо в лицо:

- Да что же ты делайт, сука... Что ж ты творийт...

- Знаете что, товарищ комендант, - выплевываю. - Шло бы ваше высокоблагородие куда-нибудь далеко и надолго, потому что желание беседовать с вами у меня пропало ровно после того, как...

Завершение фразы проглатываю вместе с кровью от удара комендантского кулака.

Не удерживаюсь на слабых ногах и отлетаю в лужу. Пытаюсь вдохнуть, но в нос затекает грязь и вода, пока я не додумываюсь наконец вытащить лицо из лужи и снова поднять на Беруса глаза. А сзади него вижу стремительно спешащую сюда Марлин...

Пусть он уже действительно меня зашибет...

Берус резко подходит ко мне, одним движением натягивает перчатки и рывком поднимает мою голову из лужи за волосы.

А я не прекращаю смеяться.

- Что такое, товарищ комендант? - извергаю сквозь хохот. - Противно до меня дотрагиваться? Надо же, нежный какой... А раньше не противно было. Вам вчерашний вечер напомнить? Что-то вы такой брезгливости ко мне не чувствовали.

Может, стоило бы порадоваться, что Сыч не понял ни слова.

Зато поняла Марлин.

- О чем она говорит, оберштурмбаннфюрер? - тихо, но строго спрашивает она.

- А разве вам до этого есть какое-то дело, фрау Эбнер?! - он выпускает волосы. - Вы снова не подчиняетесь моим приказам!

- Вера? - Марлин вопросительно смотрит на меня.

Шмыгаю носом, поднимаюсь из грязи на локтях, сплевываю кровь и поясняю:

- Так я вам уже рассказывала про вшей. Я даже удивилась, что он вдруг начал голыми руками в моей голове шариться. А сейчас вдруг противно стало, надо же!

И Берус, и Марлин пристально смотрят на меня. И Берус, и Марлин нервно теребят свои кителя. И Берус, и Марлин тяжело дышат.

Только вот Марлин, кажется, испытывает ко мне некоторую долю сострадания.

Берус - нет.

Его начищенные ботинки оказываются прямо перед моим лицом.

Жмурюсь и зажимаю руками уши. Почему-то кажется, что он прямо сейчас наступит мне на голову и впечатает ее в грязь. Вся сжимаюсь и покорно ожидаю пинка, удара, плевка... Сглатываю и начинаю мелко дрожать.

Но Берус просто кидает в меня недокуренную папиросу, разворачивается и вместе с бригадефюрером удаляется прочь.

Все бы ничего, если бы не подлый, клокочущий смех исподтишка с женской стороны штаба. Когда я успела стать таким врагом для них? Когда я успела так с ними рассориться? Когда подставила Ваську, их старосту?

А плевать. Вернер назначил меня главной в их бараке. Будут выпендриваться - получат по мозгам от старшего надзирателя. Я устала терпеть их хихиканье за спиной и грязные сплетни. Еще с ними мне разборок не хватало, один Берус чего стоит...

Ночью со мной никто не разговаривает. Я вообще никогда не наблюдала в нашем бараке такую тишину. Все ж раньше разговоры какие-то ходили, шептались, а сейчас как онемели все разом. Только на меня искоса поглядывают, показывают в мою сторону неприличные жесты, но молчат.

Да чхать я на них хотела! Очень они мне нужны! Спать бы лечь да до завтра выдержать... Одно хорошо - сейчас я, к счастью, сплю в своей кровати, а сзади меня не обнимают за талию потные руки.

Прижимаюсь к холодной стенке щекой. Глубоко вздыхаю, закутываясь в колючее одеяло и снова начинаю думать о доме, о мамке с папкой, о покосе и библиотеке... Хочу, чтобы семья мне этой ночью приснилась, а не Берус в образе немецкого принца.

И она начинает сниться... Неясно так, правда, расплывчато, обрывками, будто книгу на кусочки порезали и попытались в одно собрать. Но я вижу мамкин холщовый фартук и играющий у нее граммофон, леденцы Никитки, папку за любимой книгой, бабу Катю с ромашковым отваром и братку, который брезгливо отшатывается от чумазой кошки... Найти бы их здесь, отыскать бы, хотя бы кого-нибудь похожего...

Просыпаюсь от того, что меня с силой трясут за плечо.

Сначала думаю - приснилось. Кому я тут нужна, чтоб посреди ночи меня будить, господи...

Только начинаю опять дремать, как трясут снова, еще сильнее, ногтями поцарапав мне кожу.

Разлепляю глаза.

Поворачиваюсь и вижу перед собой застывшую в сумерках фигуру. В силуэте проглядывается черный плащ с натянутым по самый нос капюшоном. Лица не видно, лицо утопает в тени, но даже так я отчетливо ощущаю дикий, явно не благодушно настроенный взгляд.

Фигура вдруг хватает меня за запястье и начинает стаскивать с кровати. В последний момент я успеваю поставить ноги на пол, а потом едва поспеваю за человеком, который волокет меня, как собаку за ошейник.

Открывает дверь и вышвыривает из барака. Выходит сам. Вцепляется в мою шею и начинает куда-то подталкивать.

- Что вы делаете?! - начинаю было кричать, но человек дергает меня к себе и зажимает рот. Я все еще не вижу его лица...

Рвусь, выскальзываю из его рук и порываюсь было бежать. Человек ловит меня за руку в самый последний момент. Крутанувшись, невольно дергает головой, и капюшон спадает с нее.

Вернер.

- Герр Цирах?.. - от неожиданности выпаливаю я.

А он снова грубо хватается за мое плечо и тащит в сторону сарая.

- Что? В сарай? Ночью? Зачем?! Герр Цирах, что вы делаете? Не надо! Вернер!

Получаю от него пощечину.

Не такую сильную, как от Беруса, но щеку начинает неимоверно жечь.

Распахивает дверь и зашвыривает меня в сарай.

Чуть не падаю на стопку полутораметровых досок, из которых немцы все планируют сделать забор, чтобы ограждать женский барак от мужского.

Вернер закрывает дверь изнутри на щеколду.

Встряхиваюсь. Потираю горящую щеку.

И только сейчас замечаю черную фигуру в глубине сарая, облитую лунным светом сквозь прорехи в крыше.

- Я привел ее, оберштурмбаннфюрер, - шепчет Вернер и отряхивает ладони. - Как ты и просил.

Берус стоит к нам спиной. Курит. Медленно кивает.

Оборачивается и неуверенно произносит:

- Вернер, ты... Ты единственный человек, кому я могу доверять здесь. И я очень надеюсь, что так будет и дальше.

- Что ты, оберштурмбаннфюрер, я не подведу тебя и про инцидент никому не скажу!

- Очень, очень надеюсь... Тебя кто-нибудь заметил?

- Вряд ли. Они дрыхли все, к тому же капюшон... Оберштурмбаннфюрер? Я понимаю, конечно, что дело твое, и осуждать тебя - это последнее, что я вообще могу себе позволить. Но... все-таки... Зачем было совершать такую ошибку?

Берус тяжело вздыхает. Морщится, трет переносицу. Выдает:

- Я пьян был, Вернер. Понимаешь?

- Я тоже был вчера пьян, но...

- Но ты смог себя сдержать! Я - нет! И я тоже человек, Вернер! Все мы по пьяни совершаем ошибки, и нужно лишь уметь их исправлять!

Вернер сильно прищуривается.

Долго смотрит на меня. Тяжело дышит.

Наконец сухо выдает:

- Я буду ждать тебя за дверью.

В последний раз смотрит на Беруса, сжимает губы и выходит из сарая.

После вчерашнего вечера я чувствую странное стеснение вперемешку с дичайшим страхом всегда, когда остаюсь с Берусом наедине. А теперь, ночью, в запертом сарае, эти чувства усиливаются втрое.

Мне страшно говорить хоть что-то, но я понимаю, что тупое молчание может еще больше разозлить его. Поэтому прокашливаюсь и очень тихо начинаю:

- Что случилось? Берус?

Я слышу только тяжелое, звериное дыхание. Наверное, так дышит разъяренный бык перед тем, как напасть.

- Берус... Если это из-за того, что случилось днем... Прости, пожалуйста!

Это что же он такое задумал, что аж подговорил Вернера надеть плащ с капюшоном, глубокой ночью вывести меня из барака и запереть в сарае вместе с Берусом?!

- Берус! Я не хотела обидеть ни тебя, ни того офицера. Просто... в тот момент мне стало так обидно... что... Прости меня!

Он вздыхает.

Медленно гасит папиросу. Стягивает с ладоней перчатки.

Резко разворачивается и с размаху ударяет меня кулаком в челюсть.

Врезаюсь в груду сложенных досок. Перелетаю через нее. Ударяюсь спиной в стену. Сплевываю кровь и понимаю, что задыхаюсь. Нос весь разбит, горло заложило. Давлюсь кровью, изгибаюсь. Пытаюсь втянуть ртом кислород. Дышу, дышу как раненый зверь, дышу со свистом и содроганием. Извиваюсь, ползу и дышу. Пытаюсь дышать.

Вдруг чувствую, что во рту, наполненном кровью, у меня начинает шататься далекий зуб...

Берус за воротник отрывает меня от земли. Ставит на ноги. Вглядывается в глаза.

Сжимает губы и вновь впечатывает кулак в мое лицо.

Снова ударяюсь о стену. От глухой боли в спине взвываю, впиваюсь ногтями в бревна и упорно пытаюсь заглотить воздух. Дышать... я хочу всего лишь дышать!

А Берус снова бьет меня в лицо.

Падаю на землю. Сплевываю выпавший зуб вместе с кровью. Пытаюсь не выть, не реветь и не плакать, лишь тихо повизгиваю и зажимаю голову руками.

Берус медленно приближается к моему сжатому телу. С отвращением плюет на меня. Размахнувшись, с силой пинает куда-то в область груди.

Кажется, вся грудная клетка враз трескается. Я даже не могу больше визжать. Глухо хриплю и все еще пытаюсь втянуть воздух. А теперь боль в груди отдает в шею, и дышать становится вообще невозможно.

- Ты думайт меня шантажировать, сука?! Ты думайт, тебе теперь все можно?! Ты хотейт лишить меня мой звание?! Хотейт опозорить перед бригадефюрер?!

Снова он хватает меня за воротник. Отшвыривает в те же доски. А я стараюсь, чтобы моя спина хотя бы не сломалась о них.

Когда его ноги снова оказываются у моего лица, я изо всех сил зажимаю руками голову и начинаю визжать:

- Я не шантажировала вас! Я вас не шантажировала! Я не хотела этого! Пожалуйста, простите! Простите меня! Простите! Стойте, не надо! Пожалуйста! Не надо! Простите меня! Простите! Господи, простите меня!

Я готова извиняться хоть сколько. Ровно столько раз, сколько он попросит. Я готова хоть целовать ему ботинки, лишь бы он перестал трогать.

Но он не перестает.

Он хватает со стопки доску и начинает ломать мне ею ребра. Обрушивает ее мне на спину, ударяет по рукам, бьет тяжелой доской в зубы. Кажется, он хочет прямо сейчас размолоть мне все кости, размозжить в фарш внутренности, размельчить хрящи и раздробить череп.

После каждого удара дергаюсь. Визжу во всю глотку. Иногда в конвульсиях ударяюсь головой о стену. Теряю сознание несколько раз, но тут же просыпаюсь от очередного удара.

Я даже не помню, сколько раз от болевого шока меня вырвало. Сколько раз я охрипла и потеряла голос, но потом вновь обрела его в зверином вопле. Сколько раз отчаянно пыталась отползти и забиться в угол, но всегда получала окровавленной доской в лицо.

- Запомни, сучара, я никому не позволяйт играться с мой звание! Я никому не позволяйт издеваться над собой и использовайт шантаж! Я истинный ариец, а ты просто грязный ошибка, от который надо избавляться!

А я уже не могу шевелиться. Могла бы - отползла б в угол, там удобнее защищать себя, когда знаешь, что сзади точно не может быть удара...

Но я не могу пошевелить ничем. Кажется, он сломал мне все, что только можно. Я даже почти не чувствую боли. Разрываю разбитые губы и испускаю вопль:

- Простите меня! Простите меня-я-я-я! Пожалуйста! Я не шантажировала вас! Клянусь, матерью клянусь - я вас не шантажировала! Не бейте! Пожалуйста, не бейте! Я что хотите сделаю, только не надо! Не надо, пожалуйста!

Берус сплевывает. Размахивается и переламывает доску о мою спину.

Тело само выгибается от животной боли. А губы сами разлепляются и вырывают из глотки визг:

- Хватит! Хватит! Пожалуйста, хватит! Не бейте!

Берус швыряет мне в лицо обломок доски. Скрючиваюсь от боли. Ввинчиваюсь пальцами в землю.

Единственное, что радует сейчас больше всего - теперь я могу дышать.

Берус перешагивает через меня, наступив на распластанную ладонь. От нечеловеческой боли откусываю себе кусочек губы.

Вдруг подхватывает меня и завязывает сзади руки крепкой веревкой. То же самое делает и с ногами.

Какой в этом смысл? Я не могу пошевелиться! Я никуда не смогу отползти! Что бы он не задумал, я...

На мое лицо начинают литься струи бензина.

Мотаю головой, пытаясь стряхнуть их с себя. Жидкость затекает в рот, и я сначала пытаюсь ее сплевывать, а потом и вовсе заглатываю и давлюсь ей. Если закрою рот - не смогу дышать сломанным носом.

Берус поливает мне шею, тело, смачивает платье и ноги.

Отходит на несколько шагов. Хмыкает, вынимает папиросу и закуривает.

Но я ничего не могу понять. И ничего не хочу понимать. Просто пытаюсь отползти, но с поломанными костями и связанными конечностями сделать это невозможно. Только мотаю головой и упорно стряхиваю с лица разъедающие струи бензина.

- Почему я не могу избавиться от свой позор, попросту спалив его? - протягивает Берус, не сводя с меня глаз.

Взвизгиваю.

Выгибаюсь, насколько хватает сил, заглатываю воздух и начинаю умолять. Начинаю верещать, плакать, давиться, молить, пока Берус в раздражении не запихивает мне в рот тряпку.

Все еще курит. Все еще молчит.

И единственное, о чем я думаю: зачем мне надо было раскрыть сегодня рот и небрежной рукой подписать себе смертный приговор?

Неужели я все еще видела того Беруса, который снится мне каждую ночь?..

Вою. Пытаюсь дышать через тряпку, выкашливаю кровь, извиваюсь в земле.

Он приближается ко мне.

Вынимает из губ недокуренную папиросу. Вращает ее меж пальцев. Чуть морщится, когда она обжигает его кожу.

Склоняется надо мной.

Проводит рукой по своей щеке, потряхивает папиросой и тихо произносит:

- Знаешь, когда я ее брошу?

Скрючиваюсь. От запаха бензина меня снова начинает рвать. Но из-за тряпки я даже не могу это выплюнуть, поэтому мне остается только глотать.

Берус хмыкает и завершает:

- Тогда, русь, когда ты снова открывайт свой паршивый рот и начинайт меня шантажировать. Вот тогда я точно ее брошу. Повторю все то, что было сейчас. И брошу. Обещаю тебе.

И он отшатывается, выходит из сарая и запирает его снаружи.

Не освободив меня. Даже не развязав.

Грязь, слезы, кровь и бензин стекают по щекам. Тело начинает ломить. Кажется, снова начинается жар, а связанные руки и ноги затекают.

И только сейчас я почему-то вдруг вспоминаю папку, который всегда учил меня верить в звезды...