Я приходил к Джюелл каждый день, сидя с ней рядом. Пытаясь говорить с ней о радостях жизни, я и сам начинал верить в лучшее. Только вот малышке лучше не становилось. С каждым днём я старался не замечать того, что дело на поправку не идёт. Я успокаивал себя тем, что у меня нет медицинского образования, которое действительно могло помочь мне понять, хорошо ли ей или нет. Пока вся страна готовилась к наступающему католическому Рождеству, эта больница была единственным местом, которое «жило» без единой единицы времени. Здесь было всё равно каждому на то, какой сегодня месяц или день. Тут лишь думали о том, как они чувствует себя сегодня, и благодарят Бога, что у них появилась возможность проснуться. Джюелл в шутку представляла, каких размеров была её опухоль, а я тоже поддакивал и часто смеялся, хотя и знал, что всё это не просто шутки, а реальная жизнь, за которую нужно бороться. К счастью, моя сестрёнка не совсем это понимала или просто не показывала этого, чтобы не сделать себе и мне больно. Все это и так чувствовали.
   Вместе с поддержкой специальных агенств, номера которых я смог найти в телефонной книге Лорен, я открыл фонд на лечение сестры. Через две недели я решил зайти к ним, чтобы узнать, как продвигаются сборы. Мне обещали помочь, и я, конечно же, верил.
   Для меня всё это выглядело, как сон: сначала инфаркт мамы, предательство Агаты, потом рак родной сестрёнки. Мне приходилось так часто плакать, что я уже перестал считать слезы нечто особенным: для меня это стало какой-то ежедневной вещью, которую я никак не мог выбросить из своего режима дня. В последнее время я начал чувствовать так много, как не чувствовал до этого, наверное, никогда. Так часто думать о вещах, заставляющих проливать слезы, мне приходится лишь в последние пол года, словно я вообще не жил до этого. Хотя я вряд ли могу назвать это жизнью. Я всё ещё не могу поверить в каждый новый день, и меня пугает будущее.
   Справляться с проблемами, которые появляются так скоро, ещё прежде, чем я могу с ними разобраться, действительно непросто. Приходя в школу, я постоянно думаю об Эстель, но, почему-то, не виню себя в том поступке. Мы не говорим с ней об этом никогда. Мы друзья, которых связывают общие темы для разговоров и ничего больше. Тот поцелуй ничего не изменил между нами, кроме того, что теперь мы не боимся говорить с друг другом, шутить, смеяться и вспоминать разные мелочи и глупые поступки. Я был рад, что у меня был человек, которому я действительно доверял. Это общение было необходимо не только мне — Эстель тоже ценила нашу дружбу. Теперь ходить в те гаражи стало нечто похожим на традицию. Почти каждый день после уроков я первым делом направлялся вместе с ней туда, где Эстель курила, а я вдыхал этот дым, и мне больше не хотелось плакать.
   А вечером всё менялось и меняется до сих пор. Абсолютно всё. Больше нет Эстель, которая может выслушать мои проблемы и дать парочку неплохих советов: у неё свои дела после посиделок на гаражах, и она совершенно не хочет делиться ими со мной, так что по вечерам мы сами по себе. Благодаря дружбе с ней, я пропускаю лишь обеды.
   Я прихожу в больницу и перекусываю там за несколько долларов. Почти вся моя копилка с моими собственными накоплениями на колледж опустошилась за месяцы, проведённые в Вашингтоне. Хотя, как я помню, так не было так много собранных денег: копить у меня никогда не получалось, и денег у мамы я просить не любил. Потом я всегда поднимаюсь в палату к Джюелл, где остаюсь с ней на несколько часов, читая сказки, рассказывая о школе и поддерживая всеми силами это маленькое невинное создания. Мне едва удавалось сдерживать эмоции, смотря на собственную сестрёнку, страдающую от такого заболевания. Это не кажется таким ужасающим, пока не начнёт умирать твой близкий. Джюелл не умрет, я это прекрасно знаю. Её глазки были настолько наполнены слабостью и болью, что я радовался каждому разу, когда заставлял её улыбаться. Уложив её спать, я ухожу к маме: Джюелл должна спать много, чтобы восстанавливать слабый иммунитет. Врачи всегда твердят об этом, и я с ними полностью согласен. Хотя я не уверен, что дело заключается именно во сне.
   По дороге к маме я постоянно стараюсь сохранять фальшивую улыбку, будто всё порядке. Это действительно очень трудно, но я не могу признаться ей в том, что сейчас происходит с маленькой Джюелл. В это же время я чувствую себя последним подонком, понимая, что она всё равно однажды узнает правду и, скорее всего, уже не сможет простить.
   Знакомая палата. Знакомые лица врачей и другого персонала. Я захожу к ней и снова интересуюсь её здоровьем:
   — Привет, мам, — говорю я, казалось бы, уже в сотый раз. — Как себя чувствуешь? 
   — Гораздо лучше, Алтон. Спасибо. — Улыбка мамы заставляет меня радоваться и на секунду забыть о проблемах. — А ты как? Как в школе?
   — Не плохо. Я нашёл друзей, так что всё в порядке.
Я только сейчас понял, что никогда не говорил с ней об Эстель.
   — Друзей? — продолжает улыбаться она, словно на что-то намекает. — Девушка?
   Теперь я совсем не знал, что ответить, и опустил глаза.
   — Ага, — прошептал я и засмеялся.
   — Она тебе нравится?
   — Мы просто друзья, мам. Честно.
   — Ну, ладно. Кстати, у меня хорошие новости. — Я очень удивился. — Завтра меня выписывают.
   Вот в этом момент я совсем не понимал, стоило ли мне испытывать чувство счастья. Нет, я, конечно же, рад, что она сможет вернуться домой, но есть одно большое «но»: теперь она узнает всю правду, и ей может стать гораздо хуже. Я не хочу, чтобы это произошло. Почти месяц мне удавалось скрывать всё это, а теперь я не знаю, что делать. Как мне сделать так, чтобы не дать маме возможность узнать что-либо о раке Джюелл? Да и на постоянно пьяную Лорен никогда нельзя положиться.
— Мам, — промолвил я, чувствуя адреналин в своей крови, — нам нужно поговорить.