Майа рожала Бьёрна зимней ночью. Буря мчалась по улицам от дома к дому, заглядывая в крошечные окна, томно вздыхая и завывая. Луна была плотно прикрыта тучами, будто не желала наблюдать за творившемся кошмаром. Иней покрывал мутные окна домов, пытаясь упрятать семейные секреты внутри, изрисовывая рыбий паюс устрашающими гримасами. Сквозь щели в половицах протискивался сквозняк, томно вздыхая. Той ночью никто в поселении не спал. Ни один человек или существо поблизости не могли сомкнуть глаз от воплей и криков рожавшей женщины.

Комната в полумраке была покрыта зловещими тенями, пляшущими вокруг Майи и скалящимися, заглядывая ей под подол. Они шептались, готовились встретить вот-вот появившееся дитя. Возможно, были то духи зловещих вёльв, что пророчили великие перемены с появлением этого младенца, ибо знали достоверно: мир после рождения Бьёрна изменится навсегда. Впрочем, как и после появления на свет любого существа, прикосновений лезвия палача о шеи своих жертв, любой разлуки и воссоединения, добродетели и греха. Мир менялся с каждыми возникающими незначительными переменами, что в своей широкой совокупности делали наши дни кардинально отличимыми. Иное дело — нравились ли свидетелям таких перемен эта постоянная изменчивость? Обыватели их совсем не замечали, мыслителям они были и вовсе непонятны. Оставались только те, кто рьяно верил, что этот свет менять лишь им под силу, и так же энергично начинали копошиться в мире своём собственном — что в их безумных головах. 

Плотная повитуха Агот дрожала. Она могла поклясться, что видела, как из чрева роженицы выползает настоящее чудовище. Женщина была уверена, что Майя умрет — монстр внутри разрывал её худое тело. Пряди её липли к вспотевшему лбу, губы покрыла собственная кровь. Томные стоны рожавшей эхом разносились по дому. Агот влажной тряпкой протирала внутреннюю часть бёдер Майи. Временами та вскрикивала, хватаясь за края стола и широко раскрывая рот. Грудь её вздымалась, глаза закатывались — младая мать теряла сознание несколько раз от боли и приходила в сознание от неё же. Тонкое платье липло к потной коже. Агот казалось, что через просвечивающую ткань виднелись кости девушки. На висках Майи вздувались вены, из носа пошла кровь. Повивалка приложила ладонь к её лбу — у девушки был жар. Женщина удалилась в другой конец комнаты, на что Майя истерично и беспокойно задышала, протягивая руку в её сторону, страшась остаться одной, наедине с той поглощающей болью. Агот стала промывать тряпку в горшке. Из-за морозной погоды тёплая вода, надобная ране, быстро остывала благодаря металлическому сосуду. Вернувшись с другой холодной и влажной тряпкой, пупорезница приложила аккуратно сложила её и стала протирать лоб роженице. Из уст той вырвался уставший стон, и она закрыла глаза. Тугие и выпирающие мышцы на вые её расслабились. Скрюченные руки со сжатыми кулаками постепенно выпрямлялись. Временами Майя устало вздыхала и постанывала. Казалось, что младенец изнутри высасывает из неё все соки — та увядала, таяла прямо на глазах. Тело её становилось всё мельче, а голос тише.

Тем временем Хелга с братьями по войне сидел за столом в Длинном доме ярла, что устроил в его честь грандиозный пир. Он ожидал наследника, да нерадостно. Сидел понуро и размышлял, оперевшись подбородком о кулак. Взгляд его затуманенный блуждал по окружающим его лица, да не видел он их — размышлял о своём. Ведуньи нагадали сына ему, сила которого будет превосходить любого жившего до и после него берсерка. Он будет славным и достойным воином, сердце его будет милосердным и сочувствующим. Вот только голова — от неё пророчили вёльвы много бед, что разят не только отпрыска Хелги, но и всех близких его. Будет в черепе его плесень, слышать будет сын неслышимого и видеть невидимого. Несмотря на все заслуги будущие берсерка, на высокий чин папаши его и грязную кровь, что даст ему неимоверную силу, не будут оборотня уважать и почитать. Но, так или иначе, именно ему, возможно, суждено убить Хелгу.

Ярл воседал на троне во главе стола. Нарядившись в выходную мантию, словно блудница, вышедшая на охоту на улицу с ярко-красными решётками окон и фонарями, он разминал персты, разглядывая, как на пальцах его при движении сверкали драгоценные камни в перстнях. Он был рад устроить пир для Хелги — самого отважного воина, лидера всех его личных хускарлов (дружинников). Не просто воина, а предводителя безумцев; гамельнского дудочника, что вёл за собой стаю крыс, опрометчиво считавших себя медведями. Только вот у крысолова вместо флейты была секира, а вместо музыки братский клич. И так же, как и крысы, опрометчиво считал ярл, что вертит Хелгу в руках, как тряпичную куклу на верёвках, позабыв, что флейтист в силах вывести из земель здешних всех детей города, утопив всех северных потомков в реке Везере, что на деле была лишь слепой надменностью царя.

Огонь в очагах по краям зала поскрипывал. Изредка старый и хромой слуга выплывал из прячущейся в углах тени, ковылял до жаровень и двигал кочергой небольшие брёвна, подкидывая новые. Столы были навалены дичью, фруктами и овощами. Казалось, что лишь один дивный аромат еды придавал сил и энергии. Кубки с медовухой гремели от ударов — скатерть вся промокла от выплескивающегося из сосудов напитка. Там же, где успела подсохнуть, сделалось липкой и плотной — затвердела. Ярл Кодлак, откинувшись на трон, лукаво глядел на Хелгу. Его зловещая улыбка растянулась на морщинистом лице. По-своему он ублажал в тот вечер собственную гвардию, ибо расположение неконтролируемой массы безумцев было, как минимум, полезным и безопасным. Во многих фюлькаках (областях) берсерки, недовольные властью, устраивали бунты, прогоняли ярлов, а то и убивали, причём не всегда обоснованно. Некоторые, что самые отважные или же наглые, провозглашали себя ярлами. Особо безумные объявляли захваченную территорию, где узурпировали власть, независимой. Берсерков чтили лишь потому, что боялись.

Сам же пир напоминал кончину охоты: изголодавшиеся хищники кинулись поедать убитых. Они впивались острыми зубами в мясо, разрывая его на волокна голыми руками, и буянили между собой. Мужчины, в основном, изредка бросали колкие фразы и хохотали. Некоторые мерялись друг с другом силой руками, кто-то пьяным сопел на столе, уткнувшись лицом прямо в миску с едой.

Хелга выпил медовуху и провел руками по густой намокшей бороде. Он ожидал своего сына, до последнего надеявшись, что справится с противоречивыми чувствами, но утаённый глубоко внутри него страх постепенно пускал свои стебли сомнения, пока не добрался до головы. Хёвдинг (вождь) страшился своего еще не появившегося наследника. Он часто видывал сны, как молодой и яростный воин придёт и прогонит его, как крепкий волк, изживет из стаи старого и уже немощного. Однако Хелга уходить не собирался.

Окинув взглядом пьющую компанию, Бьёрн взглянул на ярла. Тот уже не улыбался, с беспокойством глядя на хмурого берсерка. Оба они взгляда не отводили долго. Кодлак заглядывал в уставшие очи воина, и, в конечном итоге, Хелга отвернулся, дабы не дать старику разгадать беспокойства внутри него. Однако было поздно — тигнарман догадался, что гложет его доверенное лицо. Страх угнетения, забвения и смерти. Всё ли дело было в предсказании вёльв, или страшился оборотень, что кровь его пустит родной отпрыск?

Отцеубийством промышляют все сыновья, покуда не станут они отцами.

— Майя уже долго рожает, — шепнул тихо Хелга и взглянул в сторону крошечного окна. Помешкав, он поднялся изо стола.

— Куда ты? — спросил того ярл, но воин задерживаться более не собирался. Все сидящие за столом тут же замолчали и уставились на берсерка. Повисла тишина. Зверолюд, окинув всех взглядом, ответил:

— Сейчас вернусь.

Муж взял свой меч изо стола, вложил его в ножны и покинул приём, выйдя на улицу. Захлопнув высокую дверь, Хелга повернулся и оглядел тихий не по-людски, но буйный простор. Изо рта его клубами вырывался пар, метель трепала густую бороду и волосы. Тяжело вздохнув, он двинулся к широким лестницам. Однако, спустя считанные мгновения, пока он спускался во двор, небо сделалось предельно ясным. Огонь в очагах перестал дрожать и замер, а изо рта мужчины не выходил уже пар. Оторвав взгляд от деревянных половиц, мужчин смутился. Оглядев небо и не обнаружив ни одной тучи, что до этого полностью настилали мрачный небосвод, он замер, ибо не к добру такие чудеса природные были. Пурга прекратилась мгновенно; лишь покрывающий тонким слоем поверхности крыш, доспехов Хелги и его волос снег свидетельствовал о том, что на дворе нынче действительно зима. Огляделся муж и не смог обнаружить ни души. Слух его не улавливал ни единый шум, скрип или грохот. Лишь тихое шуршание скребло уши его. Медленным шагом двинувшись в сторону своего дома, Хелга тихо начал шептать себе под нос:

— О, Один, убереги, беды спяти от меня.

Повторял он это монотонно, взывая к покровителю своему. Периодически надолго прикрывал веки, чтобы сосредоточиться. Шёл он неуверенно, опасаясь оглядываться по сторонам, дабы не узреть воочию знак недобрый какой или самого нечистого. Бубнил он это, пока не услышал в ответ:

— Убей, — протяжной шёпот был сродни усталому стону поражённого тролля. Он, словно лезвием по металлу, оставлял глубокие следы страха на сердце мужчины. Голос тот человеческим быть не мог.

Хелга замер, распахнув глаза. Оглядевшись по сторонам, он, конечно же, никого не обнаружил, после чего еще быстрее стал просить Одина о помощи. Берсерк прошёл вдоль дома ярла. Даже снег не хрустел под его тяжелыми шагами. Берсерк не мог понять, откуда он слышит голос; тот исходил будто отовсюду.

— Убей, — тихий вопль взбудоражил мужа отважного, превратившись в зловещее шипение, — пока он не убил тебя.

Воин схватился за рукоять меча. Дыхание его стало тяжелым, а тело налилось свинцом. Кровожадный тихий шепот — понял Хелга, — исходил из него.

Повитуха вытирала испачканные руки о подол платья, когда Хелга вошёл в комнату. Обернувшись, она со страхом попятилась и прижалась к столу, на котором без сознания лежала Майя. Лицо роженицы посветлело и сделалось спокойным и умиротворённым, словно та уснула не от безумной боли, а видывала в голове своей прекрасные и дивные сны.

— Что с ней? — грозно спросил берсерк, оттолкнув Агот и приблизившись к супруге.

— Мне придётся вспороть ей брюхо, ребёнок не выходит! — в панике протараторила женщина. Глаза её были круглые, как две луны, но затуманенные, покрытые пеленой. Кровавые линии окружали ее расширенные зрачки.

— Пошла прочь! — Хелга махнул рукой на неё и склонился над Майей. Повитуха на некоторое время задержалась, не понимая, чего требуют с нее. Замешкав, она подошла изо спины к берсерку.

— Она умрёт, а ребёнок — он там вовсе не дитя человеческое, клянусь! Пожирает её изнутри — прошептала женщина, но тут же закусила язык, когда Хелга смерил её безумным взглядом. Он схватил женщину за предплечье и выволок из дома, толкнув в сугроб. Та истерично стала просить её не трогать, поднявшись на колени и прикрывая руками лицо.

— Пощади! Не делала я ничего греховного и пагубного.

— Из моей жены выходит зло, а ты позволяешь этому случиться, приспешница Ёрмунганда [1]! Будешь нести ответ за это.

Майя совсем не чувствовала боли. В глубине души она понимала, что умирает. Или уже умерла. Ей не было холодно, ледяной пот покрывающий ее бледную кожу, словно теплым воском, разливался по её телу. Женщине было легко дышать, так свободно, будто на дворе теплеющий конец весны, когда на полях дует лёгкий ветер, раскачивая стебли цветов. Она уже позабыла о ребенке, пока не услышала, как тот тихо и жалобно скулит. Майя открыла глаза. Свет пусть в комнате был и слабым, но ослеплял роженицу. В глазах её всё плыло. Несмотря на мороз на дворе, было ей душно, тело покрылось потом. Детский и невинный лепет призывал её к сознанию, и она инстинктивно стала искать источник шума. Со стоном приподнявшись на один локоть, мать поглядела на низ живота и ахнула. Между бёдер её лежал малыш. Зажмурившись, он хвастался крошечными ручками за подол платья, поскуливая. Тельце его было маленьким, кожа блестела от влаги, а сам малыш то и дело открывал ротик, словно звал маму.

Майя, присев, взяла на руки малыша. Улыбалась она ему, нежно поглаживая пальцами румяное личико. Стала рукавом своим вытирать с кожи ребёнка слизь, затем завернула в лежащую рядом тряпку. Новорожденный же, почувствовав тёплое дыхание матери, успокоился и замолчал, перестав цепляться за всё подряд ручками. Женщина оглядела комнату и нашла рядом стол с инструментами, похожими на те, что используют для пыток. Впрочем, роды свои именно так бы она и нарекла. Потянувшись со стоном, она взяла ножницы.

Хелга прогнал повитуху, что, спотыкаясь, кинулась прочь. Он глубоко дышал, старался совладать с гневом.

Или со страхом?

Глядел он вслед убегающей восвояси женщине, пока не услышал скрип. Тусклый свет накрыл его лицо, когда дверь отворилась, и в проёме показалась Майя с младенцем. Источающая позади неё свет комната окружила фигуру матери с младенцем, придавая образу её символическую святость. Лицо женщины было ласковое, сонное. Тихий ребёнок прижимался к её груди и сопел. Из сухих уст женщины, покрытых засохшей кровью, вырвался умиротворенный вздох. Малыш протянул руки свои навстречу свежему воздуху. Казалось, что ему совсем не было холодно.

Хелга в растерянности поглядел на жену, а затем перевёл взгляд на сына своего. Он не видел никакого монстра, только белого, румяного малыша, что умиротворенный лежал на руках матери. Майя выглядела с ним так, будто пару часов назад она не молила богов о смерти из-за нестерпимой боли. Хёвдинг приблизился к ней и стал глядеть на ребёнка. Отчаянно он ждал хоть мимолетные, но светлые чувства к своему дитя. Но кроме страха он ничего не почувствовал. Унизительного страха, заставившего отступать дикого, напуганного зверя.

Хелга не пощадил младенца, как и саму Майю. Спустя несколько лун он решился избавиться от родного сына. С сожалением мужчина осознавал, что от ненависти к собственному дитя начал отдаляться от супруги. Где-то в глубине души он ждал, желал, чтобы Майя помогла ему принять малыша, чтобы настояла на терпимости к нему и привила любовь. Муж знал, что благоверная его видит, как он охладел к ней, как ненавидит отпрыска своего, однако ничего не предприняла. Берсерк серьёзно задавался вопросом: что же на самом деле делают те, кто просто стоит и ожидает? Трусливо скинул бремя вины на Майю, оборотень решил окончательно: дитя умрёт.

Застав жену в спальне одним морозным вечером, зверолюд не улыбнулся ей, не взглянул на ребёнка, что сопел на руках её. Та же, в свою очередь, пыталась поймать его взгляд с лёгкой улыбкой. В комнате витал аромат ладана, множество зажённых свеч создавали тёплые и уютные краски в комнате. Майя, уже отошедшая после мучительных родов, сидела у изголовья кровати и медленно поглаживала сына. Её длинные светлые волосы волнами спускались на покрывало, красивое лицо улыбалось. Однако было на всё это омерзительно смотреть хёвдингу.

Прикрыв дверь и оставшись спиной к кровати, он сурово отрезал:

— Завтра отведёшь его в лес.

Майя еще несколько мгновений продолжала улыбаться, не понимая мужа и не веря, что тот говорил всерьёз. Позже её улыбка померкла, когда Хелга бросил на неё взгляд полный злобы. Она испуганно прошептала:

— Пожалуйста...

— Завтра иди в лес и закопай его. Да закопай полностью, чтобы дышать ему было нечем, и не мучился он.

А затем случилось то, что окончательно оторвало связь Хелги к своей супруге, вынудило разочароваться и начать ненавидеть девицу, как врага лютого. Случилось то, что убило её внутри, как мать, как человека, ведь зверолюдом она не была. Бездействие — тоже преступление. Проступок, за который не смог простить сын мать родную, объявив ей войну, которую она пророчески должна была проиграть. Случился крошечный, но содрогнувший весь мир Рагнарёк.

Она промолчала.

Судорожным морозным днем Майя несла на руках Бьёрна. Весь путь, пока она шла, ребёнок смотрел на нее разумными, печальными глазами. Его лицо сделалось таким ясным и спокойным, омываемое многочисленными слезами матери. Лицо говорило:

— Иди и уложи меня в могилку. Накрой лицо моё снегом, а затем поплачь над ним, чтобы он превратился в лёд, и я не смог выбраться никогда. А когда вернёшься домой, то закрой за собою дверь и забудь о боли. Говорят, это удобно.

Мама не смотрела в лицо сыну своему — боялась разглядеть среди понимания упрёк и обиду. Лишь прижимала его к груди, ощущая ею тёплое дыхание.

Наконец остановившись, она оглядела топь, которая вскоре окружила её. Серые небеса плавно переходили в тёмное и гиблое болото где-то там на горизонте. Переминаясь с ноги на ногу, Майя бросила стыдливые взгляды на сына. Решила оставить его здесь. Она хотела убить его, запороть, как маленького поросёнка, чтобы смерть его не была мучительной — не смогла. Девица опустилась на одно колено и рукой медленно стала откапывать ямку небольшой глубины, в которую позже уложила своего сына. Поливала тельце его крошечное слезами, сперва сидя над ним, потом стоя, склонившись. А он продолжал глядеть на неё спокойный и покорный. Матушке его даже в какой-то момент начало казаться, что глазки добрые его шепчут ей, велят уходить. Вот она и медленным шагом побрела обратно домой.

Оглядывалась часто, да вот не вернулась.

Малыш же заплакал только, когда понял, что она за ним не вернётся, будто бы дошло до него это позже. Истина явилась к нему вместе со страхом.

Но он вернулся за ней.

Уже к вечеру тело Бьёрна сделалось слабым, он истощился. Ему хотелось кушать. Малыш не слышал, какие истошные вопли издавал, пугая даже ворон за милю вокруг, ибо собственное горе его заглушало крики. Его маленькое тело дрожало, страх сдавливал крошечную голову. Конечности начали неметь от холода, голос его стал походить на звучание истошного скрежета. Щечки румяные детские побагровели от слёзок солёных. Он задыхался, скрипел зубами и ревел, пока его маленькую руку не коснулось белоснежное и теплое перо. Словно из ниоткуда, к нему прилетела сова, что была белее облаков в знойные летние дни. Приземлилась рядом и стала глядеть на малыша.  Мальчик же перестал вопить и тоже начал смотреть на неё любопытно в ответ, настороженно. Человеческие глаза птицы уставились на него, такие тёплые, несущие спасение. Взгляд её успокаивал ребёнка, согревал ледяную кожу и трепещущее сердце. Посапывая, Бьёрн стал тянуть к ней ручки пухлые, а она сидела рядом с ним, словно оберегала. Новорожденному сделалось куда теплее, сытнее и тише, когда птица была рядом. Даже позабыл он на время о горе, о предательстве предков своих, о материнской трусости. Кости его перестали ныть, а грудью дышалось легко и просторно, словно лежал он на травке изумрудной в тёплую летнюю ночь. Малыш стал улыбаться. Птица же маленькими шашками вприпрыжку сделала круг вокруг младенца и спрыгнула в неглубокую ямку к нему.

И тогда он попросил её.

— Дай мне имя.

Взгляд волшебной совы смягчился, когда она оглядела Бьёрна и ласковым, красивым женским голосом, так похожим на голос его матери, ответила:

— Я много ночей летаю тут, ожидая матушки твоей, что бросит тебя. На тринадцатое солнце после твоего рождения поняла я, что останешься ты покинутый, брошенный. Однако теперь ты мой, и никто тебе не нужен, - малыш удивился. — В твоем маленьком теле запрятана недюжинная сила. Вот увидишь, её будут страшиться все, как страшатся самого грозного медведя в северных краях. Она и поможет тебе.

— Не хочу я страха людского, — ответил он птице, — хочу молока материнского.

— Только вот молоко твоей матери пропитано злобой. Не для чего тебе пить его — трусость Майи может заразить тебя, передасться через кормёжку, — младенец уныло захныкал, и птица ненадолго замолчала. Взлетев, она продолжила. - Пойдем, Бьёрн. Я отведу тебя к матери.

°°°

1. Ёрмунганд также именуемый Мидгардсорм — морской змей из скандинавской мифологии, третий сын Локи и великанши Ангрбоды.