Запах кинзы и пряностей заполняет каждый уголок небольшой кухни. Нож стучит о поверхность деревянной доски, в кастрюле закипает вода, а на сковороде поджаривается хлеб для тостов. Я облокачиваюсь о косяк дверного проёма и с неподдельным интересом наблюдаю за картиной, разворачивающейся на кухне. Улыбка трогает мои губы при виде Саши в хлопковом свитере, брюках простого кроя и фартуке нежно-лилового цвета с оборками по бокам. Он пытается разделаться с луком, потирая глаза, раскрасневшиеся от слёз.

- Тебе помочь? – спрашиваю я, указывая на разделочную доску.

Он на секунду прерывается, поднимает на меня холодные голубые глаза и шепчет:

- Тебе идёт, - его пристальный взгляд задерживается на белом сарафане с кружевной юбкой и бантиками по бокам.

Я невольно разглаживаю складки платья и смущенно отвечаю:

- Ты разрешил надеть любую вещь, которую я только смогу найти... - голос отчего-то дрожит. – А из женского было лишь это платье, поэтому мне показалось, что... В любом случае, если ты против, я сейчас же его сниму и...

- Всё в порядке. Оно тебе идёт, - еда заметно улыбается он, и продолжает готовить ужин.

Я делаю несколько шагов вперёд – по коже бежит холодок, как только оголённые стопы ступают на деревянный паркет – и останавливаюсь напротив стойки с приправами. Глаза изучают этикетки, и рука тянется за прозрачной баночкой с надписью «Паприка».

- Чьё оно? – мой вопрос нарушает внезапную тишину, возникшую между нами.

- Что? – спрашивает он, переворачивая тосты на сковороде.

- Чьё это платье?

Следует неловкая пауза. Ветер, врывающийся из открытого окна, играет с прозрачной тюлю, электрическая плита работает на полную мощь, из крана безостановочно бежит вода, но мне кажется, что в эту самую секунду дом окутан гробовой тишиной. Саша замирает на секунду, вытирает ладони о край фартука и не глядя на меня отвечает:

- Девушки.

Не нужно быть гением, чтобы догадаться, о какой именно девушке идёт речь. Я касаюсь Сашиной ладони, – не знаю почему, но в эту самую секунду мне необходимо почувствовать его прикосновение – придвигаюсь ближе и шепчу:

- Ты не сможешь держать это в себе вечно.

Он смотрит на меня так, как ни разу ещё не смотрел. «Мне больно», - говорят его глаза. «Ты нужна мне», - вопит его сердце. И я прислушиваюсь. Мои ладони прижимаются к его груди, а глаза изучают черты такого прекрасного, но грустного лица.

- В день нашего знакомства на ней было это платье, - каждое слово даётся ему с неимоверным усилием. – Она подошла, похвалила мои рисунки, заговорила о какой-то чепухе, спросила, что я думаю о постмодернизме, - он улыбается, и ямочки появляются на его щеках. – Но в ту самую минуту я мог думать лишь о том, как она прекрасна в своём платье. Это продлилось несколько минут, - дотоле неизведанные для меня чувства отражаются на его лице. Это отчаянье, приправленное сожалением. Худшая смесь. – Потом появился мой брат, поцеловал её в щёку и увёл куда-то вглубь зала. Это был удар ниже пояса.

- Мы никогда не говорили об этом, - я делаю глубокий вдох, прежде чем спросить: - Что произошло между тобой и Викторией?

В его стеклянных глаза отражается моё лицо, а спустя наносекунду следует ответ:

- Ты знаешь, - этой фразы достаточно, чтобы вновь перевернуть мой чёртов мир. Где-то в глубине души я надеялась, что Слава лжёт. Но, видимо, в тот день, единственный раз в жизни он сказал правду.

- Но почему? – непонимание, разочарование, смятение...не хватает слов, чтобы описать мои чувства в этот момент.

- Поэтому, - отвечает он дрожащим голосом и закатывает рукав правой руки. Проколы и порезы «украшают» бледную кожу. В голове всплывают ужасные картины: гремят ампулы, шприц заполняется прозрачной жидкостью, игла заходит под кожу достаточно глубоко, чтобы ввести лекарство, он закрывает глаза и насчёт три уже никогда не станет прежним. Один, два, три...я отшатываюсь назад и закрываю лицо ладонями.

- Ты такой же, как брат, - мои слова эхом разносятся по комнате. Делаю несколько шагов назад и, наконец, решаю для себя, что пора со всем этим покончить.

- Нет, не уходи, - его голос дрожит. Рука тянется к моей ладони, но я отшатываюсь назад, принимая оборонительную позицию. - Чёрт, всё не так, - он хватается за волосы, так, будто каждое слово причиняет ему боль. – В ту ночь мы с ней были под кайфом, понимаешь?

- Зачем ты всё это говоришь? - из последних сил спрашиваю я, смахиваю с лица наступающие слёзы и направляюсь к выходу.

- Я не моральный урод, Настя, - кричит он вслед и догоняет меня на пороге. Его тёплая рука накрывает мою ладонь на дверной ручке. Дрожь пробегает по телу. – Не нужно считать меня таким.

- Я не должна была приезжать.

- Уже поздно об этом говорить - произносит он. – Я просил всего день, помнишь? Двадцать четыре часа, и я исчезну из твоей жизни, - шепчет он возле моего уха, и его ладони опускаются на мою талию.

Я сглатываю, поворачиваюсь к нему лицом и шепчу:

- Не надо.

- Знаю, - он касается моих оголённых плеч и играет с лоскутками атласных завязок по бокам. – Есть ты, и есть я, - тянет завязки, и белоснежны сарафан падает на деревянный паркет, обнажая меня перед ним. – На ближайшие двадцать четыре часа, - горячие дыхание обжигает шею. Больно дышать. Смертельно больно.

***

Мои шаги эхом отражаются в каждом уголке дома. Половицы скрипят под ногами. И я слышу стук собственного сердца. В гостиной мёртвая тишина. Отец сидит в кресле и теребит лацкан пиджака, Ольга стоит позади, опираясь о спинку кресла; её глаза с безразличием наблюдают за секундной стрелкой на циферблате часов. Под ногами вновь раздаётся скрип, и все присутствующие, будто по команде, оборачиваются, чтобы посмотреть на «нарушителя спокойствия».

- Настя, где ты была? Мы звонили...

Начинает Ольга, но отец её прерывает:

- Сейчас не время, - холодно произносит он. – Выйди.

Ольга безмолвно повинуется, и, как только двери гостиной с треском захлопываются, отец продолжает:

- Присядь.

Я занимаю место напротив и с долей беспокойства спрашиваю:

- Что-то случилось?

Он томно вздыхает, потирает посидевшие виски и поднимает на меня свой мёртвый взгляд.

- Я должен сказать тебе очень важную вещь, - его голос дрожит. И только сейчас я замечаю, что в этот раз на его лице нет маски спокойствия, которую он привык носить день ото дня. – Твоя мама... - этой фразы достаточно, чтобы сердце опустилось в пятки, - в больнице.

До этой секунды в моей голове крутилась сотня вариантов. Он мог сказать «уехала в командировку», «снова напилась», «приехала навестить тебя», «звонила сегодня днём», но не сказал.

- Что с ней? – спрашиваю, сдерживая наступающие слёзы. – В какой больнице? Мы можем поехать к ней? – безостановочно спрашиваю я.

- Не сегодня, Настя.

- Что это значит? – в панике спрашиваю я.

Отец поднимается с кресла, присаживается на корточки рядом со мной. Его рука накрывает мои ладони, а губы монотонно произносят:

- Твоя мама совершила попытку самоубийства.

Дальше я не слышала. Слово «самоубийство» застряло тяжёлым комом в горле. Моя мама...которая всегда твердила о том, что нельзя сдаваться, сейчас просто опустила руки. Как, зачем, почему..? Но самый главный вопрос: «Неужели всё стало настолько плохо, что она была готова бросить свою дочь?».