Утро начинается в полдень с терпкого запаха свежего кофе и мягкого, как поролон, тусклого света из окна с незадернутой шторой. Тэхён смотрит в сторону кухни, на спину в красной клетчатой рубашке, на сигаретный дым, вьющийся к потолку, и долго не шевелится, чтобы не спугнуть своими движениями чужое спокойствие. 
У Чонгука немного влажная челка, очки на кончике носа, открытый ноутбук – видимо, работает опять в свой выходной или просто не знает, чем себя занять, – и бордовое пятно на шее. Это пятно по цвету – как самые темные после черных полосы на фланелевой ткани, оно выглядит, как грамотно подобранный аксессуар в духе дорогих наручных часов, кожаных перчаток или шелкового галстука. Тэхёну почему-то очень хорошо смотреть на это пятно и немного больно, когда он все-таки решается спустить ноги с кровати. Прохладный воздух снаружи одеяла холодит икры. 

Он совсем не похож на себя вчерашнего. Он может сейчас думать о чем угодно или не думать вовсе, щелкая кончиками ногтей по клавиатуре, он наверняка слышит, что Тэхён уже проснулся, что Тэхён кутается в одеяло, пока подбирает с пола свое белье и футболку, чтобы одеться и не смущать наготой сильнее, чем уже есть. Он знает, что этим утром Тэхёну очень хочется быть девочкой-подружкой из романтического фильма, которая после первой ночи надевает рубашку своего свежеиспеченного бойфренда на голое тело, чисто символически застегивает пару пуговиц на груди и приходит пить кофе и неловко улыбаться о том, что между ними произошло на границе между вчера и сегодня. Тэхёну и правда хочется, но он натягивает на себя джинсы и футболку, застегивает ремень и тихонько шипит, потому что каждое движение отдается в поясницу притупленным спазмом. 

- Надеюсь, ты не собираешься уходить, не попрощавшись, в третий раз.

После этих слов тишина превращается в лед, но Чонгуку мало:

- Тогда меня хотя бы не было дома. А сейчас – есть. Имей совесть, - продолжает он, и его голос против любой его воли срывается на короткую, но такую заметную дрожь. Тэхён, уже одетый, опускается на край кровати и роняет голову на раскрытые ладони. 

Чонгуку даже не надо на него смотреть, чтобы на два счета принять решение, не имеющее ничего схожего с верным. 

- Я правильно понял, что проблема только в «попрощаться»? – спрашивает Тэхён, наскоро выталкивая слова из вмиг пересохшего горла. 
- Нет, - отвечает Чонгук и кладет на кровать, рядом с Тэхёном, сложенные трикотажные шорты и майку. 

***

Дни с Тэхёном текут нерасторопно, как остатки геля для душа по стенкам прозрачной пластиковой бутылки, когда Чонгук на работе, и пролетают со скоростью, равной трем скоростям света, когда он рядом за молчаливым просмотром фильмов, за поздним завтраком, новостями по центральным телеканалам, за чаем, кофе и сигаретами в расплывчатом промежутке между вечером и ночью. Чонгук начинает замечать, что к его возвращению со стеклянного кухонного стола вытерты утренние хлопья пепла, неосторожно упавшие с кончиков их сигарет, а штора – всегда на своем месте. На жизненно необходимом расстоянии в пятьдесят пять сантиметров от края окна. Постиранное белье аккуратно развешено на сушилке: темное – к темному, светлое – к светлому, а сухая одежда выглажена, сложена в четыре слоя и разложена по нужным полкам в шкафу. Чонгуку сложно представить, сколько времени и внимания тратит Тэхён каждый день, чтобы всё, каждая не существенная с первого взгляда мелочь, укладывалась в рамки его, Чонгука, привычек и порядка. 
С ним по-прежнему сложно говорить и, в общем и целом, жить просто потому, что он, живой, теплый, дышащий, движущийся, есть здесь, но Чонгук, как бы ни хотелось этому сопротивляться, понимает, что без него – хуже. Говорить, дышать, двигаться, работать, спать – быть. 
«Ничего, - думает Чонгук. – Я привыкну».
Тэхён будто читает его мысли, горько усмехается, уверяет себя, что когда-нибудь Чонгук его обязательно примет, и, как и раньше, прижимается к нему по ночам. 

Спустя без малого две недели Тэхён находит работу. Это случается в то время, когда на городских площадях появляются громадные новогодние елки, искрящиеся мириадами цветных огней, а логотипы телеканалов украшаются снежинками и красными шапками с белым помпоном. В танцевальную студию Тэхёна принимают после десятиминутного собеседования и короткого показательного выступления. Тэхён долго вслушивался в незнакомую музыку, телом ловил ритм и двигался, как в свои лучшие времена работы в клубе – тогда, как ему казалось, все времена были лучшими. Тогда он и подумать не мог, что за танцы у шеста можно получать деньги не от великовозрастных уродов, страдающих ожирением и комплексом собственного величия. 
Работа с первого дня становится его страстью, и Тэхён уверен, что в этом он стоит на одном уровне с Чонгуком, который всегда жил своим делом и был ему верен с самого начала. Тэхён готов впахивать сутками напролет, танцевать и все никак не решаться поверить, что в его жизни, наконец, есть что-то большое и достойное. Здесь впервые за почти 25 лет пригодилось все, чему он долго учился, – от занятий у станка вместо футбола после уроков до ночных разминок у стены в гримерке. 

«Всегда будьте красивыми, – говорит Тэхён девушкам из своей группы. – Всегда. Независимо от того, танцуете ли вы перед мужчиной или женщиной, перед бедняком или успешным бизнесменом. Будьте такими, словно движения – это все, что вы можете, словно это единственные способы выражения ваших чувств и желаний. Будьте такими в одежде или без, в белье или без, под музыку или без музыки. Красота идет изнутри, и вы должны говорить своим телом, своей красотой, больше, чем можно сказать словами».

Тэхён возвращается домой счастливым, и в честь этого Чонгук открывает шампанское в среду между осенью и зимой. 

***

Тэхён – целый миллиард маленьких бытовых оплошностей. После него в ванной пахнет косметикой – самой обыкновенной, для ухода за кожей, и Чонгук может зависнуть на полчаса, оттирая с края раковины капли зубной пасты и рассматривая флаконы, бутылочки и тюбики с гелями, пенками и тониками, принюхиваться и различать запахи: так у Тэхёна пахнут руки по утрам, так – шея перед сном, а так – щеки, когда он просыпается. 
Он не дотягивается до верхней полки в кухонном шкафчике и шутит, когда Чонгук без труда достает то, что нужно: «Ничего, ты здоровый, а я на каблуках все равно выше».
Тэхён смеется своими сияющими глазами и долго рассказывает о прошедшем рабочем дне, о том, что девочки совершенно не умеют двигаться так, как нужно, но это не страшно, ведь Тэхён сам умеет и обязательно всему научит; Чонгук прослеживает его взглядом и только качает головой.
Чонгук его таким никогда не видел, а Тэхён никогда столько не улыбался. И жизнь, кажется, налаживается. 

***

Lana Del Rey – West Coast #nowplaying

Чонгук берет незапланированный выходной и утром нечаянно просыпается от мелодии чужого будильника. Лучи зимнего, охладевшего солнца лениво сочатся сквозь штору, разливаются по комнате мутноватым облаком тишины, и Чонгук слушает, как в этой тишине по паркету шлепают босые ступни Тэхёна. Он нечеловечески красив в этих лучах, когда останавливается у стола и вытягивается в тонкую нить, разминая плечи, трет заспанные глаза и закуривает, тихо щелкнув зажигалкой. Дым смешивается со светом, течет по его скулам, пока Тэхён курит и смотрит в окно, ни о чем, наверное, не думая, а потом тушит сигарету и уходит в ванную. 
Чонгук посвящает свободный день делам по дому и совсем чуть-чуть – работе, не переставая вспоминать чужую прямую спину, слишком легкую и парящую для десяти часов утра походку, тэхёнов теплый взгляд, в котором нет больше былого отчаяния и стотонной тяжести, и металлический звон связки ключей от квартиры, когда Тэхён, накинув свое черное пальто, вышел из дома. 

Его женственность – Чонгук называет это именно так – лишена вульгарности; она влечет и притягивает против всех законов здравого смысла, против всех его, Чонгука, привычек. Она воспитана в нем так же, как в других людях – пунктуальность и хорошие манеры, им самим, слеплена его же руками, согрета его горячим дыханием и теперь цветет, не вызывая сомнения или противоречия, – она ему попросту слишком идет. 

Тэхён становится проблемой, когда возвращается домой на полтора часа позже обычного.
Он излучает неподдельную радость, когда ставит на пол в прихожей дюжину пакетов с обновками из торгового центра рядом со студией, объясняет, что девушки-коллеги вытащили его пробежаться по магазинам; «господи, я навсегда останусь для них дружочком-геем, который поможет с оттенком румян, представляешь, они уверены в том, что я гей». Тэхён стягивает утепленную темно-серую толстовку на молнии и, потянувшись, вешает её на крючок поверх пальто – майка оголяет плоский живот, пояс синих джинсов и край женских, стопроцентно точно женских трусиков. Темно-винная ажурная ткань натягивается на выпирающих бедренных косточках.

- Привет? - а Чонгук молчит и не может сделать ни единого шага – ни вперед, ни назад, замирает в дверях в ванную и не помнит себя, когда оказывается почти вплотную, и уже в следующую секунду Тэхён чувствует, как живот под майкой обжигает прикосновение чужих ладоней. 

Чонгуку не надо быть ближе, чтобы почуять аромат нового одеколона от тэхёновой шеи, сделать короткий вдох, задержав в горле этот запах, и умереть, провалившись сквозь этажи, притронуться губами к его подбородку, прислушаться к учащенному стуку горячей крови в висках; не видеть его – чувствовать, как в его жилах течет жизнь, быстрая, клокочущая и торопливая, и как по его коже расползаются стаи колких мурашек, стоит Чонгуку потрогать сильнее, чуть выше, чуть ниже, а потом решиться, стянуть с него майку и, наконец, открыть глаза. 

Беспомощно таять в этих сильных руках каждой клеткой хрупкого тела и отдаваться во второй раз, со всей ясностью и из последних сил понимая, чем это все может закончиться, плавиться, как свечной воск, гореть и ни на мгновение не гаснуть, пока прохладные пальцы скользят по позвоночнику.

А потом – сойти с ума. 
Он снова оказывается снизу, вжатый в кровать под чужим весом, снова стонет, хватается пальцами за плечи и целует – больно, сильно и жадно, запоминая губами ощущение кожи. Тэхён пьян и безрассуден; Тэхён четко знает, что ему нужно, как воздух, стягивающий его легкие, всё это, – и умоляюще заламывает брови, когда Чонгук рассматривает его, спуская по ногам тонкое кружево цвета бордо. Это чувство нераздельной принадлежности становится абсолютным, когда Чонгук, удерживая ладонями округлые, нежно-гладкие бедра, толкается в тесного, скользкого, толком не растянутого Тэхёна.
Просто Чонгук, поймав чужой влажный взгляд напротив, раз и навсегда понимает, что этот мальчик, у которого от слез расплываются по векам тонкие линии черной подводки, с чьих мягких розовых губ стекают шершавые порывистые вздохи, теперь – только его, а Тэхён неистово счастлив от кошмарной боли, кроющей до горизонта, восторга, собственного бессильного трепета и того, что Чонгук, наконец, его принял.
Когда очень глубоко внутри растекается горячее и липкое, Тэхён только сильнее вцепляется в чонгукову поясницу и не дает отстраниться, кончает следом, не успев заметить, как горло сжало сдавленным стоном родного имени. 

Тэхён дышит глубоко и спокойно где-то до одури рядом; Чонгук сцеловывает слезы в уголках его глаз и сам почти плачет от того, насколько комфортна тэхёнова голова на его плече.