Хелга ясно видел, как всполыхнула его мать. Она кричала, окружённая пламенем. Однако разъярённый отец мальчишки называл крики женщины лишь её насмешками. Пожалуй, после этого замечания, сделанного его отцом, Хелга сам стал осознавать то, как материнский крик раздавался эхом-хохотом, да хохот был похож на брюзжание голодного волка, периодически поскуливающего от нехватки воздуха. Гулльвейг не двигалась в огне. Она стояла прямо и глядела на сына своего безумными глазами. Языки пламени сливались с её огненно-рыжими волосами, некогда гладкая золотистая кожа женщины покрылась волдырями и начала сползать. На лице сквозь ожоги виднелась багровая плоть. Та вытянула вперед руку, словно поманив мужчин к себе в обитель пламенную. Хелга попытался отвернуться, но Эсбен болезненно сжал шею юноши и зашипел.

— Ты должен видеть, как умирает зло. Твоя мать была колдуньей.

Отрока слова отцовские ранили не меньше крепкой хватки. Кем бы не была эта женщина — в первую очередь, для него она была матерью. Но сейчас та глядела на него не так, как глядят предки на своих потомков: с надеждой и трепетом. Взгляд её прожигал в невином детском сердце дыру, дабы на ране стал собираться гной, прокладывая себе уверенно тропу к самой голове. И тогда Хелга понял, что значил взгляд матери. Не догадался об этом ни его отец, ни асы, ни даже сами ваны. Мальчик осознал наследие женщины, что поглотила само асово пламя, но никак не наоборот. И юный берсерк намеревался наследие её принять. Сквозь животные очи свирепствующие яростью и похотью к родному отпрыску Хелга видел свое посвящение. Гулльвейг безмолвно шептала ему там, в огне:

— Моя колдовская могучая кровь течет в твоих жилах. Она будет течь и в жилах твоих потомков.

Эсбен не знал, что Гулльвейг пламенем не убить. Этого не знал и Один, пославший покорного берсерка убить жену, что ликовала в огне своей победе — ей удалось привнести в Мидгард зло, ниспосланное самими ванами, негодующими тем, что люди воспевали лишь асов. Она заглядывала в очи своего сына и видела там всё его будущее, покуда догорали последние волоски на её изуродованном черепе.

— В тенях внутри соперника могут скрываться вещи всякие. Лишь внемлющие им раскроют тайну врага, — Эсбен дождался, пока огонь догорит, осмотрел оставшийся пепел и ушёл прочь, похлопав сына по плечу. — А теперь пошли ужинать. Я проголодался.

Хелга проводил отца взглядом и медленно подошёл к обгорелому клочку земли. Трава на этом участке не была горелой — гнилой. И пахло от неё гнилью. Из толщи золы уже упорно выползали личинки, крупные и шустрые. Дым вокруг, сделавшийся таким густым, что стал походить на мглу грозную, затмевающую солнце и делающую из дня глубокую ночь, не пах гарью. Зловонный запах одурманивал сознание, и у юного берсерка в голове начали всплывать чудовищные и омерзительные образы его мамы, в чьих глазах ярким огнём пламенело вожделение к сыну.

Хелга, тяжело дыша, поспешно двинулся домой. Ему хотелось плакать, однако страх сдавливал грудь и горло юноши, превращая слёзы боли и обиды в желчь. Глядя, как отец простодушно впился зубами в кабаньи ребрышки, словно полчаса назад не сжигал мать своего сына, Хелга часто дёргал головой, пытаясь выбросить из головы воспоминания о меркзих личинках, которые сейчас якобы выползали из самого мяса, поедаемого отцом.

— Не моргай, Хелга, покуда смотришь мне в глаза, — сильная мозолистая рука Эсбена поднесла деревянную миску ко рту мужчины, и тот смачно сглотнул содержимое. — Не упусти ни одну тень, промелькнувшую в глазах моих.

— Отец, — Хелга не любил нравоучения Эсбена. Казалось ему, что были те всегда сказаны не в том месте, не в то время. Вместо краткости, порой даже скудности речи, присущей берсеркам, предок оборотня распевал речи долгие и утомительные, словно был не воином вовсе, а скальдом. — Почему ты сжёг её? Ты уверен, что она была колдуньей?

Эсбен смотрел ясно и решительно в очи сына, однако взгляд его был пустым и равнодушным, словно рассматривал он в Хелге что-то глубокое, спрятанное далеко позади шафрановых радужек и аспидных зрачков. Он не слышал его, понимал юноша. Несмотря на упорно подавляющуюся разумом любовь к отцу, оборотень признавал — отче его слаб: слаб телом, слаб духом, раз не отстоял честь своей жены. Была бы его воля, так разил бы вые папаши мечом раз и навсегда. И старик бы умер без позора, и от ноши тяготящей отпрыск избавился бы.

— Я сделал то, что велел мне Один.

— А где Один? — грозно выкрикнул Хелга, всакивая с табурета. — Почему не пришел поглумиться над останками, а?!

Глаза Эсбена округлились. Не отрывая взгляда от взбешенного зверолюда, старик спешно дожевал мясо и поднялся из-за стола. Ноздри его расширялись, как у быка, грудь подымалась от тяжелого дыхания.

— Ты что такое несешь?! Один — наше все! Покровитель, отец...

Крик мужчины гулом разносся по комнате, однако среди летающей пыли, просачивающихся через окно блеклых солнечных лучей и сырого дерева, из которого были изготовлены вся мебель, стены и половицы, суровый клич казался лишь призрачным эхом. Какая-то магия витала в воздухе. И тогда, по срывающемуся дрожащему голосу отца, Хелга понял: отец его тревожен не меньше него самого, будто боялся разгневать верховного бога, притаившегося, словно злобный нисси (домовой), меж гниющих досок пола и следящим за ними. Один пожелал, чтобы Хельга с Эсбеном позабыли о Гулльвейг, схоронили любовь свою к ней. Ас сломал не эту греховную женщину, а мужа её и сына.

Однако посланная ванами колдунья не намеревалась сдаваться так просто. Она собиралась явиться вновь в Мидгард, однако для этого нужно было, чтобы её воззвали.

И повелел явиться к ней вновь в мир людской сам Хелга спустя шесть лютых зим. Был он уже совсем взрослым и могучим, да и скорбь тяготившая его столь долгий срок ослабляла хватку свою. Но вспомнил о грешной матери и пожелал вернуть он по её безмолвному приказу в самую мрачную ночь во всем году том, когда луна, дабы не срамить свое достоинство, упряталась надолго в тугие облака.

Лежал в ту ночь Хелга, ворочался да уснуть не мог. Тело его молодое крепкое ныло от вожделения, необузданные желания понять не силился юноша. В комнате морок обжился основательно. Прикрыл стыдливые тени, заглушил тяжелые стоны. В кромешной тьме запах собственного пота и желания казались Хелге еще резче. Гулльвейг не могла покуситься на разумы праведников, не соблазненных ею на грехи. Однако вместилище души сына её было для неё раскрыто. Она коварно воспользовалась его недостатком любви и горем, возымев власть над телом оборотня. Закусив губу и закрыв глаза, он медленно просунул руку в пояс. Тихий хрип вырвался из широкой груди, а затем Хелга жалобно поскулил.

— Мама, — он осекся, распахнув глаза. Он не понимал, почему позвал её именно сейчас. Однако ещё пуще испугался, услышав ответ.

— Да, мой мальчик.

Хелга, завидев мать в добром здравии у подножья кровати, вскочил и дёрнул головой, не понимая, видит ли образ Гулльвейг в своем сознании, или та предстала перед ним каким–то чудом в действительности. Несмотря на только что царивший мрак, богиня внезапно осветила помещение своей сияющей перламутром кожей и блестящими, словно каждый волосок был лучем солнца, волосами. Пряди её плавно двигались в воздухе, на лице не было никаких ожогов. Хелга вновь дёрнул головой, отметив, что раньше не замечал, до чего же прекрасна его мать. Тело её упругое и молодое манило его, словно сделана была эта дивная женщина из золота самыми искусными цвергами. Только вот создана она была еще более искусными мастерами — самими ванами.

— Матушка, — неожиданная слеза скатилась по щеке юноши, и он привстал. — Скажи мне: вижу ль я тебя во сне, или ты явилась сама ко мне? Но откуда?

Гулльвейг нежно провела рукой по взъерошенной макушке сына, и ласково ответила:

— Предательство отца твоего я простила. Только из–за тебя. Я знала, что вернусь к тебе, несмотря на то что всегда была рядом. Тебе лишь стоило меня позвать.

Хелга всхлипнул носом и потянулся обнять колдунью, что трепетно приняла его объятия. Он сжал её прекрасное тело в своих крепких руках и тихо сопел носом, уткнувшись лицом ей в вые. Женщина ощущала влагу от слёз отроческих, наочившей её плечо. Гладила она медленно зверолюда и шептала ему ласковые слова.

— Вся сила в связи, в крови, заключённых между нами, состоит в том, мой милый, — она взяла его лицо в руки и провела большим пальцем по щеке, — что я явлюсь к тебе, где бы ты ни был и когда бы не воззвал. Тебе нужно лишь пожелать.

Хелга грустно улыбнулся ей в ответ и опустил взгляд на шепчущие страстные губы матери. Былое чувство похоти вновь пробудилось в нём, только на этот раз с ещё большей силой. Гулльвейг, словно услышав зов плоти сына, отняла свои руки и медленно своими длинными пальцами стала развязывать узел мантии, второй рукой раскрывая ворот. Берсерк был впечатлён увиденным. Никак не мог ожидать, что спустя столько времени тело женщины, которую он жаждал так сильно, окажется настолько прекрасным и... молодым. Хелга видел, как старость не щадит его отца, однако маму — она точно была колдуньей.

— А мне плевать, — тихо прошептал оборотень и потянулся к тугой и высокопосаженной материнской груди, нежно сжав одну из них. Из уст Гулльвейг вырвался протяжный стон, когда её сын провёл мозолистым пальцем по соску. Она не боялась, что Эсбен их услышит. Она сделала в Мидгарде всех глухими в ту страстную ночь.

Сам Один пришёл в ужас от увиденного. Весь пантеон асовый, чертог в Вальхалле и даже сам Иггдрасиль содрогались от чудовищных звуков, издаваемых в порыве прелюбодеяния родными сыном и матерью. Их влажные тела переплетались меж собой, напоминая уродливое чудовище с двумя парами рук и ног, но безголовое. Хелга вкушал материнскую плоть так, словно голодал целую вечность. Раз за разом он призывал Гулльвейг ради утешения своих печали и желаний, и каждый раз она внимала просьбам сына.

Но где–то там, в туманных землях Ванахейма, воседали свергнутые боги, что глумились над людским родом и ликовали каждый раз, как их посланица Гулльвейг соблазняла на падение человека. А уж родного сына, приверженца самого Одина — ваны даже и мечтать не могли, что их родич пойдёт так далеко. Её проступок был беспечным плевком в лица асам, убивающих колдунью раз за разом, но не уничтожающих её навсегда, ибо это было не под силу даже им. Ваны и отомстили жителям Мидгарда за забвение, коим наградили их люди, воспевающие оды лишь асам. А Гулльвейг — она любила свой образ жизни: грязный, развратный и до безумия свободный. Ей нравилась похоть, алчность и слабость, которые она видела в слепых очах людей. Грешными она считала всех. И даже тех, кто поначалу противился её дьявольской природе, она умудрялась тоже соблазнять и уводить за собой.

Гулльвейг была призрачной опухолью, поражающей сознание людей, но которую они призывали по собственному желанию. Однако ей никчемных людей было мало. Она ощущала силу, текущую по её жилам, чувствовала и понимала, что сумеет сбить с толку даже самих асов в самом Асгарде. Недалекие ваны не понимали, какое оружие сковали из золота и ниспослали в Мидгард. Не осознавали, что колдунья их погубит. Не осознавал и Хелга, и сам Бьёрн, какое могущество им досталось от предка своего, не умели пользоваться силой, что могла повергнуть всех богов и существ.

Хелга любил только Гулльвейг. Как дитя её, как мужчина. С ростом его самого крепчала и страсть к богине. Берсерк объяснял себе, что, пожалуй, заинтересовался Майей лишь потому, что та имела некоторое сходство с его матерью. Та же нежность и ласка, то же прекрасное тело. Только вот Майю он не любил, как Гулльвейг. Совсем не любил. Хелга принял девицу лишь по велению матери, пожелавшей наследника, которому можно передать долю силы, которую вмещать в своем теле она уже не могла. Воля её пала на Майю, что должна была стать сосудом.

Сосудом для сосредоточения истинной силы Гулльвейг. Сосудом для наследника — обладателя колдовской и божественной мочи.

Сосудом, в который колдунья могла проникнуть в ночь зачатия Бьёрна.

И нарёк Хелга в ту ночь жену свою материнским именем и взывал к ней с каждым похотливым движением, шептал имя Гулльвейг, словно насылал проклятие на будущего потомка своего. Майя же не могла понять, видела пред собой тогда, запутанного в складках простыни прекрасного воина или кровожадного чудовища, воспевающего тело её, простой смертной, как тело богини.

Именно так Гулльвейг сумела передать свою силу дальше будущему поколению, ожидая своей скорой кончины, когда разузнала, что ваны с асами после долгой и кровопролитной войны решили заключить мир. Воплотив свой хитроумный план, она стала ожидать предательства своих же создателей — единственных, кому было под силу избавиться от неё окончательно.

Ваны её возненавидели сильнее асов, когда осознали, какую ошибку натворили, отпустив её в Асгард. Гулльвейг была горда каждому убитому на войне, каждой капли пролитой крови и взгляда, полному ненависти. Колдунья гордилась своей уничтожающей силе, сумевшей бросить вызов двум расам богов, и приняла свою смерть с улыбкой, зная, что гниль её не уничтожена в мире окончательно. Зараза эта будет передаваться из поколения к поколению к проклятому воину, казалось ей. Оттого Бьёрна асы и боялись, не понимали, почему кровь Гулльвейг в его теле мутировала и сделала ещё могучее его родного отца — прямого потомка богини. Быть может, потому что смерть матери Хелги вдохнула в тело мальчика всю оставшуюся силу, покинувшую уже мёртвое тело женщины?

Гулльвейга была убита, но исчезла ли её могущество разрушения окончательно? Покуда оставался в Мидгарде хоть еще один человек, укротимый завистью, алчностью и похотью; пока не сгинут братья, что оказались врагами друг другу, и предок, желающий потомкам своим несчастья, то сила колдунья была бессмертна и неиссякаема, как живой источник, что скрывался в потёмках души грешников. И вся эта мощь была сосредоточена в воинственном теле Бьёрна.

Несмотря на то, что намерения его другим оказались благородны, на самом же деле были низмены и эгоистичны. Жаждал он благоверной своей, как когда–то отец желал родную мать. Однако была ли Виллей новым воплощением Гулльвейг? Возможно, та сумела вызволиться из заточения смерти от рук ванов, как когда–то спасалась от убийств асами, возымев новое тело и имя.

Но было что–то ясно отличимое между Виллей и Гулльвейг. Обе они были кровожадны, желанны и прекрасны. Тем не менее, отличны. И заключалась разница эта в чувствах к ним. Имя проклятой колдуньи Бьёрн даже не знал, однако чувства к Виллей его не обладали похотью и вождедением, кои были присуще тяге отца к его матери. Любовь оборотня была искренней и трепетной, словно любовь цветов к жизни, пробивающих себе трудоёмкие пути через стужу и камень. Жажда Виллей обуславливалась в желании быть с ней на протяжении всей жизни, быть рядом, дабы стать опорой и чувствовать воодушевление от близости любимой. Тесная связь Бьёрна была столь крепка, что придавала ему сил подниматься с колен каждый раз, как он падал, одарила его стойкостью и позволила оградить зверя внутри от чувственной человеческой сущности. Как и Хелга, берсерк взывал к любимой в час нужды, однако та больше не откликалась. Может именно искренность и остатки нетронутой чистоты зверолюда поразили Гулльвейг, и та решила наградить его своим могуществом. Возможно, что после её кончины Хелга, исполненный лишь вожделением и жестокостью, ослаб физически. Ослаб духом. Когда низвергли убийством матери в нём образ, к которому стремился, он внезапно и болезненно потерял цель.

Однако Бьёрн, когда упустил Виллей, не потерял свою цель отыскать её и спасти.