Может быть, для того, чтобы выжить в клетке, стоит расставить по ее углам цветы, запустить в нее бабочек и прилечь на пол, сонно сощурив глаза и восхищаясь великолепием созданного тобой мира?

За все время я так привыкла просыпаться по приходу Марлин или Ведьмы, что теперь открываю глаза ровно за минуту до их появления.

А сегодня просыпаюсь, кажется, часа за два. Просто ни с того ни с сего подскакиваю с широко открытыми глазами и чувствую, как быстро-быстро колотится в груди сердце. Так странно, ведь я не то что не видела кошмарного сна, я вообще никакого сна не видела.

Пытаюсь вновь прилечь и заснуть, но тело пылает жаром, все вспотело, сердце грудную клетку разрывает.

Встаю. Прохожу по бараку. Женщины все спят. Со стороны Тамары доносится храп; Васька дремлет, зажав одеяло между ног; у Симки горит керосинка, а на табурете лежит недошитая юбка. За окном только-только начинает светлеть, небо обрело нежно-инжирный оттенок. Кажется, нагрянули первые заморозки - трава вся белая, в инее; у дежурящих на воротах немцев изо рта вылетает пар, а сами они дрожат и кутаются в мундиры.

И сна ни в одном глазу. Это плохо. Мне еще целый день работать предстоит. Не высплюсь как следует - потом буду валиться с ног.

Снова иду к своей койке и заныриваю под холодное одеяло. Закрываю глаза.

Нет, не могу уснуть. Совсем. Да и не хочется мне просто лежать без дела!

Вытягиваю из-под подушки «Фауста». Раскрываю его хрустящие страницы, но не читаю - испорчу глаза, а керосинку зажигать не хочу, чтобы народ не перебудить.

С книгой иду к окну - там хоть свет получше. Пододвигаю табуретку.

- Эй, кто тама шарится? - вдруг бормочет сквозь сон Симка. - Что за люди... Поспать не дают - и ходют и ходют, и ходют и ходют, топают своими ногами...

Замираю. Дожидаюсь, когда Симка уснет. Вздыхаю и очень осторожно раскрываю книгу. Провожу ладонью по странице, а потом этой же рукой потираю кожу над губой. Это удивительное чудо - запахи. Их можно найти везде, их можно вдыхать и опьяняться, ими можно забываться, можно искать и собирать, делать их самому... Отодрать кору молодой березы, усыпать ее грецкими орехами и капнуть совсем чуть-чуть терпкого дорогого коньяка - вот и запах комендантского парфюма, впитавшийся в до дыр зачитанные им страницы «Фауста».

Я никогда не замечала, как красивы могут быть первые заморозки...

Обычная трава в какое-то утро может стать хрустящим хрусталем. Ветви деревьев ждут первых солнечных лучей, чтобы начать сверкать новыми серебряными кольчугами... Я вижу, как мерцает одинокой звездочкой папироса между пальцев охранника. Я вижу, как подмигивает светящимся глазом мне облезлый кот. Я вижу, как в полутьме, где-то далеко от меня над колючей проволокой трепыхают от холода крылья мотылька. Я вижу каждую деталь, каждую сокрытую тайну, каждый маленький уголок этого большого мира. Я слышу его морозное дыхание, чувствую трепет его сердца и ощущаю запахи промерзлой земли даже сквозь окно. Странным образом мне открываются какие-то неведомые раньше силы, мистический взгляд и острое обоняние. Я сплетаюсь с миром ветвями, и мне даже кажется, словно у нас с этой планетой единые мысли и сердце.

А по ту сторону стекла беспомощно бьется маленький черный мотылек. Разрывает себе крылья, мечется, падает и взлетает, но всегда с силой ударяется об окно. Наверное, он так хочет попасть ко мне, но ему мешает стеклянная стена. Стена, ограждающая наши миры, как решетка между преисподней и раем. Вот только где и что я пока не знаю. И не могу знать, а только лишь прижимаю ладонь к окну и вижу, как оно оттаивает под моей горячей ладонью, как стекают из-под нее крохотные слезы морозного мира. А мотылек застывает на мгновение, а после - бескрылой птицей падает на промерзшую землю...

Беспристрастные посылы невидимых образов ломаются об осколки льда прокуренной правды.

Я сижу у холодного, продувающего через щели окна до той самой минуты, пока не входит Марлин.

- Вера? Ты почему не спишь?

Женщины в это время поднимаются. Васька хмыкает:

- А она о похождениях своих задумалась. Видать, настолько их у нее много, что спать себе спокойно не может.

Я потягиваюсь. Прячу книгу за спину и улыбаюсь:

- Все равно же вы будить меня пришли.

Марлин вздергивает брови.

Смеюсь:

- Да бессонница у меня, ночью как подскочила - так и не смогла заснуть.

- Чай с ромашкой нужно на ночь пить, - отвечает Марлин. - У меня муж так делает, когда ему не спится.

- Так пусть нальет мне чая с ромашкой, а то в местном меню даже обычного чая не найдешь.

Марлин прищуривается. Медленно скрещивает на груди руки и протягивает:

- Выходим, я запираю барак. Там, кстати, холодно. Похолодало за ночь, так что придется вам энергичнее двигаться.

- Неужели нам не выдадут теплую одежду?

- Выдадут, когда она будет. А пока шевелитесь побольше да разогревайтесь.

- Замечательно, - фыркаю я, обнимаю себя и выхожу на стылую улицу.

Привычно вливаюсь в строй. Да не так уж и холодно... Правда, земля хрустящая и ледяная - это да. Немного зябко, но не настолько, чтобы коченеть и стучать зубами.

После переклички Марлин оповещает:

- Как вы уже поняли, наступили холода. Пока теплой одежды нет, вам придется ходить без нее. Но как только она появится - вам тут же ее выдадут.

А я вижу, как морскими волнами исходит ее серый плащ, будто взволнованное море при шторме... Как солнечными лучами сплетаются друг с другом золотые кудри, как серебрится матовая кожа... И все-таки Марлин - очень красивая женщина. Очень хозяйственная и добрая.

- Но вы не отчаивайтесь! У меня для вас есть еще и хорошие новости! Помню, долгое время вы возмущались, что вас редко водят мыться. Теперь комендант приказал топить для вас баню каждые три дня! Минимум - раз в неделю точно. А еще с этого дня по его указу был немного изменен размер суточной порции еды. В лучшую для вас сторону, конечно. Комендант считает, что в морозы вам следует питаться больше, чтобы ваши силы не истощались. Также он приказал провести санитарный осмотр, и каждая из вас вновь будет проверена на наличие вшей, различных заболеваний... В общем, в точности, как в день вашего сюда прибытия. Те, у кого найдут вшей, будут побриты наголо. Думаю, это для вас не новость.

Вдоль строя прокатывается шепот.

- А сейчас - принимайтесь за работу. Я не могу точно сказать, когда вам придет одежда, поэтому вы займитесь пока пошивом и вязанием хотя бы теплых кофт. Одного или пару человек отберите для работ во дворе, а остальные пускай берут швейные машинки и идут в барак.

Мне не хочется сидеть в тухлом бараке и, сгорбившись, шить. Я хочу работать. Я хочу двигаться. Я хочу сметать листья, хочу подбирать мусор, хочу помогать мужчинам колоть дрова и перекидывать уголь. Я чувствую внутри странную энергию, сумасшедшее желание трудиться, выплеснуть в работу всю активность, все возбуждение... бегать, прыгать, колотить, мести, сгребать, мыть, чистить, грузить, кидать...

- Марлин, можно я на улице работать останусь? - спрашиваю, переминаясь с ноги на ногу.

- Околеть хочешь? - усмехается.

- Мне не холодно.

- Ну, конечно, не холодно ей... Да вижу я, как скачешь.

- Это не от холода вовсе. Я просто хочу работать.

- Иди, - она взмахивает рукой. - Листья...

- ... подмети, дороги почисти, мусор собери да ступай мужикам помогать уголь перекидывать. Знаю-знаю, не первый день здесь. Разрешите приступить прямо сейчас?

Марлин долго смотрит на меня. Наконец кивает, с трудом отрывает от меня взгляд и отходит по другим делам.

А я приступаю к работе. Нагуливаю аппетит перед завтраком. Марлин сказала, что в связи с изменениями в меню кормить нас сегодня будут позже обычного.

Но я больше не вижу прогнивший и лишенный человечности штаб, сдавивший нас, как крыс в мышеловке. Я не вижу обрюзгшие лица немцев. Не слышу их резкую брань, не задыхаюсь прокуренным воздухом, не сдавливаю глотку, сдерживая отчаянный вопль о свободе.

Я вижу, как неосязаемый пар кротко вздымается с земли к коралловым перьям неба. Я слышу, о чем поют бабочки, взрывающиеся пестрым салютом, когда я задеваю граблями листья. Я чувствую запах еще такого девственно непорочного рассвета...

Я вижу то, чего не видят другие, слышу безмолвную музыку дыхания этого мира и чувствую запахи, которых вообще не существует в природе. Мне вдруг открывается невидимая доселе красота, и я с горечью понимаю, что никогда раньше не видела настоящей изящности этой планеты. Я не умела находить эстетику в обыденном, не умела чувствовать мир...

А теперь - умею.

Смотрю, как сонная бабочка свободно перелетает колючую проволоку и медленно растворяется в горизонте...

То, что я вдруг увидела - нельзя описать словами, невозможно изобразить на картине или сыграть на пианино. Это просто надо почувствовать. Хотя бы раз в своей жизни. Хотя бы на миг.

Касаюсь кончиком пальца холодной решетки. Просовываю несколько пальцев между прутьями и с усмешкой понимаю, что моя рука сейчас вне этого штаба. Она на свободе, она - по ту его сторону.

С деревьев лениво срывается спящий листок и так медленно, за время падения сделав всего два вращения, оседает на моей руке. А потом с ветви слетает еще один, и еще... Это ведь просто слезы облезлого ясеня по ушедшему лету. Его панихида по утраченной молодости.

- Русиш, ты бездельничайт!

Нехотя оборачиваюсь и вздыхаю.

- Здравствуйте, Вернер. Я не бездельничаю, я просто покончила с работой.

Он вращает хлыстом и презрительно смотрит на меня.

- Ты ничего не делайт - значийт, бездельничайт! Фот я фозьму и как дам тебе кнутом!

- Сейчас як визму кочерыжку, да як вдарю вдоль хребта, - с угрюмой усмешкой вспоминаю бабу Катю и тоскливо вздыхаю.

Вернер вдруг замирает. Пучит глаза и шипит:

- Русиш, русиш... Стоп! Beweg dich nicht!

Застываю. От его сумасшедшего взгляда и нервного дыхания начинают дрожать колени.

А Вернер очень медленно, не сводя с меня глаз, тянет руки к груди, расстегивает висящий на шее чехол, вынимает из него фотоаппарат и быстро делает щелчок. Отходит на два шага и снова щелкает. Потом садится на колени, опять фотографирует.

Не шевелюсь.

Меня в своей жизни не запечатывали в негатив еще ни разу, за исключением школьного фото в первом классе, но тогда я была настолько маленькой, что ничего не запомнила.

А Вернер тяжело дышит, снова застегивает чехол с фотоаппаратом и взбудораженно поясняет:

- Я делайт фото фсе то, что считайт очейн красивый. Я видейт, как красиво лежайт лист на твой руки. Я пытайться запечатайт в машина фесь красота этот мир.

С восхищением смотрю на Вернера.

- Это правда? Очень необычно и здорово! А когда будет готово фото, чтобы можно было посмотреть?

- Ага, прямо я тебе дафайт его смотрейт! Знай свое место, руссишес швайн! Тут на тебя жалоба поступайт. Один женщин говорийт, что ты заводийт романтический связь с немецкий персонал.

А вот здесь я просто закипаю.

Яростно сдавливаю в кулаках решетку.

Откидываю тяжелые волосы назад и с презрением хмыкаю:

- Это Васька поди? Та, белобрысая? Так она постоянно так говорит. А знаете, почему? Просто внимание к себе привлекает.

- Фниманий? Зачем?

- Как это? А вы разве не знаете? - я приближаюсь к нему и склоняюсь к его уху. - Она же себя пытается не выдать. А на самом деле она... того... Ну, женщин любит. Вы понимаете?

Наверное, зря я это сказала.

Наверное, не видать мне Васьки после этого в живых.

Наверное, это настолько подло, что ни одна приличная девушка бы так не поступила. Что ж, значит, я неприличная.

- Что-о-о?! - орет Вернер, а я шарахаюсь от ужаса и борюсь с порывом зажать уши. - В мой барак?! Третий пол?! Снова?! Среди женщин?! Откуда здейс столько грязь?!

- Стойте, Вернер! - я хватаю его за рукав. - Вы ведь не собираетесь ее убивать?!

- Пошла ты! - огрызается он и выдергивает из моих пальцев свою руку. - С третий пол у меня разговор короткий! Это самый грязный, что может только бывайт на земля! Твари, как они смейт только на свет появляйться... да еще и среди женщин... А ты, русиш... Тебя требовайт к себе оберштурмбаннфюрер.

- Комендант? Зачем?!

- Вот иди к нему и спрашивай, зачем! А я...

- Погодите! А он добрый или злой?

Вернер закашливается и, вскинув брови, смотрит на меня.

- Was?

- Да ничего, - вздыхаю. - Вы не убивайте Ваську. Она хоть и сучка редкая, но... я ведь жить нормально не смогу, если ее убьют из-за меня. К тому же, насчет ее наклонностей... ну, может, ошибаюсь я? Не нужно так сразу...

- Еще учить меня будейт фсякий руссишес швайн! Иди к оберштурмбаннфюрер, а то сейчас получайт у меня!

В доказательство он замахивается плетью, а я с визгом сгибаюсь, прикрываю голову и бегу к зданию в центре штаба.

Взбегаю по лестнице и, предварительно постучавшись, влетаю в квартиру коменданта.

У него пахнет свежими фруктами. На всю квартиру играет военный марш.

Сам комендант сидит за столом в черном кожаном плаще. И я его прекрасно понимаю - заморозки ударили так неожиданно, что ни одна печь не сумела бы столь быстро прогреть дом. Даже в квартире изо рта при дыхании вылетает пар, но мне по-прежнему не холодно.

- А, русь, - он поднимает на меня глаза. - Садись.

Присаживаюсь напротив коменданта. Начинаю теребить собственные пальцы.

Он молчит какое-то время. Лишь смотрит на меня, подперев рукой щеку. Лениво пододвигает мне вазочку с фруктами.

- Ешь. Дядя Гельмут присылайт утром.

Теряюсь.

Неуверенно беру из вазочки маленькую вишенку и кладу ее на язык.

Ничего так. Правда, какой-то... ненастоящий вкус, что ли... Словно когда-то она была спелой наливной вишней, но со временем иссохла, потеряла свежесть и терпкость.

- Откуда ягоды? - тихо спрашиваю, рассасывая вишенку, как леденец.

- Да из Брилона. Дядя Гельмут с его семья там гостийт у родственник, который выращивайт замечательный вишневый деревья. Осенью они замораживайт ягоды, чтобы можно было есть зимой. Вот, последний сбор был, часть мне выслали...

- Мы с папкой тоже в том году вишню посадили возле дома, но она пока слишком молоденькая и не плодоносит. А я этой весной глаз с нее не спускала. Надеялась, что даст плоды... Я-то вишню обожаю, самая любимая ягода.

- О, я тоже! - оживляется комендант. - Всегда мечтайт о вишневый деревья возле свой дом, но жена не хочет - кто, говорит, ухаживайт будет, ты все время на работа, я все время на работа... Приходийться есть только из брилонских посылок от дядя Гельмут.

Молчу.

Опустив глаза, перекатываю по столу вишневую косточку. Сжимаюсь, насколько вообще могу - мне хочется сжаться от всего, укрыться и спрятаться, потому что в более неловкой ситуации я себя не ощущала!

А почему неловкой? Не знаю даже. Наверное, из-за того, что сижу я сейчас в одной комнате со взрослым мужчиной, который в упор смотрит на меня. Я даже и не помню, чтобы я вообще в своей жизни разговаривала со взрослыми мужчинами... не считая папки, конечно.

Или из-за того, что я слышу, как он дышит? Так медленно, но так глубоко, что у меня внутри все леденеет, а дыхание замирает...

- И Вернер тоже... - грустно продолжает комендант. - Знает же мой слабость, постоянно фотография вишневый сад показывайт. Будто искушайт любимым...

- Как Мефистофель? - робко пытаюсь пошутить.

Комендант вздрагивает и застывает. Смотрит на меня примерно с минуту. Вдруг его губы растягиваются в широкой улыбке.

- И как тебе? - интересуется, с любопытством скользя взглядом по моему лицу.

- На самом деле, очень интересно. Совсем не сравнить с Лениным. Правда, я много прочитать не успела, спать нужно было ложиться, ведь мы рано встаем. Но, честно, меня так завлекло, что я оторваться не могла!

- И до чего ты дочитывайт?

- Я дошла до момента, как собака Фауста обернулась демоном. Знаете, мне очень понравился образ Мефистофеля. Он... ну, вроде бы и отрицательный герой, но такой хитрый, умный, искусно манипулирует людьми...

- А Фауст?

- А Фауста жалко.

- Жалко? Почему?

- Не знаю... Он столько в своей жизни добился, но страсти не видел. Как же там сказано... Я богословьем овладел, над философией корпел, юриспруденцию долбил...

- И медицину изучил. Однако я при этом всем был и остался дураком. В магистрах, в докторах хожу и за нос десять лет вожу учеников, как буквоед, толкуя так и сяк предмет.

- Но знанья это дать не может, и этот вывод сердце гложет, хоть я разумней многих хватов...

- Врачей, попов и адвокатов, их точно всех попутал леший, я ж и пред чертом не опешу - но и себе я знаю цену, не тешусь мыслию надменной, что светоч я людского рода и вверен мир моему уходу. Не нажил чести и добра и не вкусил, чем жизнь остра.

Взбудораженно молчу.

Это напоминает игру на пианино - когда ты играешь одна, но к тебе подсаживается партнер, и вот вы уже вместе ходите пальцами по клавишам, каждую секунду набирая темп и перегоняя друг друга... И в какой-то миг ты понимаешь, что остановиться уже не можешь, лишь яростно и возбужденно вдавливаешь клавиши, не давая напарнику передышки и не желая проигрывать...

Но мелодия вдруг прерывается, а ты сидишь и, тяжело дыша, смотришь в глаза партнеру, не зная, куда себя деть...

Стихотворение прерывается. А я сижу и, тяжело дыша, смотрю в глаза коменданту, не зная, куда себя деть.

- Фауст не видейт истинный жизненный ценность, - вполголоса протягивает он. - Иначе он не соглашайться бы на сделка с дьяволом. Он жийт и не видейт в жизнь то, к чему надо стремиться, ради чего стоит существовайт. Он лишен страсть и настоящий любовь. Все вокруг напоминайт скучный рутина. И даже Гретхен, любимый девушка, не быйт его жизненный цель. Наверное, поэтому он так легко вестись на соблазны Мефистофеля. Он просто хотейт познавайт нечто прекрасный. Более совершенный, чем его скучный жизнь.

Комендант тяжело вздыхает. Берет из вазочки вишенку и задумчиво кладет в рот.

Я закрываю глаза и шепчу:

- Вот поэтому мне его и жалко. Хоть и прочла я еще очень мало, но Фауст кажется мне глубоко несчастным человеком.

- Гете - гений. Он вкладывайт в произведение столько скрытый смысл, что я восхищаться его талант.

- Знаете... Теперь мне он тоже очень нравится. Легкий язык...

- Это перевод. Перевод Пастернак.

- Да-да, я знаю. Я имею в виду, что текст не перегружен лишними описаниями, оборотами... Вот я Гоголя читала, так там примерно на три страницы степь описана. Как можно на три страницы растягивать одну только степь, я не понимаю!

Комендант молчит. Тоже начинает перекатывать по столу вишневую косточку. Кончики его пальцев красные - печь все еще не разгорается.

- Ну, молодец, - хмыкает. - Отлично тебе.

- Чего?

- Ты в школа получайт оценки?

- А, так вы об этом... Спасибо. Скоро полностью дочитаю.

- Надеюсь. Надеюсь, ты не бросайт на второй акт, ссылаясь на много работа... А то некоторые люди так поступайт.

Киваю.

Неуверенно встаю и делаю шаг к двери.

- Эй, Вера!

Оборачиваюсь.

- Что? Что-то не так?

- Я что, звайт тебя сюда, чтобы говорийт про «Фауст»?!

- А разве нет?

Он презрительно фыркает.

- Мне нужен новый рубашка, и ты, русь, должен ее шить.

- Шить?! Но... Но Марлин отобрала женщин, которые шить будут, а я осталась для работ во дворе...

- И какой у тебя оставайться работа?

- Ну, пока я все сделала, но...

- И чем ты хотейт заниматься? Ерундой? Весь женский рабочий сила занят пошивом теплый одежда, а мне срочно нужен рубашка.

- Так... У вас же... - невольно кошусь на шкаф с одеждой, затем на комод.

- У меня всего два рубашка, всего два! Один рабочий, другой парадный. А мне нужен домашний! Тот, в который я могу ходийт по квартира. Ходийт и не бояться, что испачкайт или портить. Мне нужен комфортный рубашка из мягкий ткань, из хлопок.

Потираю лоб.

Пожимаю плечами:

- Ну, тогда скажите мне свой размер... или...

Сбиваюсь.

Комендант усмехается.

Неторопливо встает из-за стола.

- Ты, наверное, на трудах бездельничайт?

- Что? Почему?

- А ты ведь еще говорийт мне, что посещайт кружок пошива...

Комендант подходит к комоду. Жестом фокусника вытягивает измерительную ленту. Не сводя с меня глаз, медленно сворачивает ее в кольцо.

- Нужно сначала снимайт мерки, - как умственно отсталой, растолковывает он мне.

И вот в моих руках уже оказывается холодная лента.

Не буду лгать ни ему, ни себе - мерки я снимала, но то были мои ровесницы, милые девчонки-одноклассницы с косичками и пышными бантиками. И размеры совпадали почти всегда, иногда я их даже не записывала, потому что...

Бесшумно подхожу к коменданту сзади. Заледеневшими пальцами оттягиваю воротник его кожаного плаща. Обвиваю шею лентой. Пытаюсь не дышать, ведь мое лицо находится так близко с его шеей, что взволнованное горячее дыхание он непременно ощутит. Чувствую, как вибрирует лента, донося пульс его кадыка.

Зажимаю пальцами мерку на ленте, отхожу на шаг и выдыхаю.

- Эй! Русь! Ты записывайт?

- Я и так запомню...

- У тебя такой хороший память?

Не отвечаю.

Подхожу к нему уже спереди. Опустив глаза, провожу кончиком пальца по ремню его кобуры. Сглатываю. Аккуратно снимаю ее и кладу на край стула.

Комендант молчит. С интересом смотрит на меня. Не двигается.

Я снова чувствую этот запах. Эти тонкие нотки его древесного парфюма... Аромат словно мелодия, которую хочется переслушивать снова и снова, каждый раз упиваясь до затмения сознания...

Мои ладони перемещаются к ремню. Пальцы проникают под пряжку. Судорожно вздыхаю и неистово дрожащими руками медленно стягиваю его с пояса коменданта. Ладони трясутся настолько, что ремень выпадает из скользких рук... Я их совсем не чувствую... Они оледенели, они дрожат, они взмокли, но я их не чувствую...

Заглатываю горячий воздух.

Онемевшими пальцами расстегиваю одну за другой пуговицы комендантского плаща. Осторожно дотрагиваюсь до его холодной шеи и, скользнув по ней, освобождаю плечи Беруса от верхней одежды.

А он все смотрит. Все еще не двигается и тяжело, с дрожью дышит.

Оборачиваю его грудь измерительной лентой. И снова чувствую учащенную вибрацию... Снова чуть не роняю ленту на пол, но вовремя подхватываю ее и успеваю запомнить число.

Задыхаюсь. Кружится голова, шатает, хочется вырвать из собственной груди сердце. Вырвать, чтобы оно не билось так сильно - до крика и слез.

Скольжу ладонями по его коже сквозь рубашку и замираю на поясе.

Отчетливо ощущаю, как напряжены его мышцы живота сквозь ткань. Вновь глотаю воздух. Выправляю рубашку из его брюк, проникаю сквозь нее и обвиваю холодную кожу на поясе лентой.

Комендант рвано вздыхает. Сглатывает. Закрывает глаза и запрокидывает голову. Мышцы напрягаются еще сильнее. Я даже чувствую на его коже мурашки...

Вдруг аккуратно берет ледяной ладонью меня за руку и хрипло выдает:

- Не надо затягивайт так сильно. В такой узкий рубашка я буду просто задыхаться.

Мягко доводит мои пальцы до нужной отметки, тем самым ослабляя ленту.

Все мое горящее тело вмиг заходится мелкой дрожью. В животе сводит судорогой, а где-то внизу тяжело, неистово ноет. Я чувствую, как моя же собственная кожа дичайше прожигает изнутри.

Закашливаюсь от обжигающего воздуха. Прижимаю ладони к его поясу сильнее, провожу по напряженному животу...

Дверь вдруг открывается, и в квартиру входит Марлин.

От неожиданности я отскакиваю, в последний момент смотрю на ленту и сипло выдаю:

- Семьдесят восемь, товарищ комендант.

На самом деле, мне нечего бояться. Собственно говоря, что такого я сделала? Сняла с коменданта мерки, вот и все.

Вот только мне кажется, что в этот момент я будто слилась с ним душой, почувствовала дрожь в его дыхании, напряжение каждой мышцы, учащенный пульс и хриплый голос. Я была близка с ним, как никогда ранее, и мне даже казалось, что мы понимаем друг друга по взглядам и взволнованному молчанию...

Комендант резко смотрит на меня. Сжимает губы, сглатывает и поправляет воротник рубашки.

А Марлин стоит в дверях и не спускает с нас изумленного взгляда.

- Что тут происходит? - наконец протягивает она, стуча кончиками пальцев по дверному косяку.

- Если со зрением у тебя все в порядке, то ты можешь видеть рабочую силу, которая снимает с меня мерки для пошива рубашки, - раздраженно выплевывает комендант, падает в кресло и резко вытягивает из портсигара папиросу.

Марлин изгибает бровь.

Я робко присаживаюсь на стул, прижав колени друг к другу.

- Но она не шьет, - туманно напоминает Марлин. - Я поручила ей...

- То есть, кроме тебя, больше никто поручать не может?! - взвивается комендант. - Вся рабочая сила занята кофтами, а мне рубашка нужна! Эта русская все равно ничего не делала, только с Вернером фотографировалась...

Марлин вздыхает.

Трет виски и устало произносит:

- Тут группенфюрер тебе передать приказал, чтобы ты на встречу ехал.

- Ну да, да, помню я, - раздосадованно фыркает комендант. - Мне про эту встречу уже который день твердят!

- Прямо сейчас, ты знаешь?

- Что? - он закашливается. - Что это значит? Группенфюрер говорил, что встреча в семь!

- Так в том-то и дело. Он просил передать, что встреча переносится на полвторого. Ты готов?

- Посмотри на меня, я при полном параде! - выкрикивает комендант. - Вот прямо так и поеду в рубашечке да носках!

- А что за встреча?

- А... Ерунда. Необходимо переговорить с одним человеком из Вермахта.

- Что за человек?

- Какая разница, ты все равно его не знаешь.

- Ну почему же, - Марлин усмехается. - А вдруг знаю? Ты имя хотя бы назови. А то едешь, значит, неизвестно куда, неизвестно к кому...

Комендант яростно тушит папиросу и вскакивает с кресла.

- Ты куда клонишь?!

- А ты не догадываешься? Почему ты стал постоянно врать мне, Берус? Почему? Ты так легко врешь, что только удивляться остается!

- Да чего же ты ко мне пристала?!

- Это я пристала?! То есть, как ты себя ведешь, тебя устраивает?! Да мне группенфюрер только что сказал, что едешь ты ни к какому не человеку из Вермахта, а в «Союз немецких девушек», вербовать юных девиц для работы в лагере!

- Хорошо, пристрели меня за это!

- Да, знаешь, это меня меньше всего волнует! Вопрос в другом - почему ты мне врешь? Ну какой человек из Вермахта? И сколько еще раз ты меня так же обманул?

- Да потому что ты каждый раз закатываешь скандал! - вопит комендант. - Стоит мне только посмотреть не туда, как все, скандал! Терпения никакого на тебя не осталось! Почему я соврал? Да просто не хотел ехать туда с нервным тиком и головной болью! Ты вообще понимаешь хоть, как я устаю?! И еще ты! Что ни день, то истерики, да что ты будешь делать, в конце-то концов...

- Я еще и виновата?! - Марлин упирает руки в бока. - Он мне врет, а виновата я?! Не при параде он, надо же... А зачем тебе при параде-то быть?! Перед девчонками красоваться?! Так куда они тебе, им там всем по восемнадцать, а тебе уж тридцать пять скоро!

Он снова опускается в кресло, в мучении запрокинув назад голову.

- Господи, дай мне сил все это вытерпеть, - устало выдыхает комендант.

- И зачем тебе, кстати, рубашка новая? У тебя ведь есть уже две! Или что, они недостаточно красивы, чтоб спортивных девочек очаровать?

- Марлин. Выйти, пожалуйста, из моей квартиры. По-человечески тебя прошу. Просто выйди. Иначе я за себя не ручаюсь.

- А чего это ты меня выгоняешь? Правда глаза колет?!

- Последний раз тебя предупреждаю. Не ищи неприятностей. Думаешь, каждый день станешь у меня кровь пить, и ничего тебе за это не будет? Ошибаешься. Иди, вон, силу рабочую проверь. А то ты так хорошо за ними следишь, что эта русская минут тридцать, наверное, вообще ничего не делала, только листьями любовалась.

- Берус...

- Я сказал! Иди! И проверь! Рабочих! Баб! Заняться нечем?! Я найду тебе занятие! Мне вчера кипу документов прислали, чтоб до конца этого дня их содержание было переписано в тетрадь! А теперь выметайся из моей квартиры! Издеваться над собой я тебе не позволю!

Либо комендант допускает рукоприкладство и в общении с женой, либо Марлин сейчас услышала несвойственный ему обычно тон, но через три секунды ее уже не было.

Берус мучительно сжимает волосы на голове. Тяжело дышит.

А я чувствую себя настолько неловко, что даже и не знаю, в какую сторону мне смотреть, чтобы это не выглядело бестактностью.

С одной стороны, и Марлин, и комендант ведь уверены, что я не понимаю немецкого. С другой...

- Сил уже никаких не осталось, - вдруг выдыхает он. - Кажется, окончательно решила мне мозг выесть...

Сижу. Делаю вид, что увлеклась вдруг цифрами на измерительной ленте.

- Мне нужно ехать, - тихо обращается ко мне комендант.

- Да, конечно, я все понимаю... Мне уйти, да?

- Подожди, сейчас вместе уйдем, и я запирайт квартира.

Киваю. Странное облегчение возникает в душе, что комендант не срывает свой гнев еще и на меня.

Он вынимает из чехла бритвенное лезвие и исчезает в ванной комнате.

А я на всякий случай повторяю в голове мерки, чтобы не забыть. Нет, все-таки стоило их записать...

- Товарищ комендант, а... рубашка...

- Что? - доносится из ванной.

- Ну, как я буду рубашку шить? Там ведь еще нужен обхват запястья, длина изделия, длина рукава...

- А... Потом измеришь. Или делай на глаз. Все равно эти мерки не так важны, да и ходийт я буду только по квартира.

Вновь покорно киваю, хоть комендант этого и не видит.

Он наконец выходит - выбритый, вымытый и причесанный. Приближается к шкафу, достает оттуда два кителя и долго их оценивает.

- Какой мне лучше надевайт? - вдруг спрашивает, вытянув оба передо мной.

На секунду теряюсь. Ерзаю на стуле и поправляю спадающую на голое плечо лямку сарафана.

Они ведь почти одинаковые, только один посветлее и украшен какими-то цветными лентами с флагами.

- Ну, наверное, левый... - мямлю я, указывая на китель с лентами.

- Этот? - комендант смотрит на мундир, пожимает плечами и накидывает его на себя, а второй возвращает на вешалку.

Застегивает пуговицы. Поправляет воротник.

- А то у Марлин ведь не спросийт, - на ходу бубнит комендант. - Сразу начнет: перед кем ты там красовайться, зачем тебе... А сам я в этом всем не разбирайться.

Он берет с комода флакон парфюма и брызгает себе шею.

Я жмурюсь и судорожно пытаюсь заглотить аромат. Он же... Он новый! Совсем не тот древесный, что был раньше! Теперь он такой... с нотками кедра, что ли... Немного даже похоже на смородину...

Открываю глаза и вижу, что комендант в упор смотрит на меня. И улыбается.

Вдруг медленно подходит ко мне совсем близко. Подушечками пальцев касается моего оголенного плеча, и его прикосновение ледяной иглой вонзается в самое сердце.

Склоняется вплотную, опаляя горячим дыханием мою кожу. Так близко, что кончиком носа я дотрагиваюсь его шеи. Шепчет:

- Мне идет этот парфюм?

И мне уже совсем безразлично, что он чувствует мое дрожащее дыхание. Громкое, свистящее, взволнованное дыхание, вводящее в немое исступление и выворачивающее на глаза восторженные слезы.

Втягиваю в себя аромат. Пытаюсь заглотить как можно больше, но задыхаюсь и закашливаюсь. Прижимаюсь переносицей к его в волнении трепещущей шее.

А он терпеливо ждет.

- Наверное...

Комендант задерживается еще пару секунд. Неспешно отстраняется, все еще храня незаметную улыбку.

Накидывает плащ, затягивает пояс и вешает кобуру. Зашнуровывает ботинки.

- Идем, Вер, - он кивает на дверь.

Я вскакиваю с места.

Подхожу к коменданту, и мы вместе покидаем квартиру...