Стук копыт, смягченный снегом, замирает под нашими окнами.

— Мальчишка Келлеров, — говорит Юг, прислонившись к мутноватому стеклу, чтобы лучше видеть.

Сын палача, тот самый, которого учили на бойне, вбегает в Рыцарский зал, будто за ним черти гонятся и давай что-то тараторить срывающимся голосом.

— Сядь, отдышись, — велю я и наливаю ему теплого меда, благо мы завтракаем и все под рукой. Жду пока напьется и утрет рот.

— Так что там у вас стряслось?

— Отец сказал, мессир, надо сразу выезжать. По дороге вам все расскажу.

— Курт и Мориц со мной, — говорю, поднимаясь из-за стола. Келлер зря торопить не будет.

— Остальные бегом к Святому Николаю и передайте ему, что мы присоединимся позже.

Древняя дубильня под проваленной крышей доживает свой век на берегу, за бойней и новыми кожевенными мануфактурами. Вонь от выделки и окраски кожи въелась навеки, такое ничем не выветрить. Да еще подуло со стороны пороховой мельницы с ее селитряницами, то есть серой, отборнейшим дерьмом и падалью. От заледенелого болота с островками камыша нас отделяют придавленные снегом заросли болиголова. Сам вид таков, что даже красоты Рейна не вызывают желания задержаться — хочется убраться отсюда как можно скорее и как можно дальше. Мысль о том, что скрывается внутри, только усиливает чувство безысходности.

Сначала мы видим хмурых работников, нанятых разобрать постройку. Им есть отчего печалиться: их животы вряд ли набиты, а лица посерели от холода, грязи и переживаний — заплатят сегодня хоть ломаный медяк или отправят домой ни с чем. Здесь же снуют, выделяясь промасленными полотняными балахонами, подручные Келлера из числа золотарей и живодёров. Вид у всех пришибленный, хоть разборчивыми неженками этот народ не назовешь. Навстречу мне спешит мастер Йорг.

— Мессир! Пожелать доброго дня язык не поворачивается, храни нас Господь.

— С чего вы вдруг за это взялись среди зимы? — я киваю на дубильню.

— Его светлость хочет на этом месте еще одну пороховую мельницу и селитроварню, — поясняет Келлер.

Чего я не знаю? Неужто пороха перестало хватать на Толстую Брунгильду, единственную пушку Вормса, и целых две кэменские пушки?

— А дубильня уж почитай десять лет как бельмо в глазу. Да и летом с этими миазмами не продохнуть. А еще дивное болотце с мошкарой... его бы тоже осушить.

Заходим внутрь, если можно так сказать, — кровля по большей части лежит на полу, что-то от нее уже вытащили на хозяйственный двор, несколько балок упрямо держатся, точно ребра мертвого дракона. Расчищенная дорожка ведет к чану, с которым возятся работники. Если не знать, то сразу и не поймешь, чем они заняты. А задача у них не из простых ― выковырять из замёрзшей извести трупы.

Детские трупы.

Три тельца уже лежат на земляном полу. Младший Келлер рассказал нам все по пути, но одно дело услышать, другое увидеть. К такому никто не готов.

— Теперь можно за шателеном, сынок, — даёт отмашку Келлер и мальчишка со всех ног бежит к коню.

— Решил, что сперва вы должны увидеть, мессир.

— Благодарю, герр Келлер.

— Вот уж не за что, — вздыхает палач, глядя на жуткую находку, — Чан был завален снегом, досками с крыши и всяким хламом. Еле разгребли. Люди, что-то заметили, вытащили первый труп и досмотрели, что он не один. Раньше здесь отмачивали шкуры от остатков мездры и мяса.

— Не слишком ли крепок раствор? — я заглядываю в чан, поднимаю голову на дырявую, местами просевшую кровлю. Небо видно.

— Ваша правда, мессир, — сплевывает коренастый живодёрский начальник Шулер. Потертые перчатки с крагами смыкаются на объемистом пузе.

— Крепок, чертяка. Для кож не годится. Мы таким падаль в ямах пересыпаем, если спалить нельзя... Вони нет, быстро усыхают и разлагаются себе чистенько и почтенно.

— Так и тут поступили, — кивает палач, — Извести не пожалели. А дальше Господь сделал свое дело, — он показывает на остатки крыши, — Дождь загасил известь, что только лучше сберегло тела. Кожу-то разъело, а остальное могло еще долго так пролежать.

— То есть мы не знаем, когда их убили? — я оглядываюсь на Курта, рассматривающего трупы возле чана.

— Да кто ж теперь разберет, ваша милость? — Шулер разводит руками, — Может месяц назад, может год, а может и боле. Кто ж проверял, как известь свое дело делает?

Вздохнув, я сажусь на корточки над детьми. Скелетики, обтянутые, изъеденной, высушенной плотью, лица будто стёрты. Даже если отмыть, опознать их вряд ли кто сможет. Зато я сразу понимаю, как они умерли. Им хладнокровно свернули шеи, как хозяйки сворачивают шеи цыплятам.

— Близнецы Шмицы не могли оказаться здесь раньше, чем в день своего похищения.

— Да, — соглашается мастер Йорг, — Меньше трех недель. Они должны бы были хорошо сохраниться. Да и стал бы убийца возиться с известью, если от крыши больше дырок, чем крыши? А он только немного чан прикрыл. Крыша была.

— Кто-нибудь знает, когда обвалилась крыша?

— Прошлой зимой, мессир... — припоминает живодер, — Так чтоб совсем. Прорехи-то раньше были, а уж все рухнуло после снегопада... Того что с Дикой Охотой пришел.

— Вот и вопрос, — говорю, — Это не те дети, понятно. Но кто они?

Гальдраставов на стенах дубильни мы находим больше, чем нам надо. Все они почти стерты, то ли временем, то ли чьей-то рукой.

— Хорошо, что я поел утром, — мрачно объявляет нам Мориц, — Потому что я больше не буду есть. Никогда.

— Дело опыта, молодой господин, — уверяет Шулер, похлопывая себя по животу.

— Упаси нас Господь от такого опыта, — говорит палач.

Ждём, когда вытянут всех детей. Их оказывается двенадцать. Двенадцать, а не тринадцать. Состояние трупов примерно одинаковое... Проклятье.

— Были раньше похожие случаи? — спрашиваю я Келлера, — Ничего такого не помните?

— Родители не обращались. А должны бы...

— Сироты, беспризорники? — предполагает начальник живодеров.

Все молчат, и я молчу. Не расписывать же лишний раз про жертвоприношение и что дети должны быть рождены на зимний солнцеворот. А как узнать, когда родились беспризорники? Дети могли быть из приютов, но записывают ли там?

Келлер будто читает мои мысли.

— Предоставим господину шателену проверить монастырские и приходские приюты, мессир. Это в его власти. А вот, кстати, и он.

Штрауб появляется в сопровождении трёх помощников и писаря.

— Мессир? А вы время зря не теряете.

— Утренняя верховая прогулка.

— Понимаю. Странно, что сюда, а не в сторону Кэмена или Чертова Леса. Живописные же места!

Он наклоняется, рассматривая трупы:

— Кто-нибудь объяснит, что, черт возьми, здесь происходит? Свернули шеи и присыпали известью... так, мастер Йорг?

Палач кивает.

— Знаки нашли?

— Да, — говорю.

— Будем считать, что это те самые трупы. Закопайте тихо. Работникам, заплатите по паре грошей.

— Как же это, ваша милость? Без отпевания? — деланно удивляется Шулер, — Да хоть отца Карлхайнца из Святого Эгидия кликнуть, уж ему-то не привыкать.

— По три гроша. Пара гульденов святому отцу, — цедит Штрауб сквозь зубы, — Вы свой гульден тоже получите, Шулер, не обирайте работников. Нам не нужна огласка. Завтра казнь. Не хватало, чтобы люди учинили самосуд... в лучшем случае.

— Их двенадцать, — говорит Мориц, — Двенадцать, а не тринадцать. В прошлом году никто ничего не слышал ни о каких черных жемчужинах.

— Благодарю, юноша. Я не слеп, умею считать, а также сопоставлять даты и события. Но новость о том, что случай не первый, ни к чему хорошему нас не приведет. Вы ведь, мессир, отсюда в Кэмен поедете?

— Да.

— И прекрасно. Меня-то и на порог не пускают.

— Майне передадут вам сегодня вечером, — напоминаю я, — А лучше и вовсе ночью, чтобы лишних поводов не давать.

— Да, лучше, — соглашается шателен, — Показания Майне уже мало что изменят. Но все равно любопытно. Вдруг признается.

Я от Майне ничего, кроме сказок не жду, но будет сюрприз шателену. Больше нам здесь делать нечего.

Посещение «Трех ив» настолько вошло в привычку, что мы уже можем считаться завсегдатаями. Трактир забит, ночуют даже на лавках в общем зале. Судя по разговорам, из Майнца, Маннгейма, Гейдельберга и других окрестных городов съехались все кому не лень на ярмарку и казнь чернокнижника Майне. Непонятно какое из событий привлекло больше гостей, но ундины недурно на этом заработают.

— Что это у вас с лицами? — спрашивает Гретель, едва взглянув на нас.

— Надо поговорить. Без свидетелей.

Вилда по своему обыкновению все знает наперед:

— Понятно. Опять у людей что-то стряслось, а виноваты мы.

Оставляю Курта и Морица погреться у очага и выпить горячительного — не повредит после такого утра.

Место без свидетелей находится около проруби, где набирают воду. Лед уже толстый — рыбаки вон выбрались удить. Голодуха с постом и на тонкий лед выгонят, а сейчас сам бог велел. Незамерзшая середина реки серая, с бурным течением. Рейн кажется живым, громадным змеем в ледяных оковах, водная чешуя нет-нет да и блеснет сталью на солнце.

— Давно ли вы видели Йенса Вайнера? И так, на всякий случай, не прячете ли вы его тут?

— Твои рогатые обормоты весь дом вверх дном перевернули, — Вилда, запахнув плащ поплотнее, хоть ундины не должны бы мерзнуть, — Думаешь, не нашли бы?

Плащ Гретель, напротив, душа нараспашку. Руки беспокойны, будто ищут опору. Что же ты замышляешь, ундина?

— Ты уже Йенса подозреваешь? — заглядывает в глаза.

— Хочу с ним поговорить. Вот и все. Так когда вы его видели последний раз?

— Во вторник, кажется, — вспоминает Гретель.

Прорубь стремительно заполняется рыбой — хоть руками бери. Вот откуда в «Трех ивах» столько рыбных блюд. Рейн приносит дары своим дочерям.

— Скажите мне, дамы, Йенс из ваших?

— Вот у него и спрашивай, — предлагает Вилда.

— Про Элока Шторма у вас спрашивать тоже нет смысла? Со вторника не видели?

— Не видели.

Понятно. Своих тут не сдают. Вижу что-то белесое подо льдом, должно быть огромного сома, но оно быстро уходит в глубину.

— Встретите кого-то из них, передайте, что я хочу поговорить.

— А они с тобой хотят, наймит ты человеческий? — едва не шипит Вилда.

У меня настроение поорать и потопать ногами, но беру себя в руки.

— Кстати, об этом. Хоть я так и не понимаю, чем меня тут постоянно попрекают, но прошу передать вашим, если у них возникнут какие-либо недоразумения с людьми, пусть приходят. Не хочу быть в долгу перед Соседями.

— Одолжение он нам делает, ты смотри, — не унимается Вилда.

— Погоди, мама, это серьезное предложение, мы не можем его отклонить. Передадим. — твердо говорит Гретель, — Если Йенс или Элок объявятся, дам тебе знать. Но, Робар, прошу, не руби сгоряча. Йенс добрый и благородный, ты сам это знаешь... Он безобиден.

— Элок тоже безобиден?

— Этот прощелыга? — уточняет Вилда, — Смотря для кого. Если меня кто-то спросит, то тот еще жеребец.

— Убийства, например, входят в его привычки?

Ундины переглядываются.

— Мы его мало знаем, если уж на то пошло, — признает Гретель.

— Вы видели, чтобы они когда-нибудь разговаривали?

— Кто? Йенс и Элок? — спрашивает Гретель, — Не припомню.

— Я видела их вместе, — говорит Вилда, — Повздорили и Йенс убежал. Но с одним легко повздорить, другой любитель убегать... Если ты теперь решил помогать Народу, — добавляет она помолчав, — То и мы тебе поможем. Отец Рейн дремлет, но мы слышим его сны. Может твой Майне и убил детей, но в Рейне он их не топил. Мы бы знали.

— Что еще вы знаете об этом деле?

— Рейн больше ничего не говорил, — ежится Вилда, — Холод — ужасная вещь.

Гретель срывает с себя плащ и набрасывает на плечи матери. Обнимает, кладет голову ей на плечо.

Если бы у меня была мать, если бы она болела и умирала, удовлетворился бы я подачкой бургомистра, пусть это и целое состояние? Нет, никогда. Допустим, Гретель нашла способ разделаться с папенькой и в дело замешан Элок Шторм, кем бы он ни был, что мне с того?

Уходя, оглядываюсь на ундин. Они стоят рядом и смотрят на рыб в проруби.

Не здороваясь с Хармсом, тяну на себя цепь Майне, заставляю смотреть мне в лицо.

— Дети в дубильне. Кто они? Ты убил их? Когда?

— Что случилось? — вскакивает Тристан.

Майне ненадолго сбивается, но потом продолжает, глядя мне в глаза исподлобья.

— Когда дева Агнесс сказала рыцарю, что с его возлюбленной не все ладно, рыцарь призадумался. Он и раньше замечал, что его дама отличается от других, но не мог понять в чем дело. Тогда он решил проследить за ней.

—Дети в дубильне, — повторяю я, — Кто они? Ты убил их? Когда? Ты проводил там ритуал?

— Однажды дама тайком вышла из замка, а рыцарь скрытно последовал за ней. На берегу озера она сбросила одежды, нырнула в тихие воды. Рыцарь долго ждал, когда она покажется на поверхности, и хотел уже броситься на помощь, но вдруг по воде пошла рябь, и прекрасный белый дракон взмыл в небо. А точнее это была водная драконица — амфиптера, напоминающая ящера, но с изящной птичьей головой. Не было у нее роговой короны и огнедышащей пасти, зато были прекрасные переливчатые перья на крыльях. Амфиптера не была очень большой, но намного превосходила по величине рыцарского коня, а размах ее крыльев поражал воображение.

Отпускаю Майне и сажусь на стол.

— Так что случилось? — спрашивает Тристан шепотом.

Рассказываю ему о трупах в дубильне. В двух словах. На большее меня не хватает.

— Может, мы зря ищем сложные объяснения? — вздыхает Хармс, — Может, у него нет никакой цели? Майне рехнулся и убивал детей. А теперь он совсем рехнулся.

— Самое простое объяснение.

— Но ты так не думаешь?

— Я не знаю, что и думать. Аньес не заговорила?

— Нет.

В дверь скребутся, Хармс открывает и на пороге появляется Лео де Римон.

— Вы и в самом деле здесь, мессир, — на разгоряченном лице неподдельная радость, — Его светлость велел вас разыскать. И давайте поторопимся. Там как раз стрельбы начинаются.

— Какие ещё стрельбы?

— Как? Вы не знаете? Мадонна де Медичи привезла ручные бомбарды. Новой конструкции, с деревянными прикладами вроде арбалетных...

— Ха, так вот они красавицы в детских гробиках и пороховая мельница заодно.

Лео недоуменно моргает и продолжает с того места, на котором остановился.

— Сам мастер не приехал, но его сын и подмастерья сегодня устраивают показательные стрельбы. Не хочу ничего пропустить.

Я, честно говоря, тоже — и любопытно, и без Лоренцы такое дело не обойдется.

— Не хочешь сказку дослушать? — спрашивает Хармс.

— А что тут слушать? Болван убьет прекрасную драконицу и женится на деве Агнесс. И это будет символизировать попрание греха и возвращение на путь добродетели.

Стрельбы устроили в поле за Кэменом. Герцог — сама галантность под ручку с Лоренцей и дочерью. Поодаль придворные и дамы — разноцветные горы бархата, мехов и золота, увенчанные снежными пиками покрывал. Только Катриона натянула зелёный бархатный шаперон, поигрывает длинной корнетой с серебряным бубенчиком на конце и сильно смахивает на шкодливого эльфа. Не встречал ее со времени возвращения в Вормс, что странно.

— А ведь мы давно не виделись, мадам, — раскланиваюсь с тем изяществом, что допускает снег и тяжелая зимняя одежда, — Это я так занят, или вы не появляетесь на людях? Все еще под замком?

— Простыла в Майнце или по дороге... А вы даже не проявили участие, мессир.

— И, должно быть, жестоко за это поплачусь? — сжимаю в ладонях руку, протянутую для поцелуя.

Лео де Римон кашляет у меня за спиной.

— Ах, Лео, и ты тут, — Катриона отнимает руку и протягивает ему.

Куртуазный сумасброд падает на колени в снег. Надо будет и для него список Лекюреля заказать, чтобы чарующее слово, пало на благодатную почву.

— Не буду вам мешать. Впрочем, вас вряд ли огорчит моё отсутствие.

Украшенный алым бархатом павильон для дам соорудили на высоте, подальше от орудий, дыма, серных испарений и вероятных обмороков. Рыцари, стража и арбалетчики разместились поближе к веселью. Вижу, что Курт и Мориц уже здесь — как такое пропустить? А вот присутствие Якоба де Берга меня удивляет. Кто у нас теперь назначен Святым Николаем?

Повсюду развели костры, для тепла и приготовления глинтвейна. Поближе к огню и горячительному разместились музыканты. Менестрель, запамятовал, как звать, старательно выводит на французском:

Все же справедливо

Покаялся бы я:

Чересчур строптива

Была любовь моя!

Слишком торопливо

Я кинул те края,

Сам искал разрыва,

Хоть слез ручьи лия.

А теперь, не диво.

Признаюсь, не тая,

Что вдвойне тосклива

Мне жизни колея.

— Эй, мэтр, — бесцеремонно вклиниваюсь, — Не Жанно ли это Лекюрель?

Менестрель прерывается, кланяется:

— Нет, мессир. Бернарт де Вентадорн. Но могу и из Лекюреля, если пожелаете. Всего знаю

— После этого. Хочу дослушать, — роюсь в кошеле и кладу несколько золотых в протянутую руку.

— Трогательно, мать его, аж за душу берет, — поворачиваюсь к подоспевшему де Римону. Вид у красавчика ошалелый.

— Что из Лекюреля пожелаете, мессир?

— «Любовь, сто тысяч раз тебя благодарю».

— Понимаю, — многозначительно кивает менестрель.

Кто бы сомневался? Все ведь знают, что происходит в моей жизни и смеют об этом судить. В песне речь идет о рыцаре, бежавшем от возлюбленной. Раздираемый страстью, он пускался во все тяжкие, но все же осознал, что любит и любим. Все, что остается, молить даму о прощении и расположении.

— А если понимаете, будьте любезны забыть о «Черном рыцаре».

Еще пара монет и низкий поклон. Менестрель отпивает вина и трогает струны лютни. Слова Бернарта де Вентадорна, умершего пару сотен лет назад, звенят в морозном воздухе и это, черт его дери, прекрасно.

Образцы ручниц разместили на специальной стойке — любой может подойти и осмотреть в свое удовольствие. Предполагается стрелять по мишеням и тут парни расстарались, подвесив к рамам две свиные туши в старых гамбезонах, кольчугах и трофейных сюрко со львами и лилиями. Но и этого показалось мало, и туши снабдили дощечками: «Король Эдуард» и «Принц Уэльский». Юмор сомнительный, как по мне, но все довольны. За «виселицей» сложили замок из снега. Размер для детских игр в снежки, но красиво.

— А вот и вы, — замечает нас герцог, — Прошу сюда, Робар.

Лео остаётся на почтительном расстоянии, но и на подхвате вместе с другими оруженосцами герцога. К тому же он весьма озабочен стряхиванием снега.

— Вам известно, дорогая мадонна, что за последние пару недель мессир ван Хорн выиграл два турнира?

Лоренца в черном бархатном платье с высоким мужским воротом кутается в соболью шубку чёрно-серебристым аксамитом вверх. Волосы полностью скрывает алый шаперон, надетый наоборот: зубчатое оплечье откинуто набок, а корнета змейкой спускается на грудь. Дареная муфта тоже пришлась кстати.

— Мессир не теряет время зря, — прохладный взгляд и улыбка предназначаются мне.

— Это уж точно, — выпустив дам из рук, герцог хлопает меня по плечу, — Наш пострел везде поспел. Блестящие победы, жаль что вы не видели, мадонна. Финальный поединок в Майнце был насмерть на копьях, мечах, топорах и кинжалах.

— Жаль ручниц у них не было, — с ядовитой любезностью замечает Лоренца, — В перечне их явно недостаёт.

— Ах, какая же вы затейница, моя дорогая! До такого додуматься! Поединок насмерть с огнестрелами! Вот уж бурная фантазия.

— Вы позволите, мессир? — пфальцграфиня делает однозначное движение и я предлагаю ей руку. Филиппа не постеснялась украсить голову кокетливым горностаевым беретом. Синий упелянд тоже щедро отделан горностаем.

— Вам интересно, мессир? Мне очень, никогда не видела, как это работает.

— Как и большие бомбарды, ничуть не тише. Не забудьте зажать уши, ваше высочество.

— Вы скажете когда?

Замшевая синяя перчатка с вышитым гербом поглаживает мою черную, и это приводит меня в замешательство. Принося оммаж сюзерену, я клялся не допускать греховных мыслей и желаний в отношении его супруги и дочерей. И не допускал. Трудностей с этим не предвиделось. Хуанита меня на дух не переносила, я ее тоже. Марго мной пренебрегала, хоть и пустила слух, что я вскрыл вены из-за безнадежной любви к ней. Герцог не поверил, но как только я поправился, устроил мне допрос с пристрастием в своей манере — на мечах во дворе Кэмена. А вот Филиппа... Маленькая Пиппа всегда была милой и трогательной, ее увечье невольно вызывало сочувствие, но теперь она выросла в настоящего Нибелунга, и с ней надо быть настороже.

Лис оглядывается. Убедившись, что дамы успешно разместились в павильоне, он командует:

— Приступайте, любезные!

Джордано Ломбарди, опасно похожий на Лоренцу, кланяется и подаёт сигнал остальным. Две ручницы заряжены заранее, но для начала нам специально показывают, как это делается.

Делается это просто, но долго. Следует медленно и тщательно утрамбовать деревянным шомполом порох, липнущий к стенкам. Запал юных рыцарей печально гаснет во время этой возни. В мыслях своих они уже вооружились «дурындами» и разносят всё вокруг. Отмечаю, что на роль стрелков итальянцы все же выбрали немцев и бургундцев — высоких плечистых парней с бычьими шеями. Мудро. Если стрелка будет сносить отдачей, зрелищная часть здорово пострадает.

— Нам уже доложили последние новости, — голос герцога тих, хоть нас могут слышать только Лоренца и Филиппа, остальные слишком увлечены происходящим, — Дамы присутствовали и, увы, им известны все ужасные подробности. Что собирается делать шателен?

— Он не даст ход делу.

— Мудро. Возможно, находка подтверждает, что чернокнижник заслужил свою участь сполна.

— Страшно даже думать о таком, — Лоренца, прячет кисти в муфту.

— Мы живём в страшные времена, когда пастыри оборачиваются волками. Давайте, милые мои, забудем ненадолго об этом печальном деле, — предлагает Лис, — и всецело отдадимся Марсу и красоте момента. Горячего вина нам! Кстати, Геннегау, — подзывает он старшего оруженосца, — сколько, ты говоришь, бомбард у короля Эдуарда?

— Не меньше двадцати, сир. И не только ручных.

— Это я понимаю. При Кресси он использовал некоторые из них. Говорят без особого успеха.

— О да, — подтверждает Геннегау, — Пугали собственных лошадей, а самая большая бомбарда, сорвавшись с ложа после выстрела, или убила, или покалечила кого-то из англичан. Ядро же никого не поразило.

— Вы несомненно правы, господа, — соглашается Лоренца, — Не очень я понимаю в ваших военных делах, и не знаю, сыграли ли бомбарды решающую роль в битве при Кресси, или же король Эдуард попросту решил рискнуть и испытать в деле новое оружие. Но позволю себе напомнить, что выиграли битву англичане, у которых бомбарды были, а проиграли французы, у которых их не было.

— Любопытная логика, мадонна, — Лис улыбается и прикладывается к алой бархатной перчатке.

Ручницы наконец заряжены.

— Мы готовы, ваше высочество, — докладывает Ломбарди.

— Готовы, так стреляйте.

— Уши, дамы и господа! — напоминаю я.

Стрелки втыкают фитили в затравочные отверстия. Вспыхивают огоньки. Выстрелы оглушают даже с зажатыми ушами, отдача заставляет здоровяков дернуться и отступить назад. Из стволов вылетают ядра и пламя, а в воздухе виснет тяжёлый запах серы.

Увы, мимо. Но снежная стена за боровами пробита. Это вызывает скептичные, насмешливые комментарии, мол, стоит ли овчинка выделки.

— Арбалетчики, — командует Лис.

Два стрелка с боевыми арбалетами занимают позиции рядом с бомбардирами. Расстояние до цели кажется смешным. Кто бы сомневался, что оба болта бьют точно в корпус и пробивают кольчуги. Со второго выстрела арбалетчики из чистого пижонства целят хрякам в глаза. Успешно. Рожи у стрелков наглые и довольные.

— Что скажете, синьор Ломбарди? — интересуется герцог, — Кстати, из арбалета можно стрелять издалека. И даже попадать в цель. Но вам это несомненно известно.

— Да, ваше высочество, — кланяется юноша, — но предоставьте нам ещё несколько попыток, вы не разочаруетесь.

Бомбардиры берут другие ручницы, возятся с фитильками. Грохот выстрела, пламя, дым, сера — щит разнесло, а пузо «короля Эдуарда» здорово разворочено.

Одобрительный гул и смех.

— И сколько выстрелов можно произвести из бомбарды?

— О, наши бомбарды отменного качества. Увы, ствол должен остыть, прежде, чем вы снова ее зарядите, иначе бомбарду разорвет. Из наших можно сделать не меньше пяти выстрелов в день.

Дружный смех арбалетчиков.

— Это не так-то уж смешно, — невозмутимо возражает Джордано Ломбарди, — Никто не станет покупать одну бомбарду. Из них имеет смысл стрелять линиями.

— Я понял, что прицелиться из них не очень получается. Сделайте одолжение, господа, подойдите к свиньям поближе. Всегда мечтал увидеть, что выйдет, если выстрелить почти в упор. В жизни такой случай вряд ли предоставится.

Стрелок бьёт не то, чтобы в упор, шагов с пяти. Достаточно. «Принца Уэльского» чудом не сносит с виселицы, а сквозь дыру в туше можно любоваться пейзажем.

И вот это уже всем интересно.

Первым подходит посмотреть герцог, мы за ним.

— А если пластины сверху?

— Результат будет тот же, ваше высочество, — не теряется Ломбарди, — За огнестрельным оружием будущее. Тяжёлая конница неотразима, но представьте на что будет способна конница, вооруженная бомбардами.

— Это ты, парень, лошадям объясняй, а не нам, — бурчит в усы старший фон Бек.

— Огонь, шум, сера — лошади ж такое обожают, — поддерживают его арбалетчики.

— Лошадей обучить можно, — замечает Вольфгер фон Лейден, — но, когда я бью копьём, я знаю, куда я бью. Когда арбалетчики стреляют, они тоже знают. И промахи у них... не такое частое дело. Метательные орудия не менее разрушительны. Стоит ли так долго заряжать эту игрушку, чтобы красиво пальнуть и никуда не попасть?

— Иногда и этого довольно, мессир, — отвечает Ломбарди. — Такая конница будет внушать ужас. 

— Внушать ужас без особых последствий, это слишком дорогое удовольствие, сынок, — качает головой герцог, — Но я склонен купить все ваши бомбарды и дать своим людям испытать их. Командовать этим делом я поручу ... — Лис тянет время, окидывает взглядом рыцарей, — Мессиру де Бергу...

Так вот почему его выдернули сюда.

— Якоб, ты ведь не против набрать и возглавить отряд бомбардиров?

— Все, что прикажете, сир, — рад стараться де Берг, — А тут и дело как раз по мне.

Чистая правда. Затея требует знания кузнечного, литейного и горного дела, умения без высокородного чванства ладить с мастеровыми, а этого Якобу не занимать.

— Вот и чудно, — потирает перчатки сюзерен, — Если ручницы покажут себя хорошо, я настроен сделать солидный заказ, синьор Ломбарди. Настолько солидный, что вашему батюшке придется развернуть мануфактуру. С одним условием, сделает он это здесь. Флоренция пойдет мне навстречу, мадонна?

— О, разумеется, ваше высочество. Флоренция помнит, кто избавил ее от Великой компании.

Когда дым развеивается, все, даже дамы, подходят посмотреть на бомбарды. Катриона засыпает Джордано Ломбарди вопросами. Он отвечает, жестикулируя и постепенно заливаясь краской.

— Мне тоже охота попробовать эти штуковины на вес, — замечает герцог, — Филиппа, милая, не составишь ли папе компанию? Моя наследница должна быть в курсе военных дел.

Нехитрый манёвр позволяет нам обменяться дамами.

— Надеюсь, вы нас извините, — герцог многозначительно улыбается, — Так вот, милая, на случай, если тебе придется командовать войсками...

Лоренца вздыхает свободней и наваливается на мою руку.

— Это семейство меня доконает, а сколько я в городе? Пару дней? Я или торчу как пень с дамами пфальцграфини... Представляешь, как они на меня глазеют...

— Как я тебя понимаю.

— Хорошо хоть твоя маленькая подружка...

— Она мне не подружка.

— О да! И ты сразу понял, о ком идёт речь.

— О пфальцграфине? — невинно предполагаю, — Она, прямо скажем, невысока ростом.

— Как? И она тоже? Аппетиты у тебя... Хорошо хоть Катриона де Рейн до сегодня на глаза не попадалась, это я хотела сказать. Но о Прекрасной Деве Вормса я и так уже наслышана. Когда я не присутствую на дамских посиделках, я мило общаюсь с герцогом. Он даже пишет и ест на бегу, ты замечал?

— Времена сейчас тяжелые, у сюзерена полно дел. Так-то он и посидеть может. Иногда.

— А когда выдаётся свободный часок, ему непременно надо затеять охоту или конную прогулку.

— Что же в этом плохого?

— Задницу себе можно отбить и зверюшек жалко, а так ничего. Одно утешает, он хоть спит лежа.

— Ты в милости у его светлости.

— Ой, прошу, не надо сцен ревности. Мы вовсе не кувыркаемся в постели, как ты себе должно быть уже воображаешь.

— Не мешай, я только начал, — стараюсь сдерживаться и не говорить ничего такого, о чем могу пожалеть.

— Я же вижу, что ты бесишься. Зря. Бессовестный сводник показал мне дерево, с которого ты свалился в детстве, когда спасал котенка. И рассказал множество других историй,  милых до тошноты.

— Могу себе представить, — ворчу я.

— Не можешь. Ненавижу. И Джакомо заодно. И бабулю Ферраро. Старые интриганы сговорились против нас.

— Живыми мы им не дадимся, — обещаю я, обнимая Лоренцу за талию, — Давай сбежим отсюда, пока все смотрят на бомбарды.

— Половина глазеет на нас. И делает ставки, подеремся ли.

На другое они ставки делают. Всему виной негодяй Хармс со своими переводами итальянских канцон.

— Да плевать. Введем в заблуждение друзей и врагов.

— И то верно.

За холмом нас ожидают запряженные сани и Шварцбарт с охраной.

— Вижу, ты и в самом деле наездилась верхом.

— Прокатишься?

— Спрашиваешь! — подхватив Лоренцу, укладываю ее в сани и сам запрыгиваю. Устраиваюсь рядом, накрывая нас одеялом из лисьего меха.

— Послать за конем мессира? — спрашивает Шварцбарт.

— Курт приведет.

Шварцбарт кивает и велит кучеру трогать.

— Прости за эту глупую историю с Морганой и Черным рыцарем. В жизни бы не подумал, что все так обернется.

Ее смех меня ранит.

— Слава есть слава. Пусть и скандальная. А быть злой чародейкой даже приятно — льстит и не чувствуешь себя дурой, брошенной у алтаря... За Тарквинию может быть прощу, за остальное — не надейся.

Мы полулежим лицом к лицу и так близко, что мне все труднее... скрывать свои истинные чувства.

— Если тебе не мешают шубы и собачий холод, — ворчит Лоренца, — Подумай о мессе.

— А ведь ты права. Пора и о спасении души подумать. Почему бы мне сегодня в церковь не наведаться?

— Если в Святую Адельгейду, то я с тобой.

— Ты как всегда в курсе всех событий.

— Стараюсь поменьше болтать, побольше слушать. 

У комнаты отца Бенедикта мы встречаем Эдит Фогель, сидящую на подоконнике с книгой.

— Показное благочестие и принудительная благотворительность, — вздыхает она, поприветствовав нас, — Жаль отца Зоммера, вот я и решила здесь подождать.

— Навещали покойных, фройляйн Фогель?

— Собирались, но застряли у святого отца, — ее спокойствие кажется вымученным, — Пять поколений Фогелей похоронены, если это так можно назвать, в крипте. Развлекать всех желающих своим медленным разложением, что может быть хуже?

— Вынуждена согласиться, фройляйн, — говорит Лоренца, — Никогда не понимала эту традицию. Оставили бы мертвым право на покой и достоинство.

За дверью Магдалена Кауфман пытается накормить жидкой овсянкой занемогшего отца Бенедикта. Замечаю в комнате новое лицо. Поразительно красивый юноша, вероятно, новый аколит.

— Сын мой! — радуется святой отец, увидев нас, — Представьте же мне вашу прекрасную спутницу.

— Лоренца де Медичи.

Имя действует магически, все присутствующие смотрят на Лоренцу, даже Эдит заглядывает, приоткрыв дверь.

— Простите, если вмешиваюсь, не в свое дело, но слухи доходили даже до меня... Нет, я вмешаюсь. Я — священник, имею право... Скажите же мне, умоляю, что вы пришли договориться о венчании, дети мои. Я так устал отпевать и хоронить.

— Увы, нет, падре, — говорит Лоренца, когда молчание становится неловким. Без укоризны на меня смотрит только Эдит... Лоренца так и вовсе рассматривает кладбищенский пейзаж за окном.

— Увы мне, мадонна. В этой церкви венчаются только те, у кого нет выбора. Юдоль смерти и скорби...

Отец Бенедикт закашлялся, прикрывшись тряпицей, на которой уже была кровь.

— А так хотелось посмотреть на счастливые лица...

— Что за настроение, падре?! — Лоренца садится рядом и берет его за руку, — Негоже вам предаваться унынию и прикидываться больным, капризный вы негодник! Взгляните, сколько прелестниц собралось у вашей постели!

— Я ведь и в самом деле грешник, мадонна, — лицо отца Бенедикта немного проясняется, — Грешно предаваться унынию, когда Господь посылает нам ангелов. Фрау Магдалена, как же я вам признателен. Эдит не стой в дверях, дитя моё, подойди. Помню, как крестил тебя... когда же это было? Какие же прекрасные молодые лица я вижу.

— Пожалуй отойду, отче, чтобы не портить картину...

Долгий свистящий кашель в ответ на остроту.

— Умирать — странное занятие, дети мои. Иногда думаешь, что час пришел и избавление от скорбей близко... но нет, продолжаешь страдать, роптать и гневить Господа. Человек — живучая тварь.

Нагло навязываемся сопроводить сестер в крипту, убеждая, что времена неспокойные, на казнь Майне и выборы Короля нищих собралось отребье со всей Бургундии, а слуг с факелами и аколита явно недостаточно для охраны столь важных особ.

— Ваша правда, мессир, — соглашается бургомистерша, — я как-то не подумала. Но у мадонны де Медичи возможно другие планы на день.

— Отчего же, дорогая фрау Кауфман? — Лоренца само обаяние и сердечность, — Наслышана о крипте, любопытно взглянуть. Тем более в столь приятном обществе. Шварцбарт, вы с нами. Вдруг и впрямь разбойники.

— О, мадонна, вряд ли в крипте прячутся настоящие разбойники, но бродяги вполне могут, — замечает юный аколит и Лоренца без церемоний треплет его по щеке.

— Не правда ли он красавчик, дамы? — оборачивается она к оторопевшим бюргершам, — А эти золотистые локоны! Юный Аполлон. Даже жаль, что священник... Ах, ещё нет? Ведите же, наш Вергилий, мы готовы пройти все круги ада!

— Так уж далеко наши катакомбы не ведут, — смущается аколит.

— Это мы и проверим, — Лоренца берет юношу под руку, — Так как вас зовут?

— Альбрехт.

— Очаровательно! Буду называть вас Берти. Вы же все мне расскажете, бамбино?

Берти рад стараться, забыв обо всем.

Предлагаю руку фрау Кауфман. Вновь сожалею, что замужние горожанки носят покрывала совершенно чудовищным способом — кочан капусты.

— Вы часто здесь бываете?

— Каждую неделю, — говорит бургомистерша. Иногда и чаще... Дела благотворительности.

— Похвально.

Оглядываюсь на молчаливую Эдит под руку с мессиром Ральфом. Лицо ее выражает усталое безразличие. В крипте щебет Лоренцы стихает. Она изредка спрашивает что-то шепотом у аколита. Вскоре вопросы заканчиваются. Лоренца слишком нервно и поспешно тянется за помандером — золотым шариком с ароматическими маслами и солями, который она всегда носит на пояске. Апельсин, гвоздика и мята. Отбивает дурные запахи не хуже лаванды и розмарина, которые Курт сует во все подряд — от снадобий до набивки стеганок.

Все смолкают, проходя мимо мертвецов, будто боясь их разбудить. По дороге к усыпальнице мы слушаем только звуки наших шагов, шорох одежды, треск факелов. В тревожной тишине скрипит ключ в замке, протяжно скулит несмазанная петля решетчатой двери.

Увидев нишу, в которой покоилась ее мать, фрау Кауфман без сил падает в мои объятья. Эдит зажимает себе рот рукой, подавив вскрик. Ниша пуста.

Опускаюсь на колени, поддерживая Магдалену. Лоренца вновь пускает в ход свой помандер. Филигранный золотой шарик мгновенно открывается, внутри несколько отделений с латинскими надписями. Изящный ноготь поддевает нужную крышечку, воздух пронзает странный резкий запах, будто выгребную яму вырыли в зарослях ирисов, лаванды и фиалок.

Шелковый кочан капусты вздрагивает, после первого вдоха. Бургомистерша что-то невнятно шепчет, мне удается расслышать:

— Я так и знала...

— Что вы знали?

Ответ получить не удается. Окончательно очнувшись, она высвобождается из моих рук, пытается встать, хоть тело сотрясает дрожь.

— Что здесь происходит? — спрашивает Эдит, обнимая и поддерживая сестру, — Где наша матушка?

— Она должна быть здесь, — недоумевает аколит, заглядывая во все ниши, будто покойница вздумала выбрать местечко получше. Слуги с факелами мечутся за ним, проверяя все ли на месте.

— Усыпальница закрывается, куда она могла деться? — бормочет юный клирик.

— Вы у нас спрашиваете? — холодно интересуется Эдит, — Не могла же она встать и уйти.

— Взлома нет, — говорит Шварцбарт, осмотрев замок.

— Можно воск залить и копию изготовить, — возражает Лоренца.

— Можно, — соглашаюсь, — Но все же, дамы, у кого есть ключ? Кроме клира, разумеется.

— У нас и у дядюшки Иоганна, — задумывается Эдит, — Магда, ты не знаешь у кого ещё?

— Ни у кого, — качается голова под тяжёлым покрывалом.

— У вашей матушки был ключ?

— Да, он у нас, — слабым голосом говорит бургомистерша, — Мы так и нашли ее год назад: мертвой и сжимающей этот ключ.

— Ты же не станешь утверждать, что покойница разгуливает по кладбищу? — спрашивает меня Лоренца, как только сани трогаются и нас могут слышать только свои, — Или по городу?

— Все может быть. Мы не знаем, с какой целью проводился ритуал. Гальдрастав был сделан на вечную жизнь и открытие путей.

— Но она умерла.

— И что? Был у меня случай с драугром пару лет назад.

— Это ещё что такое?

— Женщина закопала умершего мужа на склоне Лысой горы.

— Это та, на которой круг камней?

— Да. Выполнила все ритуалы предков, коня в жертву принесла. Уж не спрашивай, как у нее получилось. До сих пор понять не могу.

— Господи Иисусе, и муж ожил?

— Стал драугром. Жизнью это трудно назвать. Говорят, такое можно проделать только с великим воином. Драугры становятся ещё сильнее и здоровее, чем при жизни, а поднявший мертвеца, может заставить его служить своей воле.

— И как ты его убил? — Лоренца заерзала на подушках и прижалась ко мне потеснее.

— Зачем убил? — обнимаю ее, — Он безобидный был. Ушел в лес.

— Мама мия! Ты ведь знал его? При жизни? Из Лисовых сироток?

— Да.

—И много их таких? Безобидных?

— Да хватает. Злые тоже встречаются, если их подняли силой, а не любовью. Хуже всего малыши — младенцы, которых матери придушили и не в ту землю зарыли... Эти кого хочешь доведут, а уж если банда соберется... Ты знаешь, они ведь растут...

— Скажи честно, ты эти ужасы только что придумал, чтобы меня облапить?

Чинно складываю руки на груди.

— Не веришь мне, спроси у Келлера.

— У палача? Благодарю покорно. Видела мельком. Он сам, как твой драугр...

— Зря ты так. Милейший человек.

— Так ты хотел спуститься в крипту, чтобы посмотреть на труп фрау Фогель? И что ты надеялся найти?

— Не известь под ногтями или что-то вроде... Хоть какую-нибудь подсказку. Связь.

— О дубильне знает не так много людей, — размышляет Лоренца, — И все высокопоставленные или влиятельные. Если кто-то из них спрятал труп фрау Фогель, то ты на верном пути. И в опасности.

— Если наша благотворительница воскресла, тоже. Тут уж, куда ни поверни... Лоренца, будь осторожна.

— У меня охрана, — она кивает на Шварцбарта и его ребят.

— Это хорошо, но мало. Фактория — проходной двор. Не принимай никого в своих покоях и следи за гальдраставами на стенах. А лучше к Лису в гости напросись, пока я не разберусь. В Кэмен никакие колдуны не сунутся. Хаген там в свое время рун навязал — будь здоров.

— И куда ты теперь? — спрашивает Лоренца, когда мы въезжаем в город.

— Разыщу крампусов, поделюсь новостями. Что-то их много в последнее время.

У меня нет необходимости сопровождать Майне в ратушу, но я люблю доводить дела до конца и все еще надеюсь докопаться до истины.

Приговоренного запирают в клетку, сработанную много лет назад для бунтовщика Вальтера де Горста. Неужели боятся побега? В подмогу капитану Конраду де Брюну и рыцарям Кэмена присланы два демонолога из доминиканцев. Учёные монахи держатся как люди, привычные к мечу не меньше, чем к четкам. На меня и моих спутников они поглядывают исподтишка. Плачу им той же монетой.

Майне перестает рассказывать сказки, стоит процессии приблизиться к Вороньему холму. Затыкается на полуслове, растерянно рассматривая клетку, доминиканцев, отряд кэменских рыцарей. Спешу помочь:

— Полюбуйся, Фриц, столб для тебя уже вкопали.

Теперь он глазеет на меня, будто впервые видит.

— Что? Покинул тебя хозяин? — спрашиваю я, — Или хозяйка?

Монахи начинают молиться громче и усерднее.

— Хозяин, — бормочет Майне, — Бродячий торговец...

— Да уж помню. Если он и вправду существовал, не носил ли случайно пулены разного цвета?

Майне косится на меня.

— Дьявол любит яркую одежду.

— Кто бы сомневался. А знаешь такую рыженькую. Аньес Лапьер?

— Нет, — ни один мускул не дрогнул, — Кто это?

— Ты мне скажи.

— Впервые слышу это имя, — полное безразличие во взгляде, — Вы же не погубите невинную женщину?

— Сказал человек, загнавший в гроб собственную мать.

Майне вздрагивает, в ужасе смотрит на меня:

— Мама?

— Сердце не выдержало. Или твоя сообщница белладонной отравила.

— Нет, — гремя кандалами, Фриц прячет лицо в ладонях.

— Кончай ныть. Ты сам этого хотел. Ставишь себя выше приземленных бюргеров, так уж терпи. На этом пути без потерь не обойтись.

— Что ты понимаешь? — подскакивает Майне, цепляясь за решетку, — У тебя-то и матери не было.

— А у него была, — киваю я на одного из своих спутников.

Андреас Майне сдергивает шаперон. Отвожу Локи в сторону, уступив место у клетки.

— Мама умерла. Старому Томасу явился призрак Маргерит-Гислен де Лагиш, — Андреас явно не намерен жалеть брата, — Помер. Мы почти разорены, слуги разбежались. Маркус увез семью к Ланвиням, потому что его детей толкают и обзывают. Какие-то люди бросают камни в окна и пишут гадости на нашем доме, но это уже не имеет значения, потому что дом мы вскорости потеряем. Как можно уничтожить все вокруг себя? До сих пор не могу понять

— Я не хотел, Андреас... — Фриц не в силах выдержать его взгляд, — Не думал, что так будет. Это только моя жизнь...

— Только твоя... Да не бывает такого. У каждого человека есть долг, обязанности... — говорит Андреас, — У тебя тоже. Скажи правду. Тебе полегчает, а то и казнь смягчат. Детей спасут, если это возможно. Признайся, кто твоя сообщница. Если твоя шлюха убила маму и девушку златошвейку, она не должна выйти сухой из воды.

— Шлюха, — Фрица душит смех, лицо вжимается в решетку, — Моя шлюха.

— Что смешного? — недоумевает старший Майне.

— Ты бы тоже смеялся, Андреас, если бы хоть что-нибудь понимал.

— Назови имя, — говорю, — и я сделаю все, чтобы убийца составила тебе компанию на костре.

— Только я во всем виноват, поймите вы наконец, — твердит Майне свою присказку, — У меня не было сообщников.

— Год назад ты тоже убил детей? Один? Без сообщников?

— Да, — он отводит взгляд и втягивает голову в плечи.

— Почему раньше не сказал?

— Меня не спрашивали.

— Когда это было?

— Между Самайном и Йолем.

— Не на Йоль?

— Нет.

— Сколько их было?

— Двенадцать.

— Угадал. Почему в этом году тринадцать?

— Не хотел разлучать близнецов.

— Вот оно что. А те трупы куда дел?

— Не помню. В голове все помутилось.

— Врешь же. Врешь на пороге смерти. Это плохо, Фриц. Святые отцы тебе растолкуют. Готов поспорить, они свое дело знают. Может хоть им ты скажешь правду, ради разнообразия.

Майне смотрит на доминиканцев и ясно, что ничего хорошего от них не ждёт.

— Завтра суббота? — спрашивает он.

Молчу, но в ответе он не нуждается.

— Значит уже завтра. Слава богу. Одну ночь как-нибудь продержусь.

— Ты так хочешь умереть?

— Хочу, чтобы меня сожгли. Чтобы ничего от меня не осталось. Иначе они меня поднимут... и конца этому не будет.

— Кто они?

Майне ложится на дно клетки, свернувшись калачиком, обнимает колени. Плечи дрожат. Передаю поводья Курту и перебираюсь в телегу. Сажусь на корточки, сжимая решетку.

— Скажи мне только одно, Фриц. Дети. Близнецы Пауль и Паулина, шлюхин сын Михель, кудрявая Анна, похожая на ангела... Ты же не убил их. Они живы?

Майне молчит.

Продолжает молчать, когда его вытаскивают из клетки, чтобы передать шателену.

— И что? — спрашивает Штрауб, глядя, как я выбираюсь из телеги.

— Во всем признался, — кривится капитан Брюн, — Опять. Получайте свое сокровище, господин шателен. Приятной вам ночи.

Старший Майне разворачивает коня, что заставляет его брата встрепенуться.

— Андреас, ты придешь завтра?

— Нет. Маркус приехал. Завтра хороним маму и Старого Томаса.

Фриц понимающе кивает.

— Уезжайте из Вормса. Не дадут вам здесь жизни. Прости, Андреас, я правда не хотел.

— Господь с тобой, Фриц. Прощай.

Казнь проходит в обычное время: суббота, полдень. Эшафот располагается на пологом холме, чтобы чернь могла лицезреть происходящее без малейших препятствий. У подножия холма, едва не прижавшись к дому палача, стоит каменная часовня, в которой осуждённый мог в последний раз помолиться. Здесь же небольшое кладбище для преступников, похороненных заживо. Обычно это женщины — детоубийцы. Закончившим свою жизнь на эшафоте могилы не полагались — тела болтались в петлях до полного разложения. Осыпавшиеся кости герр Келлер заботливо сталкивал в люк, где они обретали вечный покой в обширном оссуарии под холмом.

На казни присутствуют бургомистр и шателен. Судья Вайнер старается не смотреть в мою сторону. Он ведь стар уже, мог сказаться больным. Но не сказался — долг превыше всего.

Присоединившись к свите герцога, я узнаю, что доминиканцы ничего не добились: показания Майне не изменил. Имя демона, с которым он заключил сделку, осталось неизвестным.

Кажется, весь город собрался под эшафотом полюбоваться на торжество справедливости и ещё из окрестностей подтягиваются. Чему удивляться — сегодня казнят настоящее чудовище, детоубийцу и прислужника дьявола. Среди собравшихся я вижу несчастных матерей. Встречаюсь глазами с Минной Шмиц — сплошная боль.

Приговоренный прибывает на место казни в санях золотаря, что позорно само по себе. Его сопровождают палачи, священник и стражники. Он в крови. По дороге из ратуши до эшафота ему дважды рвали плоть щипцами. Должны были четырежды, но мастер Йорг имеет некоторую свободу действий даже после оглашения приговора. Решил, что с осуждённого довольно и двух, значит, так тому и быть. Последний раз острые щипцы вонзаются в тощий бок Майне у нас на глазах перед Вороньим холмом. Крик несчастного заглушает рев толпы, делается невыносимым, когда мастер Йорг поднимает окровавленный кусок мяса над головой.

Майне едва жив и плохо держится на ногах. По пути судейские чиновники оглашали его преступления, и любой горожанин мог высказать свое возмущение, проорать проклятья, облить помоями, бросить гнилую репу, тухлое яйцо или камень. Применять оружие против осуждённых было запрещено, но кто мешал прихватить мясницкие ножи и совершить самосуд.

Лица палачей бесстрастны. Толпа приветствует их едва ли не как рыцарей на ристалище. От этого по спине пробегает холодок. Сейчас Келлеры — нечто большее, чем они есть на самом деле. Им предстоит покарать вселенское зло в обличье человеческом.

— Ты знаешь, Робар, — задумчиво говорит сюзерен, когда восторженные крики стихают, — Йорг Келлер, пожалуй, единственный, кто может поспорить с нами в силе и точности удара.

— И всегда выходит победителем, — мрачно соглашаюсь я.

Сыновья Келлера обливают Майне водой из заледеневшего ведра, что, несомненно, бодрит в мороз, проворно стаскивают ошмётки одежды и ставят на ноги. Мастер Йорг лично надевает на него чистую белую сорочку, на которой тут же проступает кровь. Приговоренный покорно преклоняет дрожащие колени, чтобы простить палача и помолиться вместе в последний раз.

Майне палача прощает, но молиться отказывается, мол, не верует больше. Подручные привязывают осужденного к столбу. Масло щедро льется на дрова, хворост, волосы, свежую рубаху. Надеяться, что они все же потуже натянули веревку на шее и подвязали где-нибудь мешочек с порохом, не приходится — весь город ненавидит Майне, любое милосердие к нему будет воспринято враждебно. Мастер Келлер неторопливо и обстоятельно поджигает костер длинным факелом.

— Первое сожжение живьем за моё правление, — мрачно произносит герцог, глядя, как от вспыхнувшего трута огонь перебрасывается на хворост, — Хотелось бы верить, что последнее. Помилуй, Господи, нас грешных.

Мне кажется, что орет Майне невероятно долго, хотя я и не знаю, как это должно происходить. Наконец я улавливаю в его криках нечто вполне членораздельное:

— Они живы! Живы!

Вопли переходят в хрипы, а благословенная тишина наступает как-то вдруг. Задохнулся дымом, должно быть. Вонь обуглившегося мяса становится невыносимой.

— Ты это слышал? — спрашивает Лис.

— Где они могут быть, сир? Мы перерыли весь город...

— Не весь. Самое время копнуть поглубже.