Жёлтый свет флуоресцентных ламп тускло освещает коридоры районной больницы. От запаха хлорки и спирта к горлу подступает тошнота. Молодая медсестра, с тёмными как смоль волосами, заполняет медицинские карты на посту. Я останавливаюсь напротив двери с потёртой надписью: «Палата 6» и захожу внутрь. Меня встречают бледно зелёные стены с потрескавшейся штукатуркой, металлические решётки на окнах, которые выглядят немного пугающе, и пять коек советских времён.

- Вы к кому? – спрашивает худощавая женщина с марлевой повязкой на одном глазу. Ей около сорока или чуть больше, руки перевязаны бинтами, сальные волосы и огромная заплатка на цветастом халатике простого кроя.

Я безмолвно осматриваю пациентов и узнаю черты знакомого лица в дальнем углу палаты. Мама полулежит на хлипкой койке и смотрит в окно, словно заколдованная. Длинные ресницы трепещут, глядя на капли дождя, скатывающиеся по стеклу, на руках выступают темно-зелёные вены, а лоб заклеен полоской пластыря.

- Мама, - зову я и делаю несколько шагов вперёд. Она не отвечает. Лишь отрешённо смотрит на окна и тёмные решётки. – Мама, ты слышишь? – спрашиваю я, дотрагиваясь до её холодных ладоней, но в ответ по-прежнему тишина.

- Бесполезно, - хриплый голос доносится с другого угла палаты, - она так уже вторые сутки.

Мелкая дрожь пробегает по телу. Я не узнаю женщину возле меня. Вроде бы, всё по-прежнему: зелёные глаза, родинка на правой щеке, шоколадного цвета волосы, которые она так часто завязывает в пучок, но что-то изменилось. Появилась опустошение, которое так не свойственно маминому лику. Её душа надломилась.

- Скажи что-нибудь, - умоляю я и целую её хрупкие руки.

Чувствую, на себе взгляд светлых маминых глаз, вижу, как медленно опускается и поднимается её грудная клетка, слышу охрипший и безжизненный голос:

- Уходи, - всего слово произносит она, прежде чем вновь перевести взгляд к железным решёткам. – Я не хочу тебя видеть.

Сердце разрывается от боли. Кажется, что в помещении заканчивается воздух, а стены стремительно сужаются вокруг меня, загоняя в ловушку.

- Уходи! – её голос срывается на крик. – Я не хочу видеть, слышать, знать тебя, - её руки крепко сжимают край покрывала. – Ненавижу!  - последнее, что я услышала её уст. После прибежала медсестра и со словами: «Выйдите» выставила меня за дверь. Крики ещё долго эхом разносились по коридорам больницы. Я прождала возле поста около пятнадцати минут, прежде чем всё та же темноволосая медсестра одёрнула меня за плечо и уставшим голосом произнесла:

- У вашей мамы случился приступ. Я ввела успокоительное, так что через несколько минут она заснёт, - после короткой паузы женщина продолжила: - Вам лучше не приходить.

В сердце больно кольнуло. Я сбросила с плеч медицинский халат, сдала свой пропуск и с трудом покинула стены районной больницы. Металлическая дверь с надписью: «ЦРБ» с грохотом захлопнулась позади меня и больше никогда не открывалась.

Пасмурное небо повисло над головой, предвещая скорый дождь. Я подняла глаза вверх и задалась вопросом: «За что?». Но ответа так и не получила. Душе сделалось больно.

На улицах города меня встретил поток безликих людей и автомобилей, мчавшихся куда-то вдаль по главной автостраде. Фонари освещали длинные улицы, в переходах бродячие музыканты играли свои заунывные романсы и всюду встречались рекламные плакаты и вывески магазинов. Мне, отчего-то, невыносимо захотелось горячего шоколада. Я отдала пару сотен полненькой женщине в кофейне, что находится в паре кварталов от дома. Но напиток оказался безвкусным. А, возможно, всё дело во мне? Это я не ощущаю вкусов, запахов и, кажется, даже цветов. Всё потеряло смысл. Ничто не важно.

Кеды насквозь промокли на подступах к дому. Я ускорила шаг и накинула джинсовую куртку, в попытке спастись от холодного ветра. Вдали уже показалась знакомая ограда, и мой взгляд зацепился за тёмные силуэты. По улице прокатилась волна смеха. Я застыла, как вкопанная, когда из гаража выехал до боли знакомый тёмный автомобиль. Дверь со стороны водителя открылась и Слава, в чёрном пиджаке поверх белой футболки, присоединился к компании ребят.

Я не знала, что делать: «Если пойду вперёд, то обязательно вляпаюсь в неприятности, а если не пойду, то выставлю себя полной дурой». Я отсчитала десять шагов, прежде чем взгляд зацепился за лица ребят в шумной компании. Я знала каждого.

Слава перекинулся парой фраз со Стёпой, а затем, взяв под руку Руслану, занял водительское сидение в автомобиле. Стёпа с Мариной заняли задние места. В сердце снова кольнуло. «Вот так выглядит жизнь, Настя. Жизнь, в которой нет тебя», - предательски прошептало подсознание.

Я сделала глубокий вдох и прошла вперёд – земля будто загорелась под ногами, когда я пересекала перекрёсток, - наши глаза встретились, его цвета тёмного шоколада и мои безжизненно-зелёные. Внутри всё перевернулось. Через секунду это чувство прошло, и на смену ему пришла всепоглощающая боль и горькое осознание простой истины - всё разрушено.

Я стояла так близко, и одновременно так далеко, что делалось паршиво; видела улыбку на лице Марины, задумчивый взгляд Стёпы и губы Славы, сомкнувшиеся в страстном поцелуе с другой. Эта история оставит навечно отпечаток в моей душе. Да, запомните мня глупой девчонкой, мечтающей о парне, который не принадлежит никому.

Той же ночью я написала: «В осенний день в мой дом ворвётся ветер, / Погасит свечи и споёт романс, / И ничего грустней не может быть на свете / Твоих холодных и туманных глаз...». Боль заставляет творить. Один мудрый философ сказал: «Мои самые лучшие работы были написаны в плену страданий и неразделённой любви». В десять я мечтала стать писательницей, выпустить свою книгу и сделаться знаменитой, как Джоан Роулинг или Джордж Мартин. Не думаю, что из этой идеи вышло бы что-то путное. Впрочем, мы этого уже не узнаем...потому что в ту ночь я закрыла свою записную книжку, - иногда вдохновение накрывает меня с головы до ног, - заварила ромашковый чай, аромат которого предательски напомнил мне о Марине, прочла последнюю главу третьего тома «Войны и мира», а потом уснула, чтобы никогда не проснуться. Как жаль, что я не узнаю, чем закончится история Натальи Ростовой и Андрея Болконского. Это, пожалуй, единственное, о чём я действительно сожалею...