Ночные улицы помалкивали в канун смерти Майи, будто хранили секрет. Лишь на речных заводях поблизости стрекотали духи, да щебетали цверги (гномы). Отголоски их то становились громче, словно жужжание наводнивших топи стрекоз, то замолкали так, что даже асовым ухом не вслышишь. Тучи, будто хороняки стыдливые, притаились в мороке ночном и тоскливо стонали, гоняемые крепчающим ветром, изредка вздрагивая от рокочущего вдали грома. Судя по колышущейся листве деревьев в березняке на горизонте, бушевала заверть там, на севере, однако за стенами града узкого. Внутри же царила лишь тишь мертвецкая.

Майя в ту ночь не спала. Она слышала всё. Скудная хижина её отца тонула в трясине на юге города. Даже в доме самом постоянно пахло сыростью и гнилью. А за двором и вовсе топь бескрайняя начиналась. Иногда монотонное гудение у воды перебивал треск костра, возвращая сознание девицы в мир действительный. В полисаднике маленьком сидела на земле, поджав колени к горлу и обхватив ноги. Уснуть не могла. Не смогла с поры, как бросила дитя своё гибнуть в студёных снегах. Только вот не силилась понять, что именно беспокоило её. Горевала ли она, или же страх покоя не давал. Дивные видения лицезрела, сыночка своего пугалась, да не уверена была, в действительности ли человеком был он или совсем дурным известником стал. Являлась к ней птица белоснежная, будто бы преследовала, да путалась Майя: во сне или наяву. А может и вовсе вестницей была таинственная пичужка. Вестницей чего-то недоброго — предостерегала.

Стерпеть гибель ребёнка не могла мать в день, когда сына оставила. Сразу же в утробе узел мёртвый завязался, сжимая внутри себя внутренности. Желчь подкатывала в горлу постоянно, а в голове так и метался укор к предавшей сына своего матери. Просидела сутки она, словно мёртвая — бледная не дышала, только большими удивленными глазами, словно те были из стекла, вглядывалась в туманные дали да подтирала влажные от слёз щёки рукавом.

Хелга и словом с ней не обмолвился. Вел себя так, будто она и не рожала, да и ребенка никакого вовсе не было. Никто его спрашивать о случившемся не смелился — боялись. Родня его на грозного потомка глядеть страшилась, братья по оружию избегали. Даже ярл был осторожен с отцом Бьёрна. Страх и неприязнь к вождю зверолюдов предела северного испытывали они и до рождения наследника, однако и подумать не могли, что настолько жестоким окажется тот и по отношению к своему отпрыску. Никто из близких не ждал, что он полюбит потомка. Все понимали: рано или поздно Хелга увидит в нем соперника, лапу, несущую ему погибель, и всеми силами постарается уничтожить его. Однако никто не предполагал, что так рано.

Вот только Майя убила сына своего, надеясь, что муж снова потеплеет к ней, полюбит. А не вышло. Он стал к ней холоден, за весь день даже слово не сказал. Упрекнуть мужа она боялась: сама грешнее, ибо матерью была. Страшилась даже коситься на супруга с обидою — он эту обиду вырвет из груди её тотчас, заодно и с сердцем.

Лидер берсерков не щадил многих юношей-перевёртышей, избавляясь от поколений здешних земель. Будучи долгожителями, оборотни плодили своих потомков, как помётов псов. Так, в одном семействе вервольфа-отца, достигшего пятого десятка зимы, имелось, в среднем, двенадцать голов юношеских. Девушек отдавали в малом возрасте в замужество, избавляя дом от лишних ртов, а с парубками что делать не представляли. В северных землях Скандинавии, где солнце озаряло землю своим светом лишь двадцать дней в году, где из земли, пропитанной сыростью, желчью и сгнившей кровью предков, ничего нельзя было взрастить, а скудная фауна умирала от голода и болезней, кормиться было нечем. В столь тяжкое время берсерки и начали устраивать самопроизвольные набеги на местных, в лучшем случае занимаясь грабежом. Тогда-то и едва вступивший на престол Кодлак первым делом предложил ещё пылкому и юному вождю вервольфов Хелге Широкая-Длань заключить Конкордат Ограниченных Резервов, дабы сократить численность населения оборотней. Однако, к существенным переменам соглашение не привело, а недовольные зверолюды настоятельно рекомендовали ярлу не сувать нос свой царский в чужие постели. Даже жрецы, пытавшиеся убедить вервольфов сократить собственноручно свою популяцию путём религии и суеверий, ничего не добились. Никто не прислушался к их предостережениям, что Один, якобы, является ценителем истинного целомудрия, и беспорядочное смешения и совокупления ему не по душе, за что он когда-нибудь и накажет берсерков севера.

Так или иначе, Кодлак ждал. Как и Хелга, который решился на самоотверженный шаг. Старые зверолюды от тяжёлых условий выдыхались чаще. Главный вервольф тогда ввёл новый приказ - неспособных сражаться, престарелых и больных вождь нарекал убивать — да убивать под песню. Устраивая празднества, Хелга организовывал поединки, на которые, по большей части, добровольно шли немощные, дабы таким путём умереть в битве и попасть в Вальгаллу. Тех же, привыкшись к жизни старцев, отказавшихся от добровольной гибели, он изгонял из поселения, объявляя трусами и предателями.

Однако на этом командир перевёртышей не остановился. С каждым годом он уменьшал порог возраста, необходимого для становления настоящими воинами юных берсерков. Сперва пятнадцать зим, затем — тринадцать. Поначалу никто не догадывался, даже сам Кодлак, что муж так поступает из личных прихотей. Из десятка мальцов, отправившихся на войну, возвращались только двое. Вскоре из новых поколений оставались лишь девчушки.

Всех разъярённых и отчаянных родителей, бросивших вызов Хелге за то, что тот нарёк детей их на верную погибель, ждал один исход - смерть. Никого вождь казнить не велел — справлялся с ними лично. Да вот многие страшились рук его сильнее самой острой секиры царского палача, ибо расправлялся с недовольными он жестоко.

Майя не слушала людские говоры и предупреждения — верила мужу. Не сумела разглядеть чудовище, прячущееся за маской бравого военачальника, благородного и отважного. И до чего же была она поражена, когда герой её сердца приказал бросить сына своего умирать, едва взглянув на младенца.

Вот к вечеру, то ли от разочарования, то ли от преданности материнской, ринулась она к месту, где дитя бросила. Не испугалась она, когда бежала, ни волков, ни медведей. Бежала и не оглядывалась. Подумала, что вернет ребенка, а куда с ним денется — нет. Муж ей лично брюхо вспорол бы, да сына в ее мертвое тело обратно засунул и смотрел, пока б тот не задохнулся от плача собственного, если заметил бы их вместе и сына своего живым. Не хотела Майя думать о таком, вот и гнала мысли прочь из головы своей. С каждым шагом ей казалось, что аметистовые  небеса становились мрачнее, хмурились и провожали её гневными взглядами. Изредка за слоями балчины вспышки молнии освещали причудливые тени, словно прятались в облаках дивные твари, притаившиеся для скорой атаки. Ветра обдували подол платья девицы, трепали волосы распущенные её и сбивали с ног. Мать не оборачивалась. Сердце её грохотало, норовя разорвать грудь младую и вырваться наружу от страха.

Добежала и согнулась, оперевшись руками на колени. Дыхание ее было тяжелым, порывистым. А когда выпрямилась, то ребенка найти не смогла. Глядит и видит ямку снежную, которую своими руками убийственными откопала для сыночка своего. А самого его не видит.

Сумерки окружали облака над девицей спешно, омрачая небо. Над головой ее пролетела белоснежная сова и приземлилась на сухую ветку, торчащую прямо из болота вдали. Не почудилось ли девушке, что была та не ветка вовсе, а чья-то умертвевшая рука? Страшно стало Майе, темно. Сердце ее билось так сильно, словно хотело разорвать румяную грудь кормящую. Села на колени девушка и руками проверяла ямку: по стеночкам ладонями проводила, дно гладила. Приглядываться начала, жмуриться. Света солнечного мало, а с топей и леса впереди тьма незаметно подкралась совсем близко к рукам женским. Вглядывается Майя и видит, что из выбоины дорожка есть из снега неровная на гладкой белой поверхности, словно кто-то ноги волочил, стоп не поднимая. Узкая, беспорядочная тропинка петляла от дерева к дереву, пока не скрылась за лесными прорезями стволов. Смотрела на дорожку эту Майя, рукой по началу ее у ухаба провела и посмотрела в сторону леса. Узкая тропинка была, будто шел по ней... ребенок. Дева задумалась, сжав кулак. Не хотела осознать она, что сын ее был это.

Майя встала и выпрямилась. Перешагнула ямку к лесу, оглядела неподалеку расположившиеся топи. Вглядывалась в лесную темноту, решаясь пойти по тропинке. Но ребенок малый не смог бы выбраться из снега, обойти болота и уйти в лес. Он же даже ходить не умел, когда она его оставила. Зачем ему было петлять от дерева к дереву у гряды леса?

Майя задумалась, пока не услышала урчащий звук неподалеку. Посмотрев в сторону, она увидела, как на той же ветке сидит белая сова, вглядываясь в глаза девичьи с укором, местью.

— Не уж то, ползал он от одним ветвям к другим, следуя за тобой? — прошептала мать. Сова склонила голову набок. Глаза были у птицы до дивы прекрасные, словно были они человечьими.

Майя ахнула, прикрыв рот рукой. Пусть она и не призналась себе, но жизни теперь она сыну своему не желала. Не хотела она мести утбурда. Тяжело дыша, девушка, то и дело, что сжимала и разжимала кулаки, пытаясь вытряхнуть из головы слухи об убитых, но восставших младенцах. Не обернувшись, она, наконец, развернулась и пошла прочь с этого места проклятого.

— Должно быть, кто-то нашел его и приютил, — она знала, что это было не так.

Быстрым шагом она возвращалась домой. Небо сделалось совсем темным. Любой, приглядевшись внимательно, сумел бы различить во мраке звезды. Ветер обдувал подол платья девушки, теребил ее длинные волосы. Она обняла себя, сжалась и торопилась домой. Вдали она видела огни селения, которые служили ей указателями, как звезды.

Внезапно уши ее услыхали плачь детский. Майя замерла. Стопы ее словно приросли к снегу, который тянул ее ко дну, как болото. Она обернулась и начала всматриваться вдаль. Вглядывалась в темные кроны деревьев, в туман над болотами, в снег, отлевающий синевой. Никого не видела. Плач был таким диким, вопящим, что мурашками покрылась кожа девы. Она смотрела по сторонам, шумно вздыхая. Лицо ее красивое стало еще бледнее, рот раскрылся в страхе, а брови приподнялись в напряжении. Так же неожиданно, как начавшись, плач прекратился, а ветра перестали обдувать хрупкую фигуру девушки. Майя перестала дышать. Даже сердце ее остановилось ненадолго. Ей казалось, будто все затихло да замерло, даже время. Только взгляд ее метался из стороны в сторону.

Мы сделали ее глухой, Бьёрн. Для тебя.

Внезапно из темноты, будто из неоткуда, прямо на лицо Майи вылетело белое пятно. Женщина с криком упала на снег, поваленная. Взгляд ее заметил уносящуюся вдаль птицу, и девица рванула, что есть мочи. Поковыляла на четвереньках, вскочила и побежала, задрав юбку. Плач снова стал скрести ей слух, она была уверена, что в городе его слышали тоже, ибо был он таким громким, будто ребенок плачущий был в руках ее.

Майя обернулась и увидела мелькающую крошечную фигуру. Волосы ее золотистые растрепались и прядями налетали на лицо. Девушка не останавливалась, временами оглядываясь. И наконец она увидела.

Вот он — маленький ребенок с омертвевшей серой кожей плакал и вопил. Полз он, согнув ручки короткие, да скрючил их в обратную сторону, словно кости его младенческие были переломаны. Полз он, да не отставал, а нагонял мать свою. Глаза его были зажмурены, голова болталась на крошечном теле, будто отломилась шея от туловища, только пораженная язвами кожа удерживала голову. А над ним кружила белая сова да шептала ему, что мама его не обнимет.

Они оба не хотели ее убивать. Бьёрн лишь хотел домой. Хотел материнского молока и ласки. Он не хотел замерзать. А Биргит хотела лишь спроводить его. Мы были там, видели.
Мы знаем.

Майя потеряла сына своего из виду, когда добежала до поселения. Она неслась от человека к человеку, цыпляясь за их руки и платья, кричала и показывала пальцем, что видела ребенка своего убитого. Бежала она в шатер к мужу, чтобы рассказать, спрятаться. Бежала она и задыхалась.

Хелга не поверил ей. Ударил по лицу за то, что та вернулась за сыном, и выгнал в отчий дом.

— Знать я тебя, Майя, не хочу! Убирайся к своей кобыле-матери! — вытолкнул он ее, ударив в грудь.

Мать дочку свою утешила, позволила остаться. Успокаивала она Майю, словно сама не верила. Однако ночью девушка, притворяясь спящей, увидела, как мама проверяла несколько раз, нет ли кого за дверью, да плотно закрыла все двери и окна.

Наконец, Майя смогла уснуть, перед этим долго ворочаясь. Сон ее был беспокойный, чуткий. Сердце девушки болело. Однако она вскоре снова проснулась от плача. Вскочила вся в поту, оглядывалась по сторонам, а матери ее нигде нет. Плач стал еще более истошным, все меньше напоминающий детский. Он гулом разносился по всему дому, выламывая ставни. Девушка сжалась в угол комнаты и стала звать маму, но та не отзывалась. Закрыла ладонями уши и кричать начала.

Внезапно дом ее трясти начало, как и ее саму. Падали свечи со стола, посуда. Кровать сдвигалась с места, опрокинулся стул. Из окон перестал попадать свет в комнату, а огонь в печи потух. Плач пускал кровь в уши Майи, та кричала и плакала. Она видела, как изуродованный ребенок ее сделался огромным, словно ётун. Своими сломанными руками он сдавливал стены. Из его кожи темной сочилась кровь, а из рубцов и нарывов выползали черви. Он звал маму свою, просил ее, плача.

— Впусти меня! — голос его не был детским. Он не был даже человеческим. Но Майя его откуда-то узнала.

Она рыдала и молила его оставить ее, умоляла простить и не убивать. А он все продолжал стискивать ее стенами. Дверь, ведущая на улицу, начала дрожать и биться о проем, будто ребенок хотел выломать ее. Девушка подползла к столу и потянулась к упавшему ножу. Стоило ей коснуться его, как в мгновение все прекратилось.
Майя в недоумении моргнула и поняла, что лежит на кровати своей. Встала и увидела, что мебель вся на месте, мама ее сидит у ног.

— Это был всего лишь сон, — та прошептала и нежно погладила ей ноги.

Вот и в канун смерти своей она сидела в полисаднике и переживала, обняв ноги. Прошло много дней с того случая, и больше ее мертвый сын к ней не приходил. Но это ее не успокаивало.

На утро она ухаживала с мамой за садом. Утро было туманное, пасмурное. Майя сидела на земле, оперевшись коленями. Усердно она отрывала сорняки хмурая. С той ночи она ни разу не улыбнулась. Опустила голову, и ее кудрявые волосы занавесили ей лицо. А когда подняла голову, смутилась — туман сделался таким плотным, что она не увидела даже свои ноги. Страх снова стал подкрадываться к ней. Она начала звать маму, но та не отзывалась.

Майя встала на ноги, походила вокруг и никого найти не смогла. Глаза ее наполнились слезами, ибо поняла она, что ничего ей тогда не приснилось, и что, так или иначе, будет ждать ее погибель от сына родного.

Убитого ею же.

Девушка замерла, сжав кулаки, когда услышала издали тихий детский голос. Он медленно приближался к ней, становясь громче. На этот раз он не плакал. Он пел:

Матушка в хлеву, в хлеву,
Не тужи, не тужи
Дам тебе свою рубашку,
Дам рубашку,
В ней пляши. [1]

Ночью Майя сбежала из дома, застав маму спящей. Сбежала она в топи тягучие и там же исчезла.

Хелга даже не отправился ее искать. Ему лишь сказали свидетели, что видели жену его в одной ночной багровой рубахе. Неслась она безумная и звала сына своего.

°°°
1 — "Матушка моя в хлеву!", (исландская песенка) перевод с исландского Ольги Маркеловой.