Соборную площадь заполонили горожане. И не все из них пришли поесть колбасок и кренделей, запивая их пивом, горячим вином или медом. Ближе к ратуше толпа становится щетинистой, озлобленной, только и разговоров, что богатым всё можно, даже детей убивать. Откупятся, говорят люди, сухим из воды выйдет.

— Майне клирик, плевать, что не рукоположенный, а жертвы из бедняков, ясно на чьей стороне закон.

— Клириков и вовсе не казнят — запирают в монастырях со строгим уставом и дело с концом! — кричит мастер-ткач.

— Кауфман — продажная скотина! — ревут подмастерья-скорняки.

— Свинья она и есть свинья.

— Так Майне ему занесли, небось!

— Где справедливость?!

Внедряясь в толпу, налетаем на сумрачного раввина, который, напротив, из нее выбирается. Скорее даже толпа выплёвывает его в наши объятья.

— Ребе Соломон!

— Мессир, герр Шульц, моё почтение. Если вы в ратушу, туда не зайти. А мне нужен был шателен. Но теперь понятно, что надо обращаться к сильным мира сего. Вот думаю, мне во дворец или сразу в Кэмен?

— Да что у вас случилось?

— Пока ничего, но непременно случится. Вы видите это? Благодаря вам, у них есть виноватый, и, для разнообразия, это не мы. Но есть ли уверенность, что добрые горожане не решат, будто это мы надоумили Майне или ещё что-нибудь в этом роде. Коварство-то наше не знает границ.

Добрые горожане как раз выкрикивают, что-то о проклятых святошах, распутных и алчных. Про жидов ни слова.

— Только не голем, прошу вас, ребе.

Раввин печально смотрит на меня.

— В ту пору я был молод и наивен, мессир. Никакой голем не защитит от чудовища, у которого много тысяч голов и в два раза больше рук.

Он идёт дальше, а я оборачиваюсь на Курта. Он ведь осиротел во время погрома.

— Мы не можем изменить мир и людей, — Курт будто отвечает на мои мысли, — Надо жить с чем есть.

Надо бы табличку с этим изречением заказать и повесить так, чтобы видеть, когда просыпаешься. Может, однажды дойдет.

— Мессир! — узнают меня в толпе, — Мессир, вы ж поймали душегуба.

Голоса несутся со всех сторон, не успеваю голову поворачивать.

— Все знают, что вы, а не шателен!

— Это ж не первый выродок, которого вы поймали.

— Жалко, что сразу не убили кровопивца.

— Так спросите с них!

— Правосудия!

— Помогите, мессир!

— Не дайте им убивать наших детей!

Люди расступаются, кто почтительно, а кто со страхом и брезгливостью. Но все смотрят на меня с недоверчивой надеждой. Немного странно, что ко мне обращаются за помощью в лоб, посреди площади, а не скребутся в дверь с заходом солнца, озираясь, а вдруг кто увидит.

— Сделаю все, что смогу, — бросаю на ходу.

Поднявшись на ступеньки ратуши, все же оборачиваюсь, чувствуя спиной тяжелый и гнетущий взгляд толпы.

— В чем ваши требования?

— На колесо Майне! — орет красномордая тетка.

— Нет! На костер его!

Про костер толпа охотно подхватывает.

— На костер колдуна! На костер убийцу!

— Пусть решают, сукины дети!

— Или мы войдём в ратушу...

— ...и сами все решим!

Поднимаю руку и толпа замолкает:

— Я услышал вас, люди. Но напоминаю, что смертные приговоры у нас выносит только сюзерен. Суд собирает доказательства вины и предоставляет вердикт. Не более. Положитесь на мудрость герцога.

По бурному одобрению толпы ясно, что герцогу горожане доверяют.

— Но чего ж они так тянут-то, мессир?

— Уже вторую неделю заседают.

— Хитрят чего-то, сукины дети!

— Наш сюзерен мудр и справедлив! — прорывается сквозь толпу Хармс. В два прыжка шпильман оказывается рядом со мной:

— И не зря народная молва прозвала его Лисом. Кто же его прехитрит?!

— Да! — орут в толпе, — Хитрый Лис!

— Наш герцог тот еще прохвост! — в голосах слышится гордость, — Всех вокруг пальца обведет.

— Разве смогут его обмануть продажные крючкотворы? — продолжает Тристан.

— Нет! Лис рассудит! Слава герцогу!

Но большинство все же ропщет и требует немедленного правосудия.

— Наглое подхалимство, Хармс, — бурчу.

— Это политика, — Тристан улыбается явно на публику, — Чем больше у людей поводов любить сюзерена, тем меньше поводов у сюзерена заставлять себя бояться.

Курт закатывает глаза.

— Вот именно, — соглашаюсь с ним.

В толпе я замечаю Гретель. Она улыбается мне, поигрывая косой, и с беззаботным видом идёт к торговым рядам.

Дверь опасливо приоткрывается, чтобы впустить нас и тут же захлопывается с чудовищным грохотом.

— Вы к нам в качестве парламентеров? — хмурится Штрауб, — Снизошли до продажных крючкотворов?

— И вам доброго дня, герр шателен, — говорю.

— Мы к вам в качестве себя, — заявляет Хармс, — Но требования можем передать, если сами не слышали.

— Слышали. Как же не слышать! — появляется на лестнице бургомистр, — Поднимайтесь, господа, с моими коленями туда-сюда не набегаешься.

— Как, черт возьми, до этого дошло, господа? — спрашиваю я в кабинете бургомистра, глядя на площадь в арочное окно. Да, я пытаюсь высмотреть Гретель в торговых рядах, а вовсе не прислушиваюсь к выкрикам: «Справедливость! Правосудие! Колесо! Костер!» Но вместо нее замечаю кого-то другого. Элок Шторм сидит на лестнице, ведущей к собору Святого Петра, прижав к груди сверток.

— Чтоб я так знал, — отзывается Кауфман, — Бес в них вселился, решили, что мы хотим помиловать Майне.

— А вы хотите помиловать Майне?

— Мессир, вы сами доходчиво объяснили им, почему мы не можем это сделать.

— Ни о каком помиловании и речи не идет, что вы, — говорит судья Вайнер, — Даже святые отцы сразу отмели вариант с монастырем — преступление-то неслыханное и чудовищное! У защитника даже язык не повернулся просить о замене смертной казни чем бы то ни было. Тем более теперь, когда следует опасаться волнений. Дебаты ведутся относительно способа казни.

— Мы вовсе не хотим затягивать дело. К чему омрачать себе праздники? — вопрошает Кауфман. — Я, например, не большой любитель казней. Даст Бог, к Святому Николаю всё и закончим.

— Споро!

— Дело-то ясное, — замечает шателен, — Отсутствие трупов несколько портит картину, но что же ждать, когда сойдет лед? Да и есть ли чему всплывать? Течение Рейна сильное, могло унести детские тела далеко, разбить о пороги. Их могли сожрать рыбы, а если по весне трупы и найдутся, то они будут непригодны для опознания. Касательно убийства Криспина Фюрста, тут и вовсе вопросов нет...

У меня вопросы есть, но я предпочитаю об этом промолчать.

— Как только будет решение церковного суда, — говорит судья, — Коллегия вынесет вердикт.

Камера тесная с решеткой в полу вместо нужника, но это ещё ничего — внизу другая камера. Можно сказать, Майне устроился с удобствами: над ним никого нет, он же срёт на головы всем, кто ниже, — хоть какое-то утешение для узника из богатой семьи. Под потолком зарешеченное окошко, в которое свободно проникают холод, снег и крики про костер и колесо. Сам Майне по-прежнему напоминает бесформенную кучу тряпья на скелете.

— Мессир ван Хорн? — щурится он, приподнимаясь на руках. — Что вам угодно? Я уже всё рассказал и ничего нового добавить не могу.

— Майне, давайте начистоту. Я понимаю, что вы замешаны в этом деле по уши. Но я не верю, что вы убили детей.

Он пялится на пол, устланный подгнившей соломой.

— Расскажите мне всю правду, сдайте сообщников и я помогу вам.

— Чем? — он заглядывает мне в глаза, но сразу отворачивается, — У вас и верно тяжёлый взгляд. Лучше не смотреть.

— Сглаза боитесь?

— Чего мне бояться? Я уже мертвец... Хоть мне и любопытно, какую сделку вы хотите предложить.

— Вы можете отказаться от показаний. Это оттянет дело, я постараюсь добиться поединка и буду представлять обвинителей.

— Не меня, да? — щерится он.

— Рыцарь защищает вдов и сирот.

— И много вы знаете таких рыцарей?

— Богослова-чернокнижника я теперь тоже знаю.

Хриплый смех сотрясает лохмотья, пока не переходит в надсадный кашель. Немудрено простудиться при том образе жизни, что Майне вел после своих похорон.

— Мало же вы знаете о богословах... И что эти на улице разойдутся? — тыкает пальцем на стену, за которой толпятся люди.

— Если им посулят Суд Божий? Бегом. Это интереснее и казнь вовсе не исключает. При определенном везении, дело затянется до января. За это время могут появиться доказательства, что вы себя оговорили... Допустим, выяснится, что вы убили Криспина Фюрста и никого больше. И вы раскаиваетесь в этом преступлении, потому что совершили его, если совершили, из-за дамы...

Он странно смотрит на меня.

— Почему вы это делаете? Вам плевать на меня. Если я поступлю, как вы говорите, меня будут пытать. Я на это не пойду. Но вам-то что? Вы раскрыли дело черных жемчужин, как это называет шателен, поймали убийцу. Всё.

— Разве? Правду я так и не узнал.

— Вам нужна правда? Да сколько угодно! Я убил их. Свернул их маленькие мягкие шейки. Привязал камни к их крошечным телам и утопил в Рейне. Я это сделал по наущению дьявола, чтобы после смерти в человеческом обличье воскреснуть падшим ангелом... и жить вечно.

— Этой сказочкой о дьяволе я сыт по горло, Майне. Я не знаю зачем вы взяли на себя вину. Вас вынудили? Вы кого-то выгораживаете?

Достаю молитвенник Маргерит де Лагиш, припрятанный под пурпуэном. Майне впивается взглядом в книгу.

— Ваше?

— Да. Вы же знаете, что мы потомки Лагишей.

— Ваша маменька не узнала книгу.

— Ее занимает только хозяйство и торговля. Она приземленное существо, как и большинство женщин.

— А есть и не приземленное существо? Ваша сообщница? Ещё одна женщина из потомства Лагишей? — пробую почву, — И вы познакомились с ней, навещая склеп?

Он моргает и вздрагивает. Для меня это уже ответ.

— Не было никакой женщины.

— Была. И я найду ее. У вас были сообщники. Детей ведь надо где-то прятать и содержать все это время. Не дело для одиночки. Сколько их было? Кто они?

— Я действовал один. Дети мертвы.

— Не слишком ли часто вы это повторяете? До сообщников я доберусь рано или поздно... Но подумайте, они принесли вас в жертву. Стоит ли их защищать?

— Я действовал один, — повторяет свою присказку Майне.

Ладно. Зайдём с другой стороны.

— Дети рождены в Йоль, их тринадцать — чертова дюжина. Если речь идёт о каком-то ритуале, сатанинском или языческом, они живы и у меня есть время. До Йоля. Ведь так?

Он вновь хохочет:

— Вам-то откуда знать? Или вы тоже колдун? Видите как все просто, мессир? Сегодня вы обвинитель, а завтра на моем месте. Прислушайтесь к здравому смыслу. Забудьте. Дети мертвы.

— Каково умирать, зная, что дети живы и их принесут в жертву? Ради чего, кстати? Хотя какая разница? Вам эта жертва уже ничего не даст, но вы можете их спасти и очистить душу.

— Я не очень ценю свою душу. Дети мертвы. А вы не в своем уме, мессир, если верите, что они живы.

Резким рывком я поднимаю его на ноги.

— Мне насрать, что ты себе думаешь. Я должен найти детей. Живыми!

— Мне всё равно кто меня убьет, — тихо говорит Майне, глядя мне в глаза, — Вы или палач. У вас с собой оружие, пустите его в ход. Чем раньше, тем лучше.

Отпускаю его, то есть толкаю, но он каким-то чудом не грохается об стену, а мягко оседает на солому.

— Палач, говоришь? У Йорга Келлера пятеро детей и внуки есть. Казнь за убийство детей будет страшной и мучительной, даже не сомневайся. Ты ведь слышишь, что они кричат? — киваю на оконце, — Колесо... Костер... Тебе-то самому что по нраву? Мастер Келлер не самый злой человек в этом мире, но вряд ли проявит к тебе милосердие. Нет. Он сделает всё, чтобы ты умирал долго и мучительно. Вдруг передумаешь, и решишь спасти, если не детей, то хоть свою жалкую шкуру, пошли за мной.

— Ты с Келлером поговори, — предлагает он, — А лучше с сынком его, который таскается к этой шлюшке Минне Шмиц. Близнецов я даже без заклинания смог забрать. Мамаша трахалась в сарае со своим любовником и ничего вокруг себя не видела и не слышала. Теперь, небось, оба льют слезы и грехи замаливают, жалкие святоши.

— Раньше ты это не говорил.

— При папаше Келлере? Что, теперь ты уже не веришь в мою невиновность?

— Я в нее никогда и не верил. Я верю, что есть другие виновные и что дети живы. Надеюсь, что разум вернётся к тебе, Фриц, если нет, с удовольствием полюбуюсь казнью. А костер или колесо, мне без разницы.

— Мне тоже, — он смотрит на меня исподлобья, — Я и так мертв. Неужели это так трудно понять? Меня отпели и похоронили. Дети мертвы... Все мы мертвы и находимся в чистилище. Даже те, кто еще не родился.

— Это еще что такое? Новая ересь вроде альбигойской?

В окно доносятся бравурные звуки горнов...

— Никак герцог пожаловал, — криво усмехается Майне, — Неужто ради меня?

Выйдя из камеры, я обнаруживаю, что парадная дверь широко распахнута, а магистраты во главе с бургомистром торопятся встретить сюзерена.

Кавалькада поражает своим великолепием даже на рыночной площади, украшенной к Адвенту. Сияют на солнце доспехи. Сюрко, жиппоны и табарды, расшиты яркими гербами. Герцог выделяется на фоне нарядной свиты: горностай, красный и черный бархат, стать и осанка. Люди орут, приветствуя его. За Лисом едут два всадника в доминиканских рясах и один во францисканской, зато сразу гвардиан, отец-настоятель обители. На ступеньках ратуши Людвик задерживается, чтобы поздравить горожан с наступлением Адвента и пообещать торжество справедливости.

— Я не умою руки, — добавляет сюзерен.

Должно быть, он намекает на защиту невинных, но звучит это сомнительно, потому что жители Вормса требуют казни, как и некогда жители Иерусалима. Толпа бурно одобряет его слова.

— Привез вам церковный суд с решением, — сообщает герцог с порога, — немедленно собирайте коллегию.

Коллегия совещается в течение часа. За столь страшное преступление Фрица Майне должны бы колесовать, но в дело вмешался церковный суд, требовавший сожжения за сделку с дьяволом. Как совместить колесование с сожжением не придумали и бургомистр Кауфман предлагает протащить приговоренного в повозке золотаря по обычному пути до места казни, рвать плоть, как принято поступать с жестокими убийцами, повесить, а тело сжечь. Такой вариант подходит всем — торжество справедливости столь очевидно, что толпе придется по вкусу. Святые отцы, однако же, не согласны. Стоят на своем: сожжение заживо из-за сделки с дьяволом. Ими движет, они так прямо и говорят, исключительно пастырская забота о спасении души несчастного грешника, ибо огонь очищает всё, сжигая бренную плоть вместе с любой человеческой виной и скверной. Так и только так можно вырвать заблудшую душу из лап нечистого.

Искренность и милосердие святых отцов убеждает коллегию и казнь веревкой приходится вычеркнуть из списка — никто не хочет накликать на город инквизицию. Вердикт пишут еще полчаса. Примерно четверть часа герцог и шателен внимательно его читают. Сюзерен окунает перо в чернильницу, старательно стряхивает жирную каплю, чтобы не оставить кляксу. По бумаге со скрипом проносится стремительный росчерк: «Казнить». Дальше имя, титул — довольно, чтобы кого-то не стало в этом мире. Росчерком ножа это сделать быстрее и легче, но власть единственного слова, написанного на бумаге, завораживает.

Фрица Майне вытаскивают на лестницу ратуши, как на эшафот, чтобы он на глазах всей площади выслушал приговор. Для толпы это отличное представление. Темнеет рано и приходится зажечь много огней, чтобы зрители могли насладиться мистерией. Толпа разглядывает убийцу — в огненных сполохах лицо его выглядит зловещим.

Майне с брезгливым любопытством смотрит на горожан. Неожиданно взгляд его останавливается. Я успеваю заметить, куда он смотрит. Дама. Дворянка в богатом, но старомодном платье. Покрывало скрывает лицо, в золотистых косах играют огненные сполохи.

Ныряю в людскую гущу, пробираясь к незнакомке. Если днём толпа расступилась передо мной, как море перед Моисеем, то в неверном свете пламени, когда люди одурманены хмельными напитками и предвкушением чьей-то близкой и ужасной смерти, это задача не из легких. Приходится толкаться и протискиваться, раздавая чувствительные тычки. Подхожу так близко, что ещё немного и смогу дотянуться до нее рукой, я и тянусь. Пальцы прикасаются к нежному шёлку...

— Приговаривается к ... — начинает читать шателен.

Толпа вздыхает, как единый организм, и резко подаётся вперед, немилосердно сдавив ребра. Меня точно волной сносит. В руке остаётся только покрывало. Подтягиваюсь на чьих-то плечах, пропуская мимо ушей потоки брани. Вот уж не думал, что придется проверять выражение «идти по головам» на собственном опыте. Это не легче, чем по воде, хоть уж скорее по болоту с трясинами. Зыбко, муторно. Кроме голов, плечей, загривков есть еще руки, которые норовят схватить. Не вытаскиваю меч из ножен, но вовсю орудую яблоком и крестовиной. Стараюсь перемещаться как можно быстрее, но черт, нога проваливается, и человеческая трясина стремительно всасывает меня. Продираюсь вверх, раздавая удары. Какой-то зевака поранился о заостренную гарду. Верещит, бездельник, на всю площадь, но мне и дела нет. Платье мелькает в толпе, неумолимо отдаляясь. Ускорив шаг, дама скрывается из виду в торговых рядах. Толпа становится реже и выталкивает меня на мостовую. Саданувшись коленом, я заодно вспоминаю обо всем, что у меня болит после турнира. Кряхчу по-стариковски, но что делать? Встаю и бегу в ряды. Безнадежно мечусь по рынку — незнакомки и след простыл.

Наконец меня находит Курт и указывает в сторону медленно удаляющегося эскорта. Изменилось одно: рыцари и стражники охраняют не столько сюзерена, сколько телегу, в которой везут скрюченного, запертого в колодки Майне. Охранять есть от чего: в сторону приговоренного летят в лучшем случае снежки и куски льда. Горожане вооружены хотя бы ножами и не стесняются пускать их в ход. Случалось, родственники спасали преступника, а бывало, семьи, друзья и соседи жертв отбивали убийцу, совершали самосуд и вскоре сами отправлялись на виселицу.

— Домой за лошадьми, — решаю я.

Казнят Майне не раньше субботы, за это время я выбью из него всё, что надо. Оглядываюсь на торговые ряды... Нет, Кэмен. Так проще и надежнее. Сворачиваю покрывало и запихиваю его за пазуху. Потом.

По дороге невольно замедляю шаг, взглянув на дом Майне. Лавка и контора внизу заперты, как и ставни. Добрые люди выплеснули у входа лужу свиной крови, а на двери коряво намалевано: «Дом ничистивага детоубивца». Стены украшают пожелания вроде: «гореть в аду» и «смерть колдуну». Вооружившись дверным молотком, стучу. Долго стучу.

— Кого черт несет? — мужской голос за дверью дружелюбным не назовешь, но другого ждать не приходится.

— Ван Хорн. По делу.

Дверь открывает старший из братьев — Андреас. Узнать успешного дельца в осунувшемся, заросшем густой щетиной человеке удается с трудом. Сходство с Фрицем есть, но Андреас крепче сбит и даже сейчас излучает надёжность и основательность. Надрался он тоже основательно, хоть, не стану отрицать, от него разит отменным бренди, который не всякому бюргеру по карману. И состояние ещё не то, чтобы под столом валяться.

— Простите, мессир. Герр...

— Шульц, — подсказываю.

— ... Шульц. Проходите, прошу вас. Вы не представляете, что у нас творится... Хотя, — он смотрит на лужу крови у порога, — Уже представляете. И слуги все разбежались, самые старые остались. Бог знает, из преданности или идти некуда. Вот только гонять их совестно.

Переступая через лужу, заходим в дом.

— Простите за вторжение, герр Майне.

— Да что уж там. Визитами мы сейчас не избалованы, — кутаясь в овчинную безрукавку говорит он, — Понял вдруг, что совсем стены выстудились. Только у маменьки топил... И у кухарки печка в ходу целый день. Хоть не удивлюсь, если они со старым Томасом под печкой и живут. Пытаюсь теперь весь дом прогреть. Начал с конторы, чтоб вверх тепло пошло. Мне бы сейчас дров в чулане взять...

— Охотно поможем. У вас же ещё один брат есть, — припоминаю я, немного удивившись, что Андреас в одиночку пытается протопить такой большой дом.

— У него семья, дети. Что им здесь делать? Увез подальше в замок де Ланвиней.

— Ланвиней? Это же младшая ветвь де Римонов.

— Вот-вот. Родня они нам. Вы же знаете, что у нас дворянские корни? Видите ли, в благородных семьях не всегда хватает на приданое дочерям. Кому-то достаются знатные мужья, а кому-то богатые. Да и удобное это дело. Господам вроде де Римонов торговать не с руки, а ведь есть чем. К чему вести дела с подлым народом, бесчеститься, когда есть сродственники, пускай и грязноватой крови?

— Понимаю. А с Ланвинями вы не через дочерей Питера-Яна де Воса родня?

Андреас открывает чулан и мы набираем побольше дров.

— Вижу, вы в курсе семейной истории. Знаете сколько дочерей было у дедули де Воса?

— Нет.

— Вот и я не знаю, но никак не меньше четырех. Смотрите, бабка де Ланвиней, бабка фон Залей, наша бабуля Майне.... Кто ж еще? Ах, да. Жена вашего соседа, судьи Вайнера, представьте. Ее мать тоже сестра моей бабки.

— Выходит вы родня судье? Он мне не говорил.

— Не то, чтобы мы были близки. Матушка не очень к ним расположена. Не ладили они с фрау Вайнер. Маменька все время твердила, что Йенс у них припадочный, как бы и мы дури не набрались. Не то чтобы в доме Вайнерам отказывала, но когда они с Йенсом в гости приходили, нас запирали или и вовсе отправляли гулять с няньками через черный ход. Вот фрау Вайнер и перестала ходить и к себе звать... — Андреас запинается, будто удивившись своей болтливости, — Не думайте, что я вам не рад, господа. Уж и забыл, когда с живыми людьми разговаривал, но теряюсь в догадках о цели вашего визита.

— Хотелось бы выяснить пару вопросов...

— Если о Фрице, то какой уже смысл? Вердикт-то вынесен, судя по воплям.

— Костер, — стараюсь избегать подробностей.

Андреас сокрушенно вздыхает, толкает дверь ногой, прижимая дрова подбородком на всякий случай.

— Чего б ему в первый раз было не помереть? Нет же, вздумалось воскреснуть... Зачем? Прошу, господа.

Заходим в контору: несколько бочонков, столы для письма, разумеется, ни одного приказчика. Гулко и пусто. Андреас спешит подкормить огонь, потрескивающий в печи. Складываем дрова в поленницу.

— Составите компанию? — хозяин указывает на бочонок, — Лучший бренди. Герцогу такой поставляю... или уже нет. Клиенты в последнее время исчезают один за другим. Даже сосчитать не успеваю.

— Охотно куплю пару бочонков, — говорю пока хозяин наполняет кубки, — В наши времена все пригодится.

— Благодарю, мессир. Я себе бренди водой разбавляю. Иные чистым пьют, но у меня духу не хватает. Вам как?

Из вежливости выбираем разбавленный. Да и не пристало являться в Кэмен навеселе. Пьем без особой радости и удовольствия, хоть бренди и хорош.

— Как ваша матушка?

— Не выходит из покоев. Неможется ей. Доктор говорит, что вроде и здорова, а... Хотя чему уж тут дивиться? У вас к ней вопрос?

— Вы тоже можете знать.

Кладу перед Андреасом молитвенник. Он крутит его в руках, листает.

— Колдовское наследие де Лагишей.

— Так он ваш?

— Нет... Я каждую их вещь знаю. В юности тоже глупые фантазии терзали. Прошло, слава богу. Не наше это, не было у нас такой книги... У нас получше есть, хотите посмотреть? Маменька велела все вещи Маргерит в сундук запереть и на чердак снести. Они ей ужас внушали, мол, известная городская ведьма и как раз из мужниной родни.

— Было бы любопытно взглянуть.

— Так чего тянуть? Пить можно и там. Томас! — кричит он, выглянув за дверь, — Иди сюда, за огнем присмотри... Вот беда. И на ухо туг и пока с кухни доползет, глядишь и утро настало.

До утра ждать не пришлось. Древний старик, заприметив гостей, пытается поклониться, но милосердный хозяин спешит усадить его на скамейку рядом с печью. Таких старых я до сих пор даже не видел. Волосы поседели добела. От плоти только и осталось, что согбенный скелет и натянутая на него морщинистая кожа в печеночных пятнах, острые плечи и локти болезненно выпирают даже сквозь громоздкий упелянд с хозяйского плеча, но в подслеповатых голубых глазах все еще теплится жизнь.

— Томас, тебе ж под восемьдесят, да?

— Восемьдесят шесть, мастер Андреас, никак не меньше. Даже не знаю с чего я на этом свете так зажился?

— Почтенно, — кивает Майне, — Давай я тебе бренди налью, говорят суставы лечит.

— Благодарствую, мастер Андреас. С детства вы добрая душа. А суставы лучше всего настойка аконитового корня лечит. Кому повезет, того и вовсе насмерть.

Томас впивается в протянутый кубок трясущейся рукой. Суставы пальцев узлами проступают сквозь тонкую кожу.

— Видите, — поворачивается к нам хозяин, — Слаб, но в своем уме. А не помнишь ли ты де Лагишей?

— Рыцаря, вестимо, не помню, — неторопливо говорит старик, посасывая разбавленный бренди, — А даму век не забуду. До того хороша была. Хоть и внучек уже имела, а все как девушка. Стан стройный, ни сединки в волосах. Господа так и вились за ней, но замуж она никак идти не хотела. Так и померла в Брюгге, в бегинате. Не слушайте, что нет в склепе, значит, не померла и по сей день по миру шастает. Мор в Брюгге был. Там и схоронили даму-то. В общей могиле, как всех. Известью засыпали, земелькой прикрыли... Вот вам, дети, и вся байка про призрака с кладбища Святой Адельгейды.

— Не знаешь, что сталось с ее дочерьми? — спрашиваю.

— Как не знать... мессир? — щурясь присматривается ко мне Томас, — Дама де Вос, дочь ее, была матерью молодой госпожи Майне, которой я служил.

— А вторая дочь Маргарит де Лагиш?

— Сгинула, — говорит старик.

— Померла?

— Сейчас-то поди, померла — не больно моложе моего годками. А в ту пору слуги де Восов говаривали, что сбежала с конюхом. И не думайте, что с конюшонком барских кровей. Холоп из последних. Слуги говорили, будто мессир де Вос разыскал их и порешил, чтобы благородное семейство не бесчестили, но чего не знаю, того не знаю.

На старинной винтовой лестнице Курт время от времени глухо фыркает, потому как его длинные ступни помещается на ступеньках едва ли наполовину. У меня тоже пятки свисают. Не буду больше свою лестницу костерить — здешняя еще веселее. Привычный Майне бодро взбирается впереди с тяжелым подсвечником. Не смолкает ни на миг.

— Фриц всегда странный был. Глядя на кузена Йенса, маменька боялась, как бы не ополоумел совсем, крови благородные не взыграли. Дворянство-то своим придурям выход даёт. Взять хоть турниры. Купечество же придурь не терпит. Потому как придурь в нашем деле всегда убыток и разорение. Вот и решили, раз младший и с идеями, пускай по духовной стезе идёт, молиться за наши грехи будет. А вот как оно вышло.

Лестница заканчивается на четвертом этаже, где размещаются комнаты для прислуги. Не удивительно, что Томас ночует внизу. Сюда ему не взобраться, а свалится, так костей не соберешь. В конце коридора маленькая лестница на чердак. Андреас мешкает, подбирая ключ.

— Этот, кажется.

Помещение под островерхой крышей, завалено всяким добром, но Майне быстро находит сундук с двумя навесными замками, ключей от которых в связке хозяина нет. Курт достает наш набор отмычек, даже сбивать не приходится — замки сдаются один за другим.

Внутри старомодная, богатая одежда с гербами и вензелями, вышитые кошели, часослов с картинками в синем сафьяновом переплете. На обложке вытиснены золотые небесные светила, у Солнца и Луны есть лица. Солнце улыбается, а Луна явно не в духе. Выкапываем из-под тряпья большой шлем, завёрнутый в вылинявшее, но узнаваемое знамя со скворцами. Скорей всего, он принадлежал Роланду де Лагишу, как и рыцарский пояс с гербовыми бляхами.

— Все на месте? — уточняю я, — Ничего не пропало?

— Ключ от склепа с кладбища Святой Адельгейды здесь лежал.

— Ключ был у Фрица, когда он сдался. Вам вернут.

Листаю часослов, разглядываю поразительно правдоподобные и красочные рисунки. Двенадцать. Каждый соответствует месяцу.

Курт вертит бляхи на поясе, ищет скрытые карманы. Находит, но они пусты. Показываю ему декабрь. На картинке изображен заснеженный сад. Выделяются только кусты падуба с его острыми вечнозелеными листьями и кровавыми точками ягод. За ними виднеются очертания дома, отдаленно напоминающего Скворечник. Дама в роскошном платье и мехах ведет детей в хороводе. Двенадцать детей. Присматриваюсь к тщательно прорисованному узору парчи. Среди замысловатых вензелей, узлов и переплетений нахожу тот самый гальдрастав. Вечная жизнь и открытие путей.

— Красота, правда? — заглядывает в книгу Андреас, — Говорят, Маргерит де Лагиш сама нарисовала. Легенда, конечно, но занятная. Я хотел оставить часослов себе, но маменька была против, не хотел ее расстраивать.

Тихие шаги на лестнице, шорох платья. А вот и маменька, легка на помине. Ещё недавно моложавая и бодрая фрау Майне превратилась в бледный призрак самой себя. Под воспаленными от слез глазами пролегли тени, щеки ввалились, седеющие волосы в беспорядке.

— Сжечь бы это все, — говорит она, — Да уже не поможет. Доброго дня, господа, если его можно назвать добрым.

— Фрау.

— Мессир. Вайнерша говорила, что вы не верите в вину моего сына.

— Скажем так, я полагаю, что его вина меньше, чем та, в которой он признался.

— Не иначе девку выгораживает, — взгляд фрау Майне пылает.

— Знаете кого-нибудь?

— Господь с вами, — отмахивается Андреас, — Он зануда и, небось, девственник.

Но я смотрю не на него, а на мать.

— Ах, если б знать! Задушила бы!

— Не стоит. Нам ещё нужно, чтобы она призналась. Сообщите мне, если узнаете хоть что-нибудь, фрау Майне.

— И что тогда? — недоумевает Андреас, — Неужели герцог не подписал приговор?

— Подписал, но если вскроются новые обстоятельства, он может и перенести казнь или прибегнуть к судебному поединку. Все лучше, чем ничего. Позволите одолжить у вас часослов?

— Да хоть навсегда забирайте, — говорит фрау Майне. — Проклятое семейство! С радостью бы забыла о них и не вспоминала. Маргерит эта была сущей ведьмой.

— Маменька, она была бегинкой. Почти что монахиней.

— Вот именно, что почти. Собираются в своих бегинатах, замуж не хотят, детей не хотят, но и постриг не берут. Чем они там занимаются?

— Книги читают, матушка. Заботятся о сиротах и убогих, лечат людей.

— Вот я и говорю, что ведьмы.

На том мы и прощаемся с семейством Майне.

— В этом городе все друг другу родня или есть исключения?

Курт тыкает пальцем в меня и в себя. Чистая правда, мы тут чужаки, вроде и прижились, но не настолько, чтобы понимать все связи и переплетения.

— Что это ты такое уморительное проделывал на площади? — интересуется Хармс, пока мы спускаемся в подземелье Кэмена. Факел впереди несет Вольфгер, позади — Курт.

— Гонялся за дамой, но упустил.

— Ну ты и горяч, — ворчит Вольф, — Мне бы в голову не пришло по людям карабкаться. Что твоя дама натворила?

— Пока не знаю.

— Она человек хотя бы? А то с тобой никогда не угадаешь.

— Спрошу, когда поймаю.

Сюзерен не тратил время зря. Майне раздет и растянут на столе в пыточной. Кроме Лиса, присутствуют капеллан Штефан Хармс, капитан де Брюн, хирург Янсен, Йорг Келлер и его сыновья Генрих и Ульрих. Интересно, городские власти в курсе, что они здесь?

— Вижу все ждут только меня?

— Уже нет, — печально отзывается сюзерен, — Смысла нет. Бедняга повредился в уме. Хоть для него это и к лучшему.

— Но вы пробовали? — спросил я, заметив следы щипцов на теле Майне.

Всерьез за дело никто и не брался. Прижгли живот, вырвали ноготь.

— Пробовали, — кивает сюзерен, — Он искусный притворщик... но разум его помутился, причем самым поразительным образом. Спроси его о чем-нибудь.

— Как тебя зовут? — спрашиваю я

— Давным давно, — радостно отвечает мне Майне, охрипшим голосом, — на берегу Северного моря жил король и была у него дочь Агнета, краше которой свет не видывал. Как-то гуляла принцесса вдоль моря, любуясь волнами. В бурных ледяных водах она заметила какое-то движение. К берегу у самых ее ног подплыло существо — то ли огромная рыба, то ли человек. Девушка испугалась и отступила. Существо вынырнуло и оказалось прекрасным обнаженным юношей. Агнета никогда не видела голых мужчин и была скромной девушкой, а потому хотела убежать, но поскольку была она ещё и доброй, она подумала, что несчастный, вполне вероятно, нуждается в помощи. Вдруг он моряк с затонувшего корабля? Но незнакомец не просил о помощи, лишь молча смотрел на нее своими большими печальными глазами под длинными ресницами. Агнета задумалась, а бывают ли на свете моряки, у которых такая гладкая совершенная кожа без единого волоска. А длинные темные локоны чуть не до пояса? Не говоря уж о завораживающем взгляде.

«Кто ты?» — все же спросила она, отступая, — «Я могу позвать людей из селенья, они помогут тебе».

«Не бойся, Агнета!» — сказал он, и голос его был таким чарующим, что Агнета, и не заметила, как подошла ближе к воде и села на камень, — «Мне не нужна помощь. Я — Морской король. Я увидел тебя в волшебном зеркале в своем дворце и понял, что ты моя суженая. С тех пор я всякий раз смотрю на тебя, когда ты гуляешь у моря. Я люблю тебя и прошу стать моей женой. Нет мне жизни и счастья без тебя!»

— Мастер Йорг, — говорит Лис полушепотом, — Давайте, но только деликатно и ноги не трогайте, будьте добры. До казни не заживёт, а нам его людям показывать. Должен как-то продержаться.

Палач молча прижимает раскаленные щипцы к груди Майне.

— Где спрятаны дети? — спрашивает Лис, — Отвечай!

Юноша бьется насколько позволяют путы и отчаянно кричит. Келлер вдавливает щипцы, потом отнимает.

— Ну же, мы ждём. Где дети?

Майне стонет, заливается слезами, но на его лице вдруг появляется совершенно неуместная блаженная улыбка:

— Агнета зачарованно слушала Морского короля, — голос Майне совсем осип от крика, — Она хотела прикоснуться к нему, хоть и понимала, что нельзя это делать...

— Майне, — влезаю я, тыкая ему чуть не в нос декабрьскую страницу часослова — Хватит дурака валять. Вот твои руны. Не было никакого дьявола и договора с ним. Ты с детства их видел. Кто объяснил тебе, зачем они нужны?

Он всхлипывает, послушно смотрит на картинку, но, будто против воли продолжает свою сказку:

—«Но я не могу оставить моего папеньку», — сказала принцесса, — «Ему будет так одиноко без меня. И представить тебя ему не могу. Хоть ты и коронованная особа, но вряд ли добрый католик. Папенька не примет твоё предложение ни за что на свете!»

«Папенька не примет, а ты? Хочешь ли ты править вместе со мной Подводным Королевством, которое в сто раз больше и богаче твоего земного? Хочешь ли быть со мной? Твоя воля выше воли твоего отца, выше догм церкви, ибо ты свободный человек».

Странные это были речи, богохульные. Агнете так хотелось сказать, что ее не волнуют все королевства мира, но нет никого прекраснее Морского короля. Если бы ее воля, она бы не рассталась с ним никогда и ни за что на свете.

— Невероятно, — выдыхает Хармс.

— Как по писаному, — бормочет Вольф, — Кто б мне сказал, что я тут сказки буду слушать.

— Первая сказка была такая же красивая, — замечает Лис, — Про морскую деву, полюбившую принца... готовьтесь к печальному концу. Но вот, что забавно. Польскую принцессу-разлучницу звали Агнешка.

— «Я же не смогу жить под водой!» — воскликнула Агнета.

«Откуда ты знаешь, Агнета, если ещё не попробовала. Своей магией я построил для тебя хрустальный дворец, наполненный воздухом. Я поднял из морских глубин волшебный остров с вечнозеленым садом, где ты сможешь гулять, любуясь морскими волнами. Кто из земных королей и принцев может дать тебе нечто подобное?»

Агнета стыдилась сказать, что ни одного из земных королей и принцев, которых она знала, нельзя было сравнить с ним. Однако, она была доброй католичкой и предполагала, что Морской король, пусть и не порожденье нечистого, но существо, лишённое души и по сути своей ближе к животным, чем к людям. Стало быть о союзе с ним не может быть и речи.

«Я не могу быть с тобой, как бы я ни хотела».

Опечалился Морской король:

«Что ж, я принимаю твой выбор, но дай мне лишь поцеловать твою руку на прощанье»

С болью в сердце Агнета протянула ему руку, понимая, что ее тайным желаниям не дано осуществиться. Морской король сжал ее ладонь прохладными пальцами. Губы их сами собой слились в поцелуе. Агнета и опомниться не успела, как оказалась на дне морском, в волшебном хрустальном дворце. Уж как она молила своего похитителя вернуть ее домой, к отцу. Огорчился Морской король и испросил у нее лишь позволения сыграть на арфе и спеть для нее, прежде чем она вернется на сушу. Музыка была настолько прекрасной, а голос настолько мощным и чарующим, что Агнета забыла и отца своего, и земную жизнь. Она согласилась выйти замуж за своего возлюбленного и стать Морской королевой.

Долго ли, коротко ли, но так прошло двенадцать лет. Агнета родила своему любимому мужу семерых детей. Младший сын все ещё питался молоком матери. Она не состарилась ни на день и стала ещё красивее. Морской муж оказался заботливым, нежным и преданным. Каждый день с ним дарил Агнете счастье и неземное наслаждение.

Но однажды, гуляя по своему волшебному острову, цветущему и вечнозеленому, она услышала необычный звук и поняла, что ветер донес далёкие церковные колокола, ибо Свет Господень проникает сквозь любые магические завесы. Вспомнила Агнета и об отце, и о своей прежней жизни. Помчалась к мужу и стала умолять его отпустить ее в церковь помолиться и повидаться с отцом, который так истосковался за эти годы.

«Любимая, я боялся, что рано или поздно ты все вспомнишь. Я не стану тебя неволить, но прошу, вернись ко мне еще до наступления темноты».

«Любимый мой, единственный, ни дня я не смогу прожить без тебя и наших детей. А как маленький без меня? Я только загляну в церковь, обниму отца и вернусь».

Морской король коснулся губами губ Агнеты и в поцелуе стремительно вынес ее на берег.

«Скоро я вернусь за тобой», — пообещал он и ушел в морские глубины.

Агнета зашла в церковь, вдохнула аромат ладана. В первых рядах возле алтаря увидела она своего постаревшего отца и заплакала. Тогда Агнета преклонила колени и стала молиться. Молилась она истово, обливаясь слезами, и готова была молиться долго, да и служба затянулась. Агнете казалось, что она вернула себе нечто дорогое и навеки потерянное — своего Бога, свой мир, свою жизнь.

Но вдруг свечи вздрогнули, хор зазвучал зловеще, статуи святых отвернулись, а Иисус на кресте проронил скупую слезу. То явился во всей своей силе и могуществе Морской король. Его мантия переливалась, как море в ясный день, а корона была из кораллов и жемчуга.

«Пошли, Агнета», — мягко сказал он, —«Тебя не было так долго, что сердце моё разрывалось... Уже стемнело, пора домой».

Агнета не ответила, закрыла руками заплаканное лицо.

«Пойдем, любимая, наши дети скучают по тебе!»

Задумалась Агнета и вдруг решилась, утерла слезы.

«Я не пойду с тобой», — произнесла она, не глядя на мужа, чтобы не подвергаться соблазну, — «Обманом и чарами завлек ты меня в свои тенета, толкнул на путь греха».

«Прости», — проговорил Морской король, — «Любовь ослепила меня и лишила разума. Я видел, что сердце твоё принадлежит мне, но знал, что ты не можешь решиться».

«Теперь вот могу! Господь дал мне сил и вернул на путь истинный», — сказала Агнета, — «Уходи!»

«Агнета, посмотри на меня!»

Она лишь крепче прижала руки к лицу. Из-за него, из-за этого чуждого существа, она забыла лик Христа и пренебрегла своим дочерним долгом.

«Агнета!» — прошептал морской король, — «Вспомни нашего младшего сына, который плачет в колыбели без материнского молока».

«Я не пойду с тобой. Уходи! Вон!»

Никогда больше Агнета не видела своего мужа, но услышала как тяжелы его шаги, как гулко захлопнулась за ним дверь церкви.

В это время служба закончилась. Король со свитой пошел к выходу, увидел плачущую женщину и узнал в ней свою потерянную дочь Агенту. И бросились они друг другу в объятия.

Майне молчит.

— И что? Что дальше? — требовательно спрашивает Вольфгер, — Что было дальше? Что случилось с Морским королем, Агнетой и их детьми?

— Давным давно, — начинает Майне слабеющим голосом, — В замке посреди озера жила прекрасная графиня Агнес...

— Выйдем, господа, — решает герцог, оставляя невозмутимых Келлеров слушать сказку.

Предпокой камеры пыток, мрачное помещение, где тоже частенько проводятся допросы украшает «железная дева». Штука громоздкая, дорогая и, сомневаюсь, что полезная, — слишком уж много повреждений сразу. От разнообразных щипцов проку больше, а они и в работе удобнее и стоят дешевле. Как-то я спросил герцога, зачем она нужна. Ответил он коротко: «Не для людей». На моей памяти «деву» пускали в ход исключительно для острастки запирающихся она диво, как хороша, довольно показать принцип работы.

— Я так и не понял, — ворчит Вольф, — Почему он начал новую историю, не закончив старую?

— Он закончил, сын мой, — говорит отец Штефан, — Зло посрамлено, а добро, Божьей милостью, одержало верх. Аминь.

— А где здесь зло?

— Существо, лишённое души, — объясняет непонятливым добрейший капеллан, — похитило невинную девицу и склонило ее к греху, равному скотоложству и содомии. Венчание освятило бы этот союз, а существо могло бы обрести бессмертную душу, но этого не случилось. Сказка напоминает нам, что зло не всегда наделено рогами и копытами, иной раз оно принимает прекрасные и соблазнительные обличья.

— А как же дети? — не унимается Вольф, — Разве не долг матери быть рядом с детьми?

— Дети в данном случае только умножают зло. Агнета совершила подвиг раскаяния и веры, отринув сам грех и его плоды. Это вернуло ее в лоно церкви и в объятия родного отца, вырвав из сетей зла и опасных наваждений, — уверяет нас капеллан.

— Я знаю такую песню, — тут же делится опасными наваждениями его племянник, поэт, — Там правда была мать, а не отец, а муж давал жене зароки, которые нельзя было нарушить. Я вижу такой конец у этой истории: море бушевало долгие месяцы, потому что в гневе и тоске морской король принял своё грозное и чудовищное обличье — стал кракеном. Корабли или не могли выйти в море, или их топил ужасный кракен. И тогда Агнета сама вышла в море на лодке и позвала мужа. Когда же он пришел к ней в обличье чудовища, Агнета без страха и сожалений бросилась ему в объятия. И пучина поглотила их.

— Бежим отсюда, — вздыхаю, — Это заразно.

— Тристан, — говорит сюзерен, — мне сейчас не поэзия твоя нужна, а мудрый совет. Если уж на то пошло, вот он я, муж без жены, потому что моя благоверная предпочла монастырь. И в кракена или ещё какую пакость мне превращаться попросту некогда, потому что с человеком такая беда только от безделья может приключиться. Да и малышка Пиппа бы расстроилась. А если моя супруга и госпожа вернётся бросаться в мои объятия, боюсь, я буду склонен бежать в противоположном направлении.

— Это мысль, — соглашается шпильман, — Если верна догадка ван Хорна и дети живы, то выходит, что Майне рассказывает сказки с самого момента своего признания. Что, если это проклятье Соседей? За ложь, допустим? И кстати... сказка могла и в самом деле предназначаться вам, сир.

— Для меня придумали бы другую, — возражает Лис. — Если я Морской король, то кто был русалочкой из первой сказки? Может капитан Брюн или мастер Йорг? Кто-то из присутствующих легкомысленный принц, проморгавший истинную любовь?

— Ха, так это любой мужик, в кого пальцем не ткни, — вворачивает Конрад де Брюн, — Что, если Майне притворяется безумцем?

— Ему-то было от чего свихнуться, — говорит священник, — Людской гнев, приговор на глазах у толпы. Его провезли через весь город и любой горожанин мог высказаться на его счёт или запустить булыжник.

— Ах, бедняжка, — закатывает глаза капитан, — Обрыдаюсь сейчас.

— По-христиански его жаль, — продолжает капеллан, — Но что если он находится под чарами или одержим некой демонической сущностью? Может статься, Майне там уже нет, а сказки нам рассказывает демон.

— Или Сосед, — говорю я.

— Так или иначе, но нам может понадобиться опытный экзорцист.

— На это нет времени, отче, да и Келлеры нам на что... — Лис садится на стол и складывает руки на груди, — Вот у них и спросим про одержимость и экзорцизм...

— Келлеры, в лучшем случае, знахари, сир, — говорит капеллан, — А нужен ученый муж, возведенный в духовный сан.

— Вот ты, отец Штефан, им и поможешь. А пока предлагаю сменить тактику. Этого, — полуоборот в сторону пыточной, — Снять, оказать помощь, и запереть. Заковать от греха подальше, чтобы не улизнул сквозь стену, но комната должна быть светлая и удобная. Кому-то из нас придется провести там много времени, задавать вопросы и записывать сказки.

— Я с удовольствием! — рад услужить придворный менестрель.

Вот оно, существо без души и сердца, что для нас боль и страдания, для него идеи бессмертных произведений.

— И нам нужна Лиза де Шалон, — заключает герцог, — Без нее в этом деле не разобраться. Но бездействовать и ждать, пока Майне заговорит мы не будем. Детей где-то прячут и мы найдем где. И сообщников накроем.

—Как? — спрашивает капитан Брюн, — У нас же ничего нет, кроме картинки в часослове, если я правильно понимаю.

— Кое-что есть. Можно предположить, что детей прячут в складах, подвалах... Потрясем родню Майне, потомков Лагишей. Перероем весь город, если понадобится.

— И что? Горожане нас пустят? — недоумевает Брюн, — На каком основании? Преступник уже осужден.

— А мы просто в дверь постучим, — губы герцога складываются в лукавую усмешку.

Пока старшие Келлеры, делятся со всеми своим мнением о возможной одержимости Майне (снимать последнего со стола никто не спешит), я отзываю Ульриха в сторону.

— Скажите, герр Келлер, не вы ли посоветовали фрау Шмиц обратиться ко мне.

— Мы с Миной... фрау Шмиц... давние друзья. Да, я ей подсказал... и Мартин, ее муж, вас знал... Она пошла сначала к шателену, потому что Бург был закрыт, — заволновался Ульрих, — Но я уже понимал, что к чему... Мы сами пытались разобраться и не смогли, хоть вы знаете, Келлерам случалось разных гадов гонять.

Киваю, поскольку наши с Келлерами дела часто пересекаются.

— Говорят, палачей даже нечистая сила боится.

— Ваша правда, мессир. Но с жемчужинами мы ничего не могли поделать. И вы как раз вернулись в город. Ясно же, что надо идти к вам.

Они могли к герцогу пойти, но сюзерен редко сидит на месте, да и простым людям обращаться за помощью к принцам немного боязно и непривычно. Они идут к Лизе де Шалон и ко мне.

— В таком случае, могу я рассчитывать на вашу откровенность?

— Если это не касается слишком личного...

— Касается, но уж таковы обстоятельства... Женщины пришли ко мне рано утром, как только открыли ворота. А к шателену они пошли и того раньше. Ту ночь вы провели с фрау Шмиц?

— Мессир!

— Иначе, когда вы успели ей сказать, что такими делами занимаюсь я?

— Разве это имеет значение?

— Да или нет?

— Да.

— Вы были в сарае, что бы вы там не делали, а когда вернулись, дети исчезли?

Глаза Ульриха чуть не вылезают из орбит от удивления:

— Откуда вы знаете?

— Майне сказал.

— Подонок. Выходит, он украл детей... И они мертвы, — во взгляде Ульриха мольба и надежда, — Но вы же так не думаете, мессир?

— Это доказывает только то, что Майне был на подворье у Мины. Не буду вас больше мучить, Ульрих, идите к своим.

— А вы, мессир? Неужели будете записывать сказки?

— Да какой из меня писарь? Продолжу поиски.

— Мессир, если вам нужна помощь, рассчитывайте на меня. Уж я-то грязной работы не боюсь. И отец не будет против.

Киваю. Кто знает, когда может пригодиться в хозяйстве выученный палач, но я бы не зарекался.