А дальше потянулись серые будни, наполненные тревогой и ожиданием вестей.
Письма с фронта стали единственной радостью, разбавляющей монотонность жизни.

Каждое послание, написанное неровным почерком, было сокровищем, которое я перечитывала десятки раз, впитывая каждое слово, каждую строчку. В них звучали надежда и тоска, любовь и страх, но главное — обещание вернуться.

Но бумага не могла передать тепло его рук, а чернила — биение его сердца. И всё же эти строки были единственной нитью, связывающей меня с ним.
Дни сливались в недели, недели в месяцы. Время тянулось медленно, как густая смола, но вести приходили редко.

Каждое молчание становилось для меня пыткой. В такие дни моё сердце сжималось от тревоги за него.
Я ловила себя на том, что считаю часы, минуты, секунды, будто это могло приблизить его возвращение.
Я писала ему в ответ, писала каждый день, как он и просил.

По ночам я просыпалась от тревожных снов, в которых он звал меня, но я не могла его найти. Проснувшись, я долго лежала в темноте, прислушиваясь к тишине, которая казалась зловещей. Где-то там, за горизонтом, он боролся за что-то важное, а я оставалась здесь, беспомощная, сжимая в руках пустоту.

А потом заболела моя девочка.
И к моему беспокойству за Эрнеста прибавился дикий страх за дочь.
Врачей не хватало, лекарств не хватало, даже с водой начались перебои.
Каждый день я боролась с отчаянием, пытаясь найти хоть что-то, что могло бы облегчить её страдания.

Температура не спадала, а её слабый голос, зовущий меня, разрывал сердце.
Я сидела у кровати, держа её горячую руку, и шептала слова утешения, которые сама едва ли могла принять. 
Мы с Джоном не отходили от неё, но этого было слишком мало.
Болезнь прогрессировала, словно сжирая её изнутри.
Впервые в жизни мы чувствовали себя такими беспомощными.

Время текло медленно, каждая минута растягивалась в вечность. Её дыхание становилось всё тише, а взгляд — всё дальше, будто она уже видела что-то за пределами этой комнаты. Я сжимала её руку сильнее, как будто могла удержать её здесь, в этом мире, силой одной лишь своей любви. Но я знала, что это невозможно. 

Джон стоял у окна, его плечи были напряжены, а лицо скрыто тенью. Он не плакал, но я видела, как его пальцы сжимаются в кулаки, как будто он пытался сдержать боль, которая рвалась наружу. Мы оба понимали, что теряем её, и это знание было тяжелее любого груза.

До последнего своего вздоха я помнила тот миг, когда она ушла. Её маленькая ладошка стала безвольной в моей руке, а мир вокруг потерял свои краски.
Я сидела рядом, сжимая её пальцы, будто пытаясь вернуть хоть каплю тепла, в её хрупкое тельце.
Моё сердце, казалось, остановилось в тот момент, когда её дыхание прервалось.

Я смотрела на её лицо, такое спокойное, будто она просто уснула, но знала, что это сон, из которого не проснуться. В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь моими сдавленными рыданиями.
Я не могла поверить, что её больше нет. Казалось, ещё вчера она бегала по дому, смеялась, обнимала меня своими тонкими ручками.

Теперь же остались только воспоминания, которые жгли изнутри, как раскалённые угли.
Никто никогда не сможет понять ту боль, что испытывает мать, потеряв своё единственное дитя. Я знала, что теперь мне придётся жить с этой болью, нести её в себе, как вечный груз до конца моих дней.