Мориц явился к обеду позже всех, что представляло собой весьма редкостное событие.  

— Заждались мы вас, мессир фон Хольцер.

— Нет, вы только взгляните, мессир! — на стол передо мной ложится миниатюрная книжица.

— Сначала есть, господа, — грозно предупреждает Марта. — Не годится заниматься делами на пустой желудок. 

В подтверждение своих слов она выставляет на стол жаркое, над которым поднимается густой пряный пар. 

— Вовремя, нечего сказать, — ворчу, рассматривая добычу Морица. Голоден я как собака, что не мешает оценить красивую старинную вещь. Изысканная работа, уголки и замочек из черненого серебра, на потертой коже ажурное тиснение и герб. Три птицы на ключе.

— Откуда это?

— Доставили книги Майне. Нашел, пока разбирал.

Раскрыв замок, я листаю пожелтевшие страницы. Молитвенник. На титульном листе в завитушках вензелей скрыты инициалы "МГЛ". Переписчик не забыл указать год и город: 1276, Брюгге.

— Любопытное совпадение, не находишь? — откладываю книгу в сторону, чтобы не запачкать.

— Я сразу побежал к матери Майне, — говорит Мориц. — Она понятия не имеет откуда взялась эта книга.

— Странный выбор для чернокнижника, — соглашаюсь я, — но не такой уж удивительный для студента богослова и аколита кантора.

Отдав должное обеду, мы с Морицем отправляемся на кладбище Святой Адельгейды Бургундской — загадки для того и существуют, чтобы их разгадывать.

Стоит выехать на улицу, как к нам подбегает Барсук.

— Прощения прошу, господа. Я про бесогона.

— Вываливай, не стесняйся.

— Он того... В кабаке был. Пил, играл в кости и шлюху взял.

— Тьфу ты. И ничего интересного?

— Ну это как посмотреть... Он ее выпорол потом. Мол, умерщвляет ейную плоть сугубо из милосердия, ради спасения бессмертной души. По доброте душевной, чтобы, так сказать, избавить от греха... Сутенёр сказал, всегда так делает. Ну, духовное лицо и все такое. Зато платит вдвойне.

— А дальше что?

— Ничего, в церковь пошел.

— Грехи замаливать, должно быть, — швыряю Барсуку серебряную монетку. — Присматривай за ним ещё пару дней, человече, но осторожно. Заметит, давай деру и на глаза ему больше не попадайся. Пусть другой кто проследит. Например, сиротки Мамаши Берты. Из тех, что постарше. Понял?

— Понял. Схожу к Мамаше. Благодарствую, ваша милость, — кланяется Барсук и вразвалочку идёт прочь с видом праздного зеваки.

— Вы подозреваете экзорциста? — спрашивает Мориц.

— Явная шельма. И остро нуждается в средствах, с такими-то запросами.

— Думаете, он сам? Или продал кому-то записи из церковной книги? Почему бы тогда не допросить? Даже с пристрастием.

— Ого, какой пыл! — ворчу я. — Всему свое время. Пока не будем пугать.

При свете дня надпись на склепе, поеденная дождями и ветрами, кажется немного более разборчивой. Первая буква точно «Л», остальные, хоть и не без труда, но читаются

— Лагиш? — щурится Мориц. — Я только так это могу прочитать. Вы что-нибудь слышали о таких, мессир? Мы взломаем дверь?

— Средь бела дня, на святой земле, нарушив покой усопших? Откуда эти воровские наклонности, юноша? Мы пойдем к святому отцу и вежливо попросим ключ. А уж если он согласится нас сопровождать, то мы узнаем больше, чем могли бы узнать сами. К тому же получим по кружке горячего вина, что в такую промозглую погоду, согласись, недурно.

— Мессир! — радуется старик, хоть и выглядит бледным и осунувшимся. — Да вы, я вижу, становитесь набожным человеком!

— С каждым днём всё больше, отче.

— Отрадно слышать, сын мой. Отрадно. В наше-то время, когда Господу было угодно послать на нас множество испытаний, самое время задуматься о будущем. А оно у нас одно.

— Могила?

— Да как же вам не совестно, сын мой! — журит меня отец Зоммер. — Вечная жизнь. Всех нас ждёт вечная жизнь, которую нам предстоит провести или в бесконечных муках или в райском блаженстве.

— Отче, вы убиваете во мне все надежды на чистилище.

— Эти ваши шутки... Я говорю о серьезных вещах, между прочим. Юноша...

— Мориц фон Хольцер, — подсказываю я, — мой оруженосец. Если вы не ко мне, отче... Но меня уже поздно так называть.

— О да, в вашем возрасте юноши начинают воображать себя зрелыми людьми, — кивает отец Бенедикт. — Не топчитесь на пороге, Мориц, кликните кого-нибудь, пусть приготовят горячего вина. Вы уже слышали о нашей утрате, мессир?

— Сказал служка, взявший наших лошадей. Примите мои соболезнования.

— Криспин был таким разумным и хорошим мальчиком, — печалится святой отец. — Воистину, Господь забирает от нас лучших из своих детей.

— Уверен, в этом убийстве есть и другой виновник.

— Что творится с людьми, сын мой? Столько лет живу и ничего не понимаю.

— Как вы думаете, кто мог это сделать?

— Хотел бы я знать. У Криспина не было врагов. Он был чист душой и добр. Успевал в университете, заботился о родителях.

— Если уж речь пошла об аколитах... Знакомы ли вы, отче, с неким Фрицем Майне?

— Имя вроде бы слышал, — морщит лоб отец Зоммер. — Погодите, это не сын виноторговцев, которого хоронили пару недель назад? Да, я его отпевал. Но почему он вас интересует?

— Он был аколитом кантора из собора Святого Петра.

— Тот самый, что интересовался нашей книгой?

— Очень может быть.

— Нет, сын мой, я его не помню... Не хотите ли вы сказать, что он смотрел нашу книгу и через некоторое время... его не стало?

— А в этом что-то есть, отче, — под таким углом я на дело ещё не смотрел, а напрасно.

— Но, насколько я помню, родные не говорили о насильственной смерти и покойный выглядел... обычно.

— И все же будьте осторожны, отче... А если вспомните или заметите что-то странное, сообщите мне.

— Помилуйте, сын мой. В этом благословенном месте странное всё.

Появляется Мориц с кувшином подогретого вина.

— Самое время, — вздыхает священник, — а то кошки на душе скребут.

— Отчаиваться — гневить господа, — заявляет Мориц.

— Молодой человек, — грозит ему пальцем старик, — не крадите мой хлеб. Это же совершенно неприлично, обворовывать старика. Лучше налейте нам вина и себя не забудьте. За упокой души брата нашего Криспина. Помолимся о прощении его грехов и райском блаженстве для его души.

 Всегда чувствую себя неловко в таких ситуациях потому, что молиться как не мог, так и не могу. Даже, когда повторяю слова за кем-то, мне они кажутся пустыми и лишенными всякого смысла. Никак мне не верится в прощение и спасение. Помолившись, пьем в молчании.

— И о чем же вы хотите поговорить, мессир? — наконец произносит отец Бенедикт. — Это как-то связано с пропавшими детьми?

— Нет. На этот раз, нет. Во время прогулки по кладбищу меня совершенно очаровал склеп с необычным гербом. Три маленькие птички с ключом...

— Скворцы с ключом? Мы его так и называем «Скворечник».

— Точно! — чуть не подпрыгивает Мориц. — Вот где я видел этот герб! Башня Скворцов!

Древний квадратный донжон использовался и как оборонное сооружение, и как тюрьма. Надо бы глянуть, что там сейчас.

— Это все, что осталось от замка де Лагишей, — пояснил отец Зоммер. — Склеп тоже принадлежал этой семье. Заложен был едва ли не во времена Зигфрида, перестроен больше ста лет назад. Род пресекся по мужской линии лет через тридцать. Последний рыцарь Лагиш пал в Святой Земле, но сердце его покоится в этом склепе.

— По мужской линии, — повторяю, — а женская?

— Женщины то ли вышли замуж и растворились в других родах, то ли сгинули. Женщины — невидимки истории. Они должны совершить нечто великое или ужасное, чтобы их заметили. Они выходят замуж, ведут хозяйство, рожают детей, а когда умирают, история быстро стирает их имена...

— Всех нас забудут, — замечаю я. — Что вспомнят о Криспине?

— Да, увы. Бедняге не повезло. Как и обо мне, о нем останется короткая запись в нашей приходской книге. Меня упомянут ещё в связи с какими-нибудь городскими и церковными делами. О вас, несомненно, напишут, несколько строк, а может и целую страницу — уж наверняка будет о чем рассказать. Прекрасную Деву Вормса вспомнят, мол, была чьей-то женой, матерью и бабкой. Просто имя за которым ничего не стоит. Разве что ей посчастливится стать королевской фавориткой и тогда история запомнит ее надолго. Имена женщин де Лагиш жернова времени уже перемололи.

— Склеп кто-нибудь посещал? — уточняю я.

— С тех пор, как я принял приход, никто. Мне, знаете, самому было любопытно посмотреть, кто придет навестить Лагишей. Стараюсь следить, чтобы склеп не пришел в упадок. Желаете его осмотреть? Там есть любопытные вещи.

 Связки ключей от склепов, каждая под своим номером, хранятся под замком в старинном резном шкафу. Не спрашиваю, кто мог иметь доступ к ключам, разумеется, весь клир. Да и стянуть ключ у старого немощного и подслеповатого человека не представляет труда, а уж ушлый тип вроде Курцмана и отмычки может иметь.

— Родные приходят к вам за ключами?

— Да, разумеется. Но обычно у них есть свои.

Отец Зоммер сегодня идёт немного лучше, к счастью до склепа Лагишей не дальше, чем до церкви. Отворив дверь склепа, он ставит свечу перед образом Девы Марии и зажигает от нее ещё одну. Это весьма кстати, потому что на улице неумолимо темнеет.

— Вот, — подпрыгивает Мориц, обнаружив знакомый вензель с инициалами на плите саркофага, — Маргерит Гислен здесь написано! То есть Маргерит Гислен де Лагиш. Это она! И даты сходятся. Дата рождения 1247... Представляете, сейчас ей бы было сто лет.

— Ты слышал, чтобы кто-то жил столько лет?

— Все возможно, мессир, — возражает отец Бенедикт. — Были у меня в приходе старушки, которые за девяносто прожили, там и до ста уж недолго.

— Но почему нет даты смерти? — недоумевает Мориц.

— Жива? Как те старушки? — замечаю я, разглядывая каменную резьбу на крышке саркофаге. Картинка очень странная. Прекрасная дева с длинными волосами мирно беседует со Смертью. Правой рукой дева прижимает к груди книгу, левой протягивает собеседнику сердце. Смерть безучастно опирается на свою косу. Костлявый палец указывает на стену... Я поднимаю глаза и вижу в стене узорную надгробную плиту с сердцем. Под ней имя: Роланд де Лагиш и даты: 1243-1274

— Тот самый крестоносец, — объясняет мне отец Зоммер. — Последний мужчина в роду. Эта дама была его женой.

— С вашего позволения.

Сдвигаю плиту и мы дружно склоняемся над гробницей — в наше время никогда не угадаешь, что найдешь под могильным камнем.

— И где же Маргерит? — удивляется Мориц, глядя в пустоту.

— Тише, сын мой, тише! — говорит отец Зоммер зловещим шепотом. — Не упоминайте это имя без надобности. Кажется, я поторопился, сказать, что склеп никто не навещает. Некая дама сюда захаживает, правда, будучи призраком. Многие считают, что это она. Маргерит.

— Вы ее встречали, отче?

— Я не верю в призраков. Эта кладбищенская легенда бытовала в пору моей молодости. Мол, Маргерит де Лагиш была ведьмой, путались с дьяволом и даже подписала с ним сделку. Хотела быть вечно молодой и прекрасной. Могильщики встречали загадочную бледную даму время от времени. Но уж очень давно о ней ничего не слыхать. В действительности же, легенда пошла из-за довольно необычного изображения и отсутствия даты смерти, но это не такая уж редкость. Многие заботятся о погребении ещё при жизни. Видите сколько сил вложил резчик по камню в свое творение?

— Но дама так и не заняла свое место, — говорит Мориц.

— Увы. Сколько было войн, сколько пошестей. Нам не узнать, где покоятся ее бренные останки.

— Или и в самом деле до сих пор жива, — предполагаю я.

— Все может быть, — вздыхает святой отец. — Мессир, понимаю, что вы тут не из праздного любопытства, но я не могу взять в толк, какое отношение призраки и дряхлые старухи могут иметь к пропавшим детям?

— Понятия не имею, — честно признаюсь я. — Скорей всего, никакого. А вот, если Маргерит и поныне молода и прекрасна, это было бы любопытно.

Рассматриваю сердце вырезанное на стене.

— А раствор-то недавний, — провожу пальцем по слишком светлому шву каменной кладки. Песок...

— Глядите-ка, — отец Зоммер должен подойти впритык, чтобы увидеть. Он проводит пальцем вдол плиты по моему примеру, подносит его к глазам.

— Несколько месяцев, должно быть. Но мы ничего тут не делали.

— Тогда с вашего позволения. Мориц, найди кого-нибудь с инструментом, мы должны снять плиту. На вашей памяти, отче, плиту вскрывали? — спрашиваю я.

— Нет, что вы, сын мой. Надобности до сих пор не было.

— Вот и узнаем, что там спрятано.

Работник, стараясь не повредить плиту, ковыряет раствор острым шпателем.

— Почти всухую положили, — сообщает он. — Быстро пойдет.

Так и есть. Плита вскоре начинает шататься и работник осторожно ее вынимает. Внутри пусто. Даже трупика мыши нет, не то что ларца или раки с человеческим сердцем.

— Кто мог выкрасть сердце? — недоумевает святой отец.

— Интересные супруги, — замечаю я. — Не лежится им в гробнице.

— А можно посмотреть старые приходские книги? — спрашивает Мориц. — Может, записи что-то объяснят?

— Сколько угодно, юноша. Я приветствую желание молодых зарыться в пыль веков. Наши архивы к вашим услугам. И даже охотно составлю вам компанию — без меня в этом не разобраться.

Записей о Маргерит Гислен де Лагиш в церковных архивах немного. Упоминается, что овдовев она уехала в Брюгге. У нее было две дочери: старшая, тоже Маргерит, и младшая, имя и судьба которой остались неизвестными. Возможно, она умерла в детстве, но записи об этом в приходской книге найти не удалось. Вторая Маргерит де Лагиш вышла замуж за некоего Питера-Яна де Воса во Фландрии даже год указан: 1281. Перекликается с историей про Брюгге, но след младшей Маргерит на этом терялся. Как и след ее матери. Молитвенник каким-то загадочным образом все же оказался в Вормсе. На родине его хозяйки. Значит ли это, что она вернулась? Молитвенник мог перейти по наследству. Остается только гадать кому.

Отец Бенедикт прав — женщины умеют растворяться в прошлом, будто их и не было никогда.

— Что теперь? — Мориц устало потирает глаза. — Городской архив?

— Да мало ли в ратуше писарей? — говорит отец Бенедикт, откладывая свои толстые окуляры. — Уж они-то пороются в бумагах получше вашего, господа, за грош-другой.

— Все архивы во Фландрии и Бургундии нам не поднять, — закрываю очередную книгу. — И стоит ли? Ничего тут не вижу, кроме тупика. Да и скука это всё смертная, воля ваша.

Нашу мирную беседу прерывают истошные вопли.

— Не обращайте внимания, господа, — отца Бенедикта, явно удивляет, что мы вскочили. — Это всего лишь отчитка. Экзорцизм, если угодно. Отто Курцман пользуется большим успехом...

— Мориц, мы не можем это пропустить!

— Но, — отец Бенедикт повышает голос нам во след, — экзорцизм это личное дело одержимого и экзорцистов...

Под дверью внутренней часовенки толпятся люди. Некоторые из них орут, рычат и бьются в судорогах, большинство же — обеспокоенные родственники бесноватых. Попробуй-ка дотащить одержимого до церкви.

Увидев меня, никто даже не заикается про очередь. Или действуют меч и шпоры, или никто не сомневается, что я нуждаюсь в экзорцизме больше, чем все присутствующие вместе взятые. Народ расступается.

— Там уже есть, — робко предупреждает меня бледная, измученная женщина, когда я толкаю дверь. С ней худенькая девочка лет двенадцати. Ничем не примечательный ребенок, но у неё дёргается глаз — вернейший признак одержимости.

— Тем лучше, сударыня, — отвечаю я.

Переступив порог, с размаха бью Курцмана по морде и плевать мне, что эту морду уже успели раскроить вчера. Сцена, которая разворачивается передо мной, не оставляет иного выбора.

Одержимые с родственниками опасливо заглядывают внутрь.

— Что вы делаете, мессир?! — верещит дьякон, мирно читавший вслух Евангелие над роскошно украшенным реликварием, в то время, как Курцман хлестал плетью свернувшегося на полу, дрожащего и полуголого Йенса Вайнера. Сейчас взгляд дьякона выражает полное недоумение.

Йенс поднимает глаза на меня.

— Одевайся и пошли отсюда.

Он мотает головой и закрывает уши ладонями.

— Вы с ума сошли, мессир, — Курцман, тяжело поднимаясь, вытирает разбитый нос и оборачивается к дьякону. — Дай ему мощи.

Дрожащими руками диакон открывает реликварий и на свет появляется череп.

— Возьмите, мессир. Это наша ценнейшая реликвия: череп Святой Адельгейды.

Смотрю то на череп, то на рыдающего Йенса.

— Не уверен, что я достоин прикоснуться к святым мощам.

— Возьмите! — требует Курцман. — Вы сразу всё поймёте.

Он смотрит на меня с вызовом и тревожным ожиданием.

Ладно, беру я этот череп. Тут же Курцман окунает веник в таз со святой водой и щедро кропит меня.

— Тьфу ты... То есть, благодарю за благословение, но что это доказывает? — спрашиваю я, крестясь по привычке.

— Что вы добрый католик, — разочарованно сообщает экзорцист, — и благочестивый христианский рыцарь.

— Истинная правда, — соглашаюсь, утирая лицо рукавом, — но раз уж мы это установили, я забираю герра Вайнера с собой.

— Передайте череп Йенсу, мессир.

— Нет! — беднягу трясет. — Я не могу!

Бесноватые за дверью начинают выть и стонать, кто-то визгливо хохочет.

— Йенс, — мягко говорю я, — не бойся. Это кость давно мертвой женщины... всего лишь.

— Нет! — кричит Йенс. — Я уже брал его в руки. Это не Святая Адельгейда. Не добрая королева. Это мужчина. Его казнили колесом. Он был ужасным человеком. Насиловал, пытал и убивал. Когда я прикасаюсь к черепу, я вижу, что он делал с людьми...

— Слышали? — торжествует Курцман. — Все слышали? Его голосом говорит демон.

Присутствующие опасливо крестятся. Экзорцист напускает на себя кроткий вид:

— Мессир, я спасаю тела этих несчастных от костра, а души от вечных мук. Незначительное умерщвление плоти никому ещё не повредило.

— Нет в нём никаких демонов, — говорю я. — Он чист, как ребенок. Пошли, Йенс.

— Я... Я не могу, — бормочет Йенс. — Ты не понимаешь. Я должен остаться.

— Он сам сюда приходит, — говорит Курцман примирительно. — Как видно, хочет ицелиться. И я хочу помочь ему и всем этим людям.

— Я виноват, — шепчет Йенс. — Я во всем виноват.

— Вы же не станете забирать его силой? — вопрошает Курцман.

— Йенс?

— Нет, — шепчет он. — Нет.

Я иду к выходу.

— Смирение — мать всех добродетелей, — вещает Курцман. — Как в гордыне своей демоны отступают перед истинным христианским смирением, так дух торжествует над грешной плотью.

Одержимые и их родственники расступаются, чтобы не соприкоснуться со мной. Сдавленные, обрывочные шепотки в спину:

—... он держал мощи в руках...

—... и святая вода ему не повредила...

—... проклятье...

—... дьявольское наваждение...

—... спаси нас, Господи!

Обернувшись через плечо, я вижу, как диакон торжественно возвращает череп казнённого убийцы-изувера в реликварий.

— Это называется «не будем пугать»? — бормочет Мориц.

Отцу Бенедикту к этому времени удается преодолеть лестницу.

— Колени... с этой сыростью. Не стоило, мессир, — сетует он. — Экзорцизм — зрелище не из приятных.

— И есть исцелившиеся?

— Да. Но это великий труд, сын мой. На месте изгнанных демонов у человека остаётся пустота, которую может заполнить только Слово Божие и искренняя молитва. Иначе демоны вернутся.

К Башне Скворцов притулился небольшой торговый городок, почти слившийся с предместьями Вормса. Приземистые каменные постройки перемежаются с деревянными домиками разной степени убогости. Вымощена только главная улица с лавками да площадь с колодцем перед башней. Но дождь благополучно смывает дерьмо с других улиц на мостовую, а убирать никто не торопится. Редкие неприветливые прохожие горбятся под холодным ноябрьским дождем и вязнут в грязи, рискуя обувью. Крепостные стены замок почти потерял — из земли торчат лишь жалкие их останки. Вероятно, камни были употреблены на другие постройки, как это часто случалось, но зато имеется вонючий, затянутый жирной зелёной тиной, ров и подъёмный мост. Да и сам донжон выглядит внушительным. Должно быть, в пору своего расцвета замок Лагишей был не из последних.

Мост опущен, а к покосившейся перекладине перед входом привязаны пять лошадей. Гербов на попонах и других особых примет не замечаю. Кони ухоженные, неплохие, но не чистокровные. Мотаю головой в ответ на вопросительный взгляд Морица. Нет, спешиваться мы не будем, так в наглую и въедем в зал.

— Мессир! Какая встреча! — шателен оборачивается на стук копыт. Его люди похватались было за оружие, но, признав нас, успокоились.

— Так это вы тут всем заправляете, герр Штрауб?

— Надеюсь прибрать к рукам, — признает он. — Город хотел ее продать, но мне нравится.

— Уютное местечко, — соглашаюсь я.

— А вы видели какие тут подземелья?

— Понимаю. Не все дела удобно вести в ратуше.

— Вот-вот. Но мы здесь потому, что я получил любопытный донос. Мне сообщили, что в башне скрывается банда некоего Отченаша... Вам об этом что-то известо, мессир?

— С чего вдруг? Я здесь по другому делу. И что банда?

— Никого. Какие-то свежие следы есть, но так сразу и не скажешь.

— Разрешите нам осмотреть башню?

— Да бога ради. Если вас привело сюда дело жемчужин, то вы по адресу. Мы нашли те странные знаки, которые вы должно быть заметили в домах жертв. Желаете взглянуть?

Мы идём за ним.

— В доносе говорилось, что банда Отченаша похищает детей, — оборачивается шателен.

— И оставляет жемчужины, — говорю я.

— И не оставляет следы, — добавляет Мориц.

— Глупость, да, — легко соглашается Штрауб. — Но повод повесить десяток бандитов — это всегда повод повесить десяток бандитов. Такими вещами не разбрасываются. Загадку черных жемчужин нам все равно не разгадать, а с поганой овцы хоть шерсти клок.

Шателен нашел виноватых, как это чаще всего и делается. Надо предупредить Отченаша, чтобы драпал из Вормса, сверкая пятками или хотя бы залёг на дно. 

Гальдрастав обнаруживается на стене третьего яруса. Странно. Похититель любит высоту.

— А на верхнем такого не находили? — спрашиваю, — Может быть, под самой крышей.

— Дольф, проверь, — велит шателен.

Не успеваю я вволю налюбоваться гальдраставом, как парнишка возвращается:

— Есть такая штука.

— Герр Штрауб, — говорю я, — мы должны обыскать здесь все.

— И что мы ищем?

— Если нам очень повезет — детей. Если нет, любые следы. Они точно здесь были... Детей надо кормить. Для вас не новость, что они писают и какают и их не так мало, чтобы быстро это прибрать. Мы уже нашли такое место в Чертовом лесу.

В камере в подвале похоже кого-то недавно держали. Вонь уже не такая свежая, как в церкви в лесу. На полу я нахожу баклагу с остатками полынной настойки.

— Обычное дело, — кивает шателен, принюхиваясь. — Попрошайки часто добавляют в воду или молоко крепкое пойло, чтобы дети спали и не кричали. Белену тоже весьма жалуют.

— Здесь могли ночевать бродяги, — предполагаю я.

— Эти бы баклагу не обронили. Взгляните же, новая, почти целая...

С этим не поспоришь. Откуда у нищего лишние вещи, чтобы ими разбрасываться?

— Вы можете объяснить, мессир, что, черт побери, происходит в этих предместьях?

— Хотел бы я знать, господин шателен. Но чертей я бы все же поминал с осторожностью.

— Я такое нашел! — несётся к нам Дольф.

Пол одной из комнат украшает подтертый, но отчетливый пентакль — мел взяли хороший, сатанинские символы, со всеми их диковинными закорючками, выводили тщательно. Огарки черных свечей, пятна крови — здесь явно вызывали злых духов. Посреди всего этого великолепия красуется почерневшая и покрытая  воском человеческая кисть.  Гальдрастава нет.

— Сработали Руку славы? — спрашивает один из людей шателена.

— Так чего ж не забрали? — недоумевает другой.

И верно, Рука славы — ценнейший воровской амулет, приносящий удачу в любом деле. Заполучить его непросто: надо раздобыть левую руку повешенного, вымочить ее в рассоле, используя его же жир. Хорошо бы знать заклинания и призвать нужных демонов, но это уж кто на что горазд.

Переступаю через пентакль и склоняюсь над рукой. Из каждого пальца торчит фитилек. Работа, надо признать, отменная. Если еще и из волос того же злосчастного висельника, то цена штуковины взлетает до небес.

— А дайте-ка огоньку, — Дольф протягивает мне факел, стараясь от греха подальше обходить магические рисунки.

Подношу огонь и фитильки вспыхивают. Все пять.

— Неужто и впрямь волшебная? — восхищается Дольф.

 — Сейчас я тебе обьясню все волшебство, — качает головой шателен. — Вор покупает руку у шарлатана или делает сам. Уверовав в силу амулета, крадет внаглую. Попадается, отправляется на виселицу и уже из его руки делают амулет. Вот тебе и волшебство.... Или в Вормсе это не так, как везде, мессир? 

— В Вормсе все не так, — отзываюсь я. — Но польза от этой штуки есть.

— И какая же?

— Светит хорошо.

 — Хоть что-то, — кривится шателен. —Баклага еще ладно, но разбрасываться Руками славы это уже слишком... Вам не кажется, что пора всерьез обсудить дело Черных жемчужин, мессир?

— Вы же полагаете, что его не раскрыть.

— Полагаю. Но обсудить надо.

Обсуждать решили в «Трёх ивах» — шателен заявил, что его людей давно пора накормить и напоить. Мысль вполне разумная — день скачек и беготни с пустым брюхом по такой погоде никого не сделают счастливее.

Заметив в «Трех ивах» Хармса, расположившегося в любимом месте у камина в кресле на горе подушек, я подхожу к нему.

— Ты, я вижу, и впрямь сюда переехал.

— Здесь хорошо пишется, — Тристан жует кончик пера, рассматривая мою компанию, — Дружба с шателеном задалась?

— Да кто ж знает? Как пойдет.

— Сюзерен думает, что шателена прислали из Дижона, чтобы присматривать за ним.

— А зачем же еще? — спрашиваю я.

Тристан переводит взгляд с шателена на меня.

— А если за тобой тоже?

— Не удивлюсь. А ты здесь, чтобы шпионить за шателеном?

— И не только. Прелюбопытное местечко.

Пока Тристан отвлекается на созерцание шателена, произносившего тост, я выхватываю со стола свиток, исписанный убористым почерком

— «Любовь — зло!» — изрек рыцарь, опуская чёрное забрало...» Не в стихах, Хармс? И что мне это напоминает?

— И что тут такого?— шпильман отнимает у меня свиток, — Вдохновение дарит сама жизнь.

— То есть я.

— Ты, Турнир Двенадцати, Прекрасная Дева Вормса. Пишу роман. Это будет первая сцена. Пока не знаю, как называть: «Красавица и Чудовище» или «Дева и Дракон»?

— Пошляк ты, Хармс!

— Фу! Что за мысли! Ты хоть о чем-то, кроме блуда, думаешь?

— Редко...

— Это будет красиво и куртуазно... — Тристану нет никакого дела до моих замечаний. Он говорит о своих бессмертных творениях и, конечно, сам с собой: — Но немного эротики не избежать, твоя правда...

— Эротики? Это когда вы пишете: «Но то, от чего любовники получили неземное наслаждение, скромность и благопристойность не дают мне описать в подробностях»?

— Насмешничать все горазды. Ты сядь и напиши.

— Боже упаси. У меня почерк плохой... и это ж непотребство какое-то выйдет. Ты уж сам как-нибудь. Но неплохо бы для начала знать, кого я там трахаю по твоему творческому замыслу. Как бы не оскандалиться, а я уже с Морганой хлебнул лиха... И почему не в стихах? Я что рожей не вышел для высокой поэзии? Не Парцифаль я тебе и не Ланцелот Озерный?

— Уж какой герой, — огрызается Хармс, — такой и роман. Тебе делать что ли нечего? Шателен уже заскучал, а я между прочим занят был, пока тебя нелегкая не принесла... Ходят тут...

Я откланиваюсь, поскольку Хармс из тех писак, что при желании могут легко пустить в ход стилет и корд, безобидно прижимавшие бумагу на столе. Лучше не злить.

Мы с шателеном и Морицем — а куда его девать? — устраиваемся за небольшим столиком в отгороженном закутке с претензией на приватность.

— Итак, господа, — говорит Штрауб, — По делу жемчужин. В общих чертах мы сходимся. Дети рождены на Йоль и, возможно, их использовали или хотят использовать в языческом или сатанинском обряде. Но, поскольку, следы в лесу по вашим словам, более свежие, чем в Башне, есть надежда, что они живы и их перепрятали. Все дети из одного прихода, то есть злоумышленников, возможно, надо искать среди тех, кто имел доступ к приходской книге Святой Адельгейды. Других способов узнать даты рождения я предположить не берусь. Кстати, один из людей, имевший доступ к книге, уже мертв. Криспин Фюрст.

— Не один, — поправляю я.

— Вот как? Поделитесь?

Рассказываю в общих чертах о Фрице Майне, Скворечнике и Лагишах. Шателен задумчиво кивает, поигрывая кружкой с горячим вином.

— Одна странная смерть — это одна странная смерть. А вот две... И вы это здорово придумали, перетащить труп к церкви. Тонко.

— Вы ведь не первый день следите за клиром Святой Адельгейды, герр Штрауб?

— Там, боюсь, искать нечего. Экзорцист Курцман пьет, таскается по шлюхам и проигрывает в кости. Прилично проигрывает, но не более того.

— Где деньги берет?

— Гоняет бесов в домах горожан, отчитки всем желающим. И желающих много — ныне модно считать себя бесноватыми или хотя бы немного не от мира сего. Детей латыни учит. Ничего интересного. Остальные малые чины вполне добропорядочные люди. Всех прихожан и посетителей кладбища не проверишь. Кладбище самое большое в Вормсе и окрестностях — город в городе. Невозможно уследить, что там происходит.

— Вы, несомненно, знаете о даме, которая купила три жемчужины, — говорю я.

— Вы, я вижу, продвинулись в деле.

— На всякий случай я скупил все остальные.

— Понимаю, что у богатых свои причуды, — ухмыляется Штрауб, — но на кой чёрт они вам сдались?

— Понятия не имею, — вру я. — Для чего-нибудь пригодятся.

Если в дело замешаны Соседи, то жемчужины бесценны для обратного обмена. Соседи обожают меняться, торговаться и заключать сделки.

— У вас есть предположение, кто эта дама, мессир?

Пожимаю плечами, невольно следя взглядом за Гретель, спускающейся в общий зал.

Шателен и Мориц тоже поворачиваются, чтобы посмотреть на нее.

— Невероятная девушка, — вздыхает Корнелиус Штрауб.

Невероятная. И бог знает на что способна, если ее довести до отчаяния. Ее мать тоже. Вилду нельзя списывать со счетов, она ведь может пользоваться гребнем. Но старомодное платье? Надо совсем не понимать женщин, чтобы такое подумать. Гретель по средствам купить лучшее платье и она сама этого добилась. Никогда бы она не унизилась до старья. С другой стороны, ундины способны так заморочить людям головы, что те и знать не будут, что они такое видели. И ведь у нее есть кое-кто, чью жизнь она хотела бы продлить...

Гретель выносит кувшин вина и ставит перед Хармсом.

— Мед поэзии, для вас, мой милый скальд.

Он завороженно смотрит на нее, откладывая рукопись, привлекает к себе и что-то шепчет на ухо. Гретель улыбается в ответ и проводит пальцами по его щеке. Выскальзывает из объятий шелковой ленточкой.

— Пишите, Тристан, это будет ваше лучшее творение.

Вот уж сомневаюсь. Но Хармс склоняется над листом, перо его и без того быстрое, движется остервенело.

Гретель подходит к нам. Шателен и Мориц тут же вытягиваются в струнку. Я нагло разваливаюсь поудобнее... Хоть под меня подушечек, как под нашего менестреля, никто не насовал.

— Мои любимые гости! — обворожительно улыбается Гретель, играя с косой, — Чем я могу вас порадовать?