Возвращаемся домой к полуночи. Сна ни в одном глазу. Решаю заглянуть к Аньес — не терять же время зря. В окошке на втором этаже горит свет, но стучать приходится долго, видно задремала при свече, наконец она выглядывает. Вскоре слышу шаги и осторожное:

— Робар?

Дверь распахивается мгновенно. Аньес с разбегу бросается мне на шею, прижимается дрожащим птенчиком. Подхватываю ее и вношу в лавку.

— Как чувствовала, что ты придешь. Ты ведь победил на турнире? Я так соскучилась, милый.

Внезапно понимаю, что тоже соскучился. Сейчас так даже слишком.

— Я все время думала о тебе... А ты?

Целую ее, чтобы не скатиться в откровенное враньё. И надо же, вдруг понимаю, что думал, да что там, ночами не спал. Беру подсвечник, и мы, целуясь, кружа, будто в странном танце, поднимаемся в ее комнату.

— Я вообще-то по делу, — вспоминаю уже раза после третьего.

— И я знаю по какому, — смеется Аньес.

— Это разве дело? — свесившись с кровати, роюсь в одежде, — Да где оно? А вот... — достаю покрывало.

— Знаешь, кто мог это вышить?

— Знаю. Это Жоэль. Я ее работу ни с какой другой не спутаю.

— Она ведь тоже здесь живёт?

— Да, на первом этаже. Но не станем же мы ее будить. Уже и до утра недолго. Она, видно, так заработалась, бедняжка, что уснула и даже не слышала, как ты стучишь. Странно, что и Ганс, ничего не слышал, он тоже ночует здесь...

— Не слышали... Черт! — я вскакиваю и быстро одеваюсь. Вот идиот! Погнался за Майне и его признанием, забыл о дурацкой тряпке, а ведь с неё надо было начинать...

— Робар, что с тобой? Ты меня пугаешь!

— Оденься. Пойдешь со мной.

Если это проделки ундин, если они причесали Жоэль и напели ей, что хотели, большой беды не будет — забыла что-то девчонка и ладно. До правды я и так доберусь. По пути я вспоминаю, что золотой гребень все еще у меня... но ведь ундины с любым могли управиться. Это к валькирии, дочери Одина от крови Нибелунгов, требовался особый подход.

Прыгаю через ступени, встревоженная Аньес едва поспевает за мной. Стучим, но Жоэль нас не слышит.

— Там засов, — говорит Аньес, когда я наваливаюсь на дверь — толстую, добротную, но уже старую и слегка рассохшуюся.

— Ерунда.

С разбега выношу дверь.

— Жоэль! — Отчаянно кричит Аньес и зажимает себе рот.

Жоэль неподвижно лежит на кровати. Широко открытые глаза смотрят в потолок. Она холодна и уже полностью окоченела.

— К Гансу, — решаю я.

Подмастерья нет на месте, должно быть, сбежал покутить с друзьями.

«Яд», — показывает Курт, — «Цикута или беладонна, судя по расширенным зрачкам».

Он оттягивает веки покойницы, заглядывает в рот.

Я тоже замечаю синюшность и небольшую отечность на лице.

Курт осматривает ее руки до локтя они тоже припухли, как и голени.

«Белладонна. Некоторые дамы капают в глаза для блеска и натирают щеки, выглядит естественнее, чем румяна. Это можно купить у любого аптекаря».

— Хочешь сказать, что она сама?

— Нет, Жоэль бы никогда, — глотает слезы Аньес, — Но зачем кому-то травить бедную девушку?

— Или это, — я поднимаю покрывало, — Или... Обычные причины. Любовники, страсть соперницы, ревность, беременность.

— К ней тоже шевалье пару раз наведывался. Твой друг мессир фон Лейден. Волочится он за барышней де Рейн. Какая уж тут страсть и ревность?

— Исключаем, — соглашаюсь я.

— Был правда ещё один купчик... И ломбардец.

— По именам знаешь?

Разумеется, она знает.

— Проверим. Еще кто-то был? — терпеливо спрашиваю я, стараясь не думать, кто ещё бывает в спальне на втором этаже. Не моё это дело.

— Больше никого.

— Милая, постарайся вспомнить, кто заказал покрывало?

— Оно не на заказ. Дамы любят, чтобы на заказ вензеля с монограммами вышивали, гербы... Такое мы держим просто на продажу, вдруг понравится кому. А уж потом и вензель вышить...

— Тут вензеля нет.

— Их не всегда заказывают.

— Вы ведёте книгу? Кто приходил, что купил, что заказал? Задатки, кредиты и все такое?

— Да. Но про это покрывало ты в ней ничего не найдешь... Только Жоэль могла знать.

— Но мы узнаем, кто заходил сюда вчера.

— Да, если была сделана покупка или заказ. Мы же не вносим тех, кто просто зашёл посмотреть... или сопровождал кого-то. Наши клиенты - богачи, они редко разгуливают в одиночестве.

— Резонно, но хоть что-то.

— Да, — кивает Аньес и достаёт книгу из сундука, открывает последнюю заполненную страницу.

День вчера выдался удачный. В лавке, кажется, побывал весь чертов Вормс. Имена — одно громче и знатнее другого. А сколько знакомых! Неприятно думать, что кто-то из этих людей мог подсыпать яду вышивальщице. Гретель Нойман тоже заходила, купила вышитую ленту. Даже Лотен де Фриз отметился — забрал заказ. Дюжину шелкового белья с монограммами и котарди с вышивкой серебром. Господин герольд живёт явно лучше, чем я ему плачу. Тоже поставил на меня в Майнце? О доходах Лотена и их источниках ничего неизвестно, а надо бы выяснить. Запись с именем Элок Шторм меня уже не удивляет. Зато заказ:

— Вышитый мешок?! Это еще что такое?

— Подарок положить, — объясняет Аньес.

И размер как раз на фолиант. Или Шторм немыслимо богат, чтобы тратить деньги на всякую ерунду, или тут что-то нечисто.

Возвращается Ганс. Новость заставляет его тяжело опуститься на лавку. Пытается вспомнить, что такого странного происходило вчера, и не может. Все как всегда.

Курт остаётся с Аньес, якобы по-соседски, я ухожу, чтобы не вызывать лишние разговоры. Утром Ганс идет за шателеном и доктором. Доктор безошибочно определяет смерть от сердечного приступа. Вместо Штрауба приходит кто-то из его людей и полностью соглашается с мнением доктора.

Если узел не удается развязать, его рубят мечом.

Начинаю с неприятной необходимости. Надо договориться о похоронах.

Отец Зоммер, вместе с экзорцистом Курцманом перебирают какие-то старые бумаги, сидя в библиотеке на втором этаже. Нового аколита пока не нашли.

— Какое горе! — сокрушается святой отец, выслушав меня, — Трудно смириться со смертью молодых людей. Всего восемнадцать лет... Но на все воля Божья, сын мой, будем молиться о ее душе.

— Что нам ещё остаётся, — вздыхаю и, будто в рассеянности, выкладываю на стол часослов.

— Родственница вам, мессир, или как? — спрашивает Курцман, как только отца Зоммера отозвал дьякон по хозяйственному вопросу. Рука в чернильных пятнах сама собой тянется к занятной книге. Листает. Давай, давай. Декабрь.

— Или как. Не говорите святому отцу, Курцман, не стоит его расстраивать, но, сдается мне, это дело рук человеческих, а не Божья воля.

— Да что вы говорите? — оживляется Курцман, — Душегубство?

Многозначительно молчу, глядя в окно. Экзорцист накрывает часослов широким рукавом мантии и тянет его к себе. Резко прихлопываю его руку. Прощелыгу аж тряхнуло от неожиданности

— Что такое, Курцман? Привычка хватать все, что плохо лежит? Из-за таких, как вы книги в университетской библиотеке пристегивают цепями.

— Простите, мессир, — чуть не задыхается клирик, — Хотел поближе рассмотреть. Красивая книга, старинная.

— И дорогая, — пристально вглядываюсь в его бегающие глазки.

— Даже не берусь судить насколько. Святой отец лучше расскажет. Сафьян, пергамент, золото. Прекрасные миниатюры и рисунки на целую страницу...— Курцман отодвигается подальше, как только я убираю его руку.

— Подожду святого отца. Интересно знать его мнение.

Окна в библиотеке больше, чем в других помещениях. Задумавшись, вскакиваю на лавку. Курцман отодвигается еще дальше и вжимается в угол.

— Что вы там высматриваете, сын мой? — спрашивает святой отец, вернувшись.

— Думал из дома нельзя увидеть Скворечник, разве что крышу. Тисы и остролист закрывают... А так любуйся, сколько хочешь.

— И к чему вы это, сын мой?

— Кто-то из клира мог заметить, что Скворечник посещают... Да хоть тот же Криспин, если ему понадобилась книга с верхней полки, до которой он не мог дотянуться.

— Печально, если книга косвенно стала причиной смерти... Странно, что Криспин никому не сказал о своих наблюдениях. Он был веселым и общительным юношей. Мне не казалось, что его тяготят секреты. Но кто знает?

— Это всего лишь мысли вслух, отче.

— Зимой здесь забываешь, что живешь на кладбище, — садится на подоконник отец Зоммер, прицепив на нос окуляры, чтобы лучше видеть, — Снег скрывает могилы, вечнозелёный остролистный падуб с алыми ягодами, у меня к нему слабость.

— Этот вы велели посадить?

— Нет, он и раньше был, но здорово разросся. Удивительно сочетается с этим великолепным склепом. Сейчас Скворечник немного потемнел, наше небрежение, должен признать, но, если камень почистить, он становится белым.

— Так даже лучше, отче. Зловеще. Посадили раньше, значит, уже давно было что скрывать.

— Кому? — отец Бенедикт снимает окуляры, потирает переносицу

— Вряд ли обитателям этого дома.

— Радует, что мы вне подозрений, но ума не приложу, что можно делать в склепе? Что-то прятать? Вряд ли такое хранилище можно назвать надежным... Вы же не хотите сказать, что речь идет о колдовстве?

Беру со стола часослов и протягиваю ему.

— О! И где вы нашли этот удивительный образец?

— На чердаке у Майне.

— Как можно забросить на чердак такое сокровище? — возмущается отец Бенедикт, — Какое варварство!

— Откройте декабрь.

Он открывает. В недоумении хватается за свои окуляры. Смотрит сквозь них на картинку в книге, потом в окно и наконец на меня — глаза головастика за толстыми стеклами.

— А ведь сходство поразительное. Деревья пониже...

— Мне сказали, рисовала Маргерит де Лагиш, но кто знает, может и раньше. Гербов и дат на книге нет.

— Да-да, — кивает священник, — Это любопытно. Но что все это значит?

— Хотелось бы мне знать, — забираю у него часослов, — Всего вам доброго, отче.

— Да хранит вас Господь, сын мой.

Прежде, чем уйти, мы с Куртом пытаемся найти точку, с которой могли рисовать склеп. Ряды заснеженных надгробий, имена и даты читаются с трудом или вовсе отсутствуют.

По дороге мы заезжаем в «Три ивы», вернуть гребень.

— Мессир, герр Шульц, — встречает нас Гретель, — Прошу вас! Глинтвейн?

— Обязательно! И перекусить что-то наскоро.

«Наскоро» обычно предполагает колбаски, что в пост не приветствуется, но мы ведь почти на тракте, то есть в пути. К колбаскам мы получаем тушёную капусту с кореньями и горячий хлеб.

— Посидишь с нами, Гретель? — спрашиваю я, отламывая хрустящую краюху хлеба, — Видел тебя вчера перед ратушей.

— Да. На рынок надо было. Специй купить. А там такое...

Киваю, потому что рот мой все ещё занят.

— Так его сожгут? Ужас какой... Он, конечно, убийца, но это как-то... — Гретель непроизвольно вздрагивает.

— Колесование ничем не лучше, — пожимаю плечами, — Ты была вчера у Аньес Лапьер в Вишнёвом переулке?

— Откуда ты все знаешь?

— У меня везде свои люди.

— Увидела Кауфманшу и зашла.

Вот как... Супруга бургомистра в списке не значилась. Ничего не купила?

— Зачем тебе понадобилась фрау Кауфман? Пытаешься ее шантажировать?

— Ты умом не тронулся? Я же согласилась на папенькины условия. Хотела посмотреть на нее вблизи. Это женское, тебе не понять.

— Уж куда мне. Ты домой шла?

— Это допрос? — подаётся ко мне Гретель.

— Да. Но пока без пристрастия.

— И в чем меня обвиняют?

— Зависит от твоих ответов. С рынка шла?

— Да. Что случилось, Робар? Мы же друзья... Или мне это только кажется?

— Что ты купила?

— Ленту в волосы. Очень красивую. Показать?

— Нет. Бургомистерша была одна или с сестрой?

— Была с ней какая-то девка. Почем я знаю кто? Может прислуга.

— Как они были одеты?

— Бургомистерша расфуфыренная, как всегда. И покрывало наверчено, так что и волос не видать.

— А девушка?

— В чем-то неброском. Не помню. Камеристка, должно быть.

— Что они делали?

— Так это они что-то натворили, а не я? — ворчит Гретель, — Надо было так пугать... Надеюсь Кауфманша кого-то прикончила и пойдет на костер вслед за Майне. Туда ей и дорога.

— Гретель, это серьезно.

— Таки прикончила! — хлопает в ладоши ундина, — Я так и знала! Всё, всё, не злись. Сейчас всё вспомню. Смотрели они образцы вышивок. Что-то хотели, но бургомистерша не знала, может ли она себе это позволить. Уж если она не может... Пили горячее вино с девушками...

— Какими девушками?

— С хозяйкой. И темненькой такой... Обе здесь бывали. Аньес и... Жюли?

— Жоэль.

— Точно. Эта Жоэль потише, а Аньес бойкая. Веселые барышни, я тебе доложу. Деньжата у них всегда водятся и хорошенькие гостьи привлекают мужчин.

— Жоэль мертва.

С лица Гретель исчезает улыбка.

— Хочешь сказать, ее убили? — она переводит взгляд на Курта, ища подтверждение своей догадки. Тот отводит взгляд, тянется за кружкой.

— Пока не могу сказать.

— Отравили? — предполагает Гретель, — Точно Кауфманша. И это ей с рук сойдёт.

— А с чего б ей травить Жоэль?

— Она красотка была. Бургомистров дом по соседству. Может папаша поглядывать стал, а то и наведываться? Почем я знаю? Или любовника не поделили.

— Думаешь у фрау Кауфман есть любовник?

—Ты моего папашу видел? Так чего спрашиваешь?

— Ты только что подозревала его в интрижке с молоденькой златошвейкой.

— Иным мужчинам довольно потрогать и чтобы им стручок подергали или еще что, сам понимаешь.

— Гретель! Как не стыдно?! Невинная девица...

— Во-первых, я держу постоялый двор и понимаю, зачем люди уединяются в комнатах. Во-вторых, я невинная только потому, что ты сопротивляешься. И ещё подозреваешь меня во всех преступлениях в городе... и все это, черт возьми, обидно.

После этих слов Курт отрывается от кружки и пялится на меня.

—Да, я дурак. И что?

Следующий визит мы наносим бургомистру Кауфману. На удивление, он дома, жалуется на колики в печени и собирается в ратушу только теперь, когда немного полегчало. Мне не нужно долго выдумывать предлог для раннего визита. Я хочу выкупить свой старый дом. Действительно хочу.

— Понимаю ваши чувства, — кивает он, — Отчий дом... и все такое. Это с женой надо говорить. Она этим домом ведает. Дядюшка, сморчок зловредный, настоял, мол, не хватало еще, чтобы девочки Фогелей у меня на булавки выпрашивали... Кстати, а я говорил, что этот Майне снимал одно время ваш, то есть женин, дом?

— Нет.

— И в самом деле, когда б я вам сказал... мы ж вечно в хлопотах. Надо бы посидеть, выпить, обсудить все это, потому что у меня в голове уже не укладывается... И вот мне опять бежать по делам, хоть жена и говорит, что неплохо бы остаться дома и отдохнуть.

— У вас очень заботливая жена, герр Кауфман. Удобно ли будет обсудить с ней дело сейчас? Если нет, я приду в другое время. Мне все же хотелось бы вернуть дом.

— Да бога ради, что за церемонии, мы люди простые. Если вдруг заупрямится, замолвлю словечко по дружбе, дался ей этот дом. Эй, кто там, доложите фрау Кауфман, что к ней мессир ван Хорн. Увидимся, мессир.

Бургомистерша принимает меня за вышиванием. Цветы, птицы, бабочки — всё сразу. Руку для поцелуя протягивает не без смущения и лишь потому, что я преклоняю колено, не оставив других вариантов.

— Мессир, что вы право! Не по чину мне такие любезности, — я отмечаю необычайно красивый цвет лица и здоровый румянец, — Прекратите это и садитесь, прошу вас. Могу ли предложить вам горячего вина? Йозеф, вина нам... Живее, голубчик, живее... Чему обязана радости видеть вас?

— Хочу выкупить дом, принадлежавший ранее моему отцу.

— О! Собираетесь его сдавать?

— Хочу вложить средства, вырученные на турнире... И память об отце.

— О, как я вас понимаю! Уж почти год миновал со смерти маменьки, мессир, а я сама не своя...

При упоминании матушки у меня перед глазами возник прекрасно сохранившийся труп в крипте, хоть я много раз видел Гертруду Фогель живой. И впрямь жутковато.

— Согласны ли вы продать дом и какова цена?

— Честно говоря, не представляю. Дом ремонтировали... и цены на недвижимость, говорят, сошли с ума в последнее время. Посоветуюсь со стряпчим и передам вам.

— Благодарю, мадам.

— Вы, право же меня смущаете... Я же простая горожанка...

— В вашем облике и манерах столько изящества, фрау Кауфман, что в иных обстоятельствах вы затмили бы многих знатных дам.

Магдалена расцветает, взгляд отрывается о вышивки.

— Матушка говорила, что у нас дворянские корни.

— Но она порой несла сущий вздор, — Эдит неожиданно появляется из темного коридора.

— Ох-х, Эдит, — вздрагивает фрау Кауфман, — моя сестра ходит как привидение.

— Это ковры, — улыбается девушка в руках у нее поднос с тремя серебряными кубками, — Решила помочь Йозефу, бедняга совсем забегался. Доброго дня, мессир!

Встаю и забираю у нее поднос, ставлю его на стол и лишь затем кланяюсь.

— Фройляйн.

— Вот, что значит галантный кавалер, не то что братец Герберт. Надеюсь, вы не против, если я составлю вам компанию? Что-то я продрогла, хочется горячего...

Без всякого стеснения она протягивает руку для поцелуя.

— Маменька была из дижонских Ламберов, — поясняет Эдит, — Ничего благородного я в них не замечала. Но женились пару раз на дворянках, спорить не буду.

— Тоже виноторговцы, если не ошибаюсь?

— Они всем торговцы, если хотите знать. Снег зимой продадут и прибыль получат... Но, простите, я прервала вас. О чем вы говорили?

— О недвижимости, — сообщает фрау Магдалена, — Это скучно.

— Почему же?

— Кстати, — вспоминаю я, — Герр Кауфман обмолвился, что Фриц Майне снимал у вас дом.

— Не напоминайте мне об этом ужасном человеке, — говорит бургомистерша, — К тому же он съехал несколько месяцев назад. Ещё до того как... вы меня понимаете?

— До того, как стал убивать, — говорит ее сестра.

— Эдит!

— Магда! Я просто называю вещи своими именами.

— Он вам не нравился?

— Еще как, — отвечает бургомистерша, бросив быстрый взгляд на сестру, — Неприятный юноша. У меня от него мороз по коже с первой встречи.

— Вы сами брали с него плату?

— Господь с вами, мессир, я виделась с ним всего пару раз. Все дела велись через стряпчего.

— Братец Герберт говорил, что герцог забрал Майне в Кэмен, — глаза Эдит так и сверкают от любопытства, — Его заперли в темном подземелье?

— Нет, он содержится в хороших условиях, но его заковали. Кто бы мог подумать, но он рассказал нам много любопытного...

Загадочно прерываюсь на полуслове, потому что часы на башне ратуши оглушительно бьют полдень и их с воодушевлением поддерживают церковные колокола. Дождавшись тишины, бросаю:

— Прошу прощения, дамы, но вынужден вас покинуть. Дела. Жду ваш ответ, фрау Кауфман.

— Не забывайте нас, мессир, — улыбается Эдит, — Навещайте почаще.

— Эдит, — сердится Магдалена.

— Не будь такой скучной бюргершей, дорогая! Зимние праздники для того и придумали, чтобы принимать гостей

Обещаю, что не заставлю себя долго ждать и целую ручки на прощанье.

Жоэль отпевают и хоронят в тот же день. Пришли все, кто работал в мастерской, друзья, кое-кто из соседей и клиентов, мы с Куртом и Вольфгер. Ни купчик, ни ломбардец не объявились, но они могли и не знать. Когда гроб положили в промерзшую землю, а отец Бенедикт сказал свой аминь, стали падать снежинки, огромные, точно перья из перины госпожи Метелицы в книге Элока Шторма.

— Это жестоко и несправедливо, — плачет Аньес.

Молча обнимаю ее за плечи. Вольфгер отворачивается. Их связь с Жоэль началась недавно, но кто сказал, что от этого легче кого-то хоронить.