5 апреля, среда

Я всегда ненавидела свою кровать.

Двухъярусная, скрипучая, расшатанная до невозможного железная койка с жёстким ортопедическим матрасом. Когда я спускаюсь с неё, спящая на одеяле кошка всегда просыпается и, вылупив глаза, вцепляется в него всеми когтями, чтобы не улететь в космос. Мини-землятресение. Мне всегда стыдно перед ней за это.

Мне не хватит десяти минут зарядки, чтобы размять затёкшие конечности, спину и шею. Удобством никогда и не пахло.

Именно поэтому я проснулась в лёгком недоумении.

Проснулась, когда первые солнечные лучи ещё не проникали сквозь тонкие занавески, а ночной уличный фонарь ещё рисовал бликами на стенах. С глаз ещё не спала сонная пелена, а расплывчатые тени никак не хотели превращаться в очертания предметов.

Я совершенно не понимала, где нахожусь, почему спина ещё не затекла, почему не слышно скрипов, почему я не могу пошевелиться.

А ещё было жарко. И через секунду я всё поняла.

Было настолько жарко, что рубашка Бестужева на мне намокла. И, конечно, виноват в этом был сам Бестужев. Он прижался ко мне сзади, обвив руками и ногами и уткнувшись носом мне в шею.

Я застыла, напрягшись. Что. Он. Творит?

Его размеренное глубокое дыхание щекотало мне шею, и я начала подрагивать, чувствуя, как по телу приятным теплом разливается чувство защищённости.

Я почувствовала, как полыхают щёки... Да не только щёки. Я вся — просто одна бенгальская свеча!

Моё сонное сознание поражало всё: от невозможно удобной кровати до обнимающих меня рук.

Ночь всегда была моей любимой частью суток. И я уж точно и подумать не могла о том, что можно полюбить это ещё больше.

Больше всего мне хотелось, чтобы это никогда не заканчивалось.

Но Обломинго как всегда со мной. Горло пересохло так сильно, что, казалось, не выпей я срочно воды, умру от обезвоживания. Поэтому я, проклиная всё на свете, всё-таки попыталась выпутаться из объятий Евгения Андреевича, и мне это даже удалось...

Но в самый последний момент, когда я уже опустила ноги на холодный пол, меня резко схватили за руку. Я вздрогнула от неожиданности и испуганно обернулась. Бестужев лежал с открытыми, огромными от ужаса глазами, немного оторвав голову от подушки. И держал меня за руку так, будто я сейчас исчезну, сжимая до боли.

— Не надо. Пожалуйста.

Я сглотнула, всё больше теряясь. Что «не надо»? Что, он думает, я сделаю? В чём вообще дело?

Его глаза блестели в темноте, но смотрели не на меня.

Я осторожно попыталась вернуть свою руку себе. Она всё-таки моя и мне ещё пригодится.

Наверное, ему приснился какой-то кошмар, а я его разбудила. Может, он ещё просто не понимает, что происходит?

— Не уходи.

Ну, уже что-то более конкретное.

Когда высвободить руку не получилось, а она начала неметь, я мягко сжала его ладонь и наклонилась чуть ниже, чтобы он сфокусировал на мне взгляд.

— Я здесь. Я никуда не уйду. Просто схожу за водой, скоро вернусь, — и, видя недоверие на его лице, добавила: — вам принести?

Это подействовало. Черты его лица разгладились, голова опустилась на подушку, а рука, наконец, отпустила моё запястье.

Как я дошла до кухни и налила воды, я даже не осознала. Но, когда я вернулась со стаканом в комнату, учитель уже спал.

Я поставила воду на прикроватный столик и, немного помявшись и отогнав мелькнувшие на периферии сознания мысли о том, как неудобно спать в мокрой рубашке и как хочется её снять, забралась в постель и нырнула под тёплое одеяло. И почти сразу же осознала, что оно не моё. Точнее, не то, под которым я засыпала. Я пробежалась взглядом по кровати и нашла маленький уголок в знакомую полосочку у изножья. Мда, ну я и...

В общем-то, как моё одеяло там оказалось, не так важно, как то, что сейчас я лежу под одним с Бестужевым.

Подумать об этом подольше и накрутить себя побольше мне не дали — Евгений Андреевич во сне притянул меня к себе и крепко сжал в объятиях. И я предпочла в них раствориться.

***

Во второй раз я проснулась от громкого сигнала будильника, но не с разу поняла, что это он. На моём будильнике стоит незатейливая песенка, надоевшая мне за последние полгода так, что при первых звуках у меня начинается ушное кровотечение.

Довольно быстро до меня дошло, что это надрывается телефон Бестужева. В след за этим пришло осознание, что сегодня придётся топать в школку, а из нужных учебников со вчерашнего дня у меня с собой только история да английский. И домашка не сделана. Ладно, история... Тут и так всё понятно, но что делать с английским, ума, если честно, не приложу. Да и со всем остальным.

Знаете что? Я скатываюсь. Я прям вообще скатываюсь. Я становлюсь раз-дол-бай-кой. И виноват в этом!..

— Что ты там видишь?
— Что? — я дёрнулась и так резко повернула голову на подушке, что шея хрустнула и неприятно заныла. Лохматый со сна Бестужев сидел на кровати и заинтересованно на меня смотрел.
— Я спрашиваю, что ты там такого увидела? — он указал пальцем в потолок, и я на автомате перевела взгляд на абсолютно белую поверхность. О чём это он? — Ты уже минуту лежишь и тупо пялишь в потолок.
— А-а-а... — блин, уж и затупить немножко нельзя. Что за жизнь такая? — Задумалась. Я домашнюю работу вчера сделать не успела. Меня в школе порвут. И учебников нужных нет.

Евгений Андреевич хмыкнул и, схватив со спинки стула футболку, надел её. Это напомнило мне одно субботнее утро, так что я быстро отвела взгляд и, откинув тяжёлое одеяло, села, свесив ноги. Рядом с дверью внезапно обнаружилось зеркало, и моё сонное, помятое отражение предстало предо мной во всей своей красе: на голове — маленький атомный взрыв, под глазами — мешки, рубашка выглядит так, будто её никогда не гладили, а взгляд кричал о том, что я готова убивать.

Боже, ну просто красавица.

Бестужев обернулся, посмотрел на моё злое, насупленное отражение и улыбнулся этой своей бесовской улыбкой, от которой захотелось либо дать в морду ему... либо себе.

Меньше всего мне хотелось, чтобы он видел меня... такой.

А ещё стало понятно, что о том, что было пару часов назад он совершенно не помнит. Значит, и получить адекватных объяснений не выйдет. Но попытка не пытка, наверное... Хотя я уже в этом начинаю сомневаться.

— А что я там вам задавал?
— Э... ничего. Контрольная ж была.
— Ну вот и забей тогда. И на остальное забей.
— Как это «забей»? — я нахмурилась, и мой вид стал ещё мрачнее. — На домашку забить?
— Именно, — Евгений Андреевич дёрнул на себя одеяло, заставляя меня наконец встать, и аккуратно расстелил на кровати, кинув на меня хитрый взгляд. — Только не говори, Княжна, что ты ни разу на учёбу не забивала.
— Ну... — несколько странно вести такой разговор с учителем. — В таком количестве — нет. Да и то, всегда в пользу другой домашки.

Бестужев перелез через кровать, прошёл мимо меня, открыл дверь и, поманив за собой, скрылся в направлении кухни. Я вздохнула и, одёрнув рубашку, засеменила следом.

Блин, волосы бы убрать... Да и умыться бы не мешало. Если краснеть перед преподами, то краснеть красиво! О, а может, наоборот — синяки себе под глазами нарисовать, типа всю ночь не спала, готовилась к ЕГЭ... Да не, это уже совсем тупо. Да и рисовать, вообще-то смысла нет, они уже самые... так сказать, натуральные.

Кстати, в рюкзаке где-то оставалась резинка...

— А где рюкзак? — я остановилась посреди гостиной.

В голове гудело, хотелось спать, а из кухни доносился аромат свежесваренного кофе, от которого только сильнее захотелось назад в кроватку.

Точно, рюкзак же у стола в спальне. Я развернулась, скрипнув босыми пятками по паркету и, вернувшись в комнату, забралась на кровать. Как же меня бесит эта дурацкая планировка... Почему нельзя было сделать хотя бы маленький проход между стеной и кроватью, ну? Кто вообще так делает?!

Ответ, в принципе, очевиден. Света.

Портфель обнаружился у тумбы с другой стороны кровати, и мне настолько лень было делать какие-то лишние телодвижения, что я просто подполза к краю, встала на четвереньки и, упираясь в кровать коленями и левой рукой, правой — потянулась к рюкзаку. Не хочу даже думать, как это выглядит сзади, учитывая, что я, простите, без штанов...

— Обо... Что ты?.. — судя по покашливанию и ещё какому-то непонятному полу-хрипу, Бестужев зашёл в комнату именно в этот, итить, момент и поперхнулся воздухом или тем, что собирался сказать.

Я резко дёрнулась и повернула голову на столько, на сколько мне это позволяло моё положение.

Евгений Андреевич стоял боком в дверном проёме и яростным взглядом прожигал в стене дыру.

От неожиданности, испуга и ещё всего по чуть-чуть я потеряла равновесие и грохнулась на пол, впечатавшись носом в ковёр (в который раз благодарю за него Свету).

— А-а-а-й... Евгений Андреич, Вы чего делаете?
— Это я чего делаю? Это ты что тут вытворяешь? Что за приватные танцы?!

Я поднялась, прижимая ладони к носу, с облегчением осознавая, что он цел. Бестужев стоял всё на там же месте, но теперь смотрел прямо на меня, и его взгляд не предвещал ничего хорошего.

— Какие танцы? Я просто резинку искала, — я выудила из кармашка рюкзака маленькую резиночку и демонстративно подняла её вверх.

Историк на мгновение прикрыл глаза, вздохнул и, молча развернувшись, вышел.

И чего он так взбесился?..

Я посмотрела на своё озадаченное отражение в зеркале и кивнула самой себе, пожав плечами. Я сейчас пока слишком туго соображаю, чтобы... нормально соображать.

Собрав волосы в высокий хвост, я, захватив с собой косметичку, пошла в ванную, чтобы привести себя в порядок и прополоскать рот листерином. Пора уже реально себе тут заводить собственную щётку... Нервно хихикнув от этой мысли, я быстренько оделась в свою одежду и наконец смогла выдохнуть. Да-а-а, как ни странно, в брюках я чувствую себя намного свободнее, чем без них.

Макияж сегодня удался мне намного быстрее, чем обычно, и я поблагодарила за это всех богов, которых смогла вспомнить. Не хватало ещё застрять надолго в учительской ванной...

На кухне меня уже ждал подостывший чай, и на душе немного потеплело. Какая никакая, а всё же забота. Мило с его стороны.

Улыбнувшись уголками губ, я села напротив Бестужева. Думать о ночном и утреннем происшествиях абсолютно не хотелось, о том, что мне предстоит в школе — и подавно, так что я решила просто наслаждаться моментом. Как там говорится? Carpe diem.*

Я хмыкнула и кинула беглый взгляд на историка. Он сидел с таким выражением лица, которое я бы описала как «эта жизнь меня ебёт, но меня это не ебёт», не проявляя ни одной эмоции, и, кажется, абсолютно на автомате чистил апельсин, складывая в кучку кожуру и эту вкусную белую штуковину. Боже, я её больше самого апельсина обожаю. Он что, собирается её выбросить?!

— Вы что, выбросите её?
— Кого? — «очнулся» Евгений Андреевич.
— Эту белую штуковину, — я указала на неё жадным (не сомневаюсь в этом) взглядом.
— Да.
— Но она же такая вкусная!
— Ну держи, — Бестужев посмотрел на меня с выражением «больной-ублюдок» на лице и передвинул кучку с кожурой ко мне.

Я быстренько выбрала оттуда всё самое вкусное и принялась запихивать в рот.

— Не подавись. А то помрёшь тут, а мне отвечать. И это вообще-то называется «альбедо». Так, для общего сведения, — историк отхлебнул из своей чашки, продолжая наблюдать, как я расправляюсь с этим альбедо.

Ишь, умник нашёлся.

— Всё-то вы знаете, Евгений Андреич, — процитировала я его давние слова** с набитым ртом. Хотя он, мне кажется, уже и не вспомнит.

Бестужев изогнул губы в полу-улыбке. А может, и вспомнит.

— Просто я эрудированный.

Я наконец прожевала альбедо и ткнула пальцем себе в лоб, между бровями.

— А я знаю, что это глабель. А это, — я чуть приподняв лицо, провела подушечкой указательного пальца по «столбику» носа, — колумелла и... — и ниже, до начала впадинки над верхней губой, —...фильтрум. Древние греки считали, что это одна из самых чувствительных эрогенных зон на всем теле. Я считаюсь эрудированной?

А я-то теперь что творю? Пора уже научиться сначала думать, а потом делать всякую жесть.

Бестужев, который всё это время неотрывно следил за каждым движением моего пальца, моргнул, отвёл взгляд и, медленно поднеся чашку к губам, сделал глоток. Я машинально посмотрела на его дёрнувшийся кадык и тоже сглотнула.

Так, надо переводить тему.

— Можешь.
— Ура, — я своровала у него дольку апельсина и, закинув её в рот, запила остывшим чаем. О да, вот это я опасная и дерзкая. — А вы успели вчера проверить наши контрольные?

Историк завис на пару секунд, задумавшись.

— Ну, кое-что я точно вчера сделал.
— Что?
— Забил, — Евгений Андреевич беззаботно пожал плечами и встал из-за стола. — Прошу прощения, Княжна, но за завтраком компанию я тебе не составлю. Пора уже...
— Так ещё рано...
—...собираться. Ты когда научишься не перебивать старших, а?
— Так ещё рано, — повторила я. — А это был риторический вопрос?

Бестужев на это только закатил глаза.

— Ты забыла, что тех, кто утром выходит из дома, в этой квартире сегодня трое. И один до сих пор спит.
— Вот чёрт, — я глянула на время и осознала, что всё идёт по... не очень хорошо. За секунду допив остатки чая, слетела со стула и сайгаком поскакала в детскую.

Историк флегматично кашлянул в кулак, проследив за мной взглядом, и, оттолкнувшись от стены, которую он подпирал, удалился в неизвестном направлении.

Хотя мне, собственно, пофиг.

— Соня, спишь? — я заглянула в комнату с глупой улыбкой и не менее глупым вопросом.

Маленькая Бестужева обернулась на мой голос, держа в руках один полосатый носок.

— Нет, — для достоверности помотав головой, она озадачено осмотрелась. — Где мой носок? Мама! Я не могу найти длугой носок!
— Ого, реально проблема, — проглотив уже было поднимающееся к горлу «не мамкай» и попытавшись не придавать этому обращению особого значения, я изобразила свой самый задумчивый вид. — А ты как сама в такую рань встала?
— Ну... — Соня потёрла глаза свободной рукой. — Будильник завела.

Я удивлённо моргнула, вспомнив, как меня с братом в детский сад будила мама. Всегда. Какие будильники, вы о чём? Вот это я понимаю, самостоятельность. Было бы мне четыре года, и кто-то попытался бы заставить меня самой вставать по будильнику, потерпел бы грандиознейшее поражение.

— Ладно, давай потом поищем твой носок, надо быстренько собраться, а то времени уже дофи... кхм... очень много.
— Ты хотела сказать «дофига», да? — прищурившись, спросила Сонечка и кинула бедный одинокий носок на незаправленную постель.

Я испуганно покосилась на распахнутую дверь. О-ёй. Вот оно и произошло... То, чего я так боялась.

— Не волнуйся. Я не сказу папе, что ты плохое слово сказала.

Ну, фактически, я его до конца не произнесла... А вот она — да. Но...

— Спасибо, — кивнула ей я, поджав губы.

И она улыбнулась мне этой бестужевской улыбкой.

— Хорошая девочка. Ты оденешься сама?

Мы в полном молчании пялились друг на друга, пока она не кивнула.

— Ну да, было бы во что, — я со вздохом поискала взглядом шкаф.

Из него я вытащила какие-то джинсы с «заводскими» подворотами и вышитым цветочком и, не глядя, протянула их Соне. Покопалась и вытащила из глубин чистую бежевую водолазку. Вроде нормально. Но её гладить нужно.

— Сонь, где у вас гладильная доска?

Она на секунду зависла с одной ногой в штанине. Потом отмерла и ткнула пальцем в сторону гостиной.

— За занавесочкой.

Я отблагодарила её за информацию серьёзным кивком и пошла раскладывать доску. Соня присоединилась ко мне через минуту, запрыгнув на небольшое кресло у окна. Ночнушка в сочетании с джинсами превратилась в тунику, и образ Бестужевой стал на удивление по-летнему тёплым. Может, нафиг её, эту водолазку...

— Гладюк в шкафу, — сказала Соня, когда я заозиралась в поисках утюга. Я удивлённо улыбнулась и переспросила. — Гладюк! Котолым вещи гладят, чтобы они были тёплыми, когда их надеваешь.

Ого. Я, хихикнув, полезла в шкаф. Нравится мне её образ мыслей! Уф... здоровая какая бандурина... Чугунный он, что ль?

Я минут за пять погладила чёртову водолазку и за три — убрала всё на свои места. Внезапной неприятностью оказалось то, что «гладюк» подло «плюётся» водой и вообще очень неохотно в себе её держит, так что мои носки были в таком состоянии, будто я ходила в ливень без ботинок. Плюс масла в огонь подливал Бестужев, который, собираясь в школу, ходил мимо меня туда-сюда, как маятник, поначалу всему удивляясь, чем сильно раздражал. Господи, привяжите к ногам динамо машину, чтобы хоть какая-то польза была. Потом он просёк фишку с моими замоченными носками и репутацией и уже ходил угорал. Чем уже не просто раздражал, а так конкретно выбешивал.

И так я, ворча себе под нос, бегала по квартире, успевая перекусывать пирожным с заварным кремом, собирать Соню в сад и все раскиданные по столу тетрадки по истории в портфель.

И вообще! Мои носки, хочу — и мочу!

Кстати, о птичках... носках.

— Евгений Андреич! — крикнула я вглубь квартиры, вытаскивая из спальни свой огромный портфель и на автомате поворачиваясь к двери, чтобы её за собой закрыть. — Соня не может свой второй носок найти! Вы не... — я проглотила пол-слова, с разворота вписавшись носом... в кое-чьё солнечное сплетение.

Я запрокинула голову. Какой же он, блин, здоровый! И как он умудряется так тихо подкрадываться?

Я не удержалась:

— Какой у вас рост?
— Сто восемьдесят пять, — я на это только шмыгнула носом и поборола глупое внезапное желание уткнуться лбом ему туда, куда я только что врезалась. Блин... Ну идеально же, так и манит... — А по поводу носка... — усмехнулся он и махнул рукой так, будто мы не стоим на неприличном расстоянии сантиметров в десять, а ведём светскую беседу о погоде за чашкой чая с капелькой молока. — Это у нас семейное.

Он вздохнул, чуть склонив голову, и перевёл взгляд с моего левого глаза на губы. Так, сердечко, твоя остановочка. Только я успела подумать, что хуже уже не будет, как Бестужев поднял руку и, осторожно взяв меня за подбородок, нежно провёл подушечкой большого пальца по верхней губе. Я вздрогнула и замерла в напряжении.

Кто-нибудь, научите меня дышать, пожалуйста, я сейчас умру от нехватки кислорода. У меня уже даже не осталось ни сил, ни желания спрашивать, что он опять такое исполняет. Это уже стало его изюминкой — творить всякую дичь и лишать меня личного пространства, воздуха, нервных клеток.

— Самая чувствительная зона, говоришь? — он ухмыльнулся, отпустил моё лицо и, поднеся палец на этот раз к своему рту, обхватил его губами. На мой в конец обалдевший взгляд он пожал плечами. — И как ты могла не почувствовать там крем?

Тут он наклонился и оставил на моих губах лёгкий невесомый, почти целомудренный поцелуй, такой короткий, что я засомневалась в его реальности. Я даже не успела ответить. Я даже не успела вообще понять, что происходит, как он отстранился, обдав напоследок мою щёку горячим дыханием, и, подхватив мой выскользнувший из рук портфель, пошёл в коридор, бросив через плечо что-то о том, что пора выходить.

Будто ничего только что не было.

Будто это нормально.

Я наконец тяжело выдохнула, прижав к щекам ладони. Нет, между нами уже и не такое было... Вон, полторы недели назад он раздевал меня за той дверью позади, ловя губами мои стоны... Но тогда он был невероятно пьян, а я невероятно зла. А позавчера я вообще сидела на нём верхом и совершенно точно не вела себя, как выпускница института благородных девиц. Но...

Но.

Я медленно прошла в коридор, где уже стояла одетая Соня и натягивал ботинки историк. Он мазнул по мне взглядом и чему-то улыбнулся.

— Губы у тебя сухие, Оболенская. Бальзамом смазывай.

А ничё больше ему не смазать, а? Наглец.

— Если так дальше пойдёт, с вами я его за два дня израсходую, — буркнула я и, быстро одевшись, вышла на лестничную клетку вслед за шустрой Соней, игнорируя неприличную ухмылку учителя.

Вызвала лифт. Он подъехал буквально через пару секунд. Оглянувшись на Бестужева, который снова возился с замком, я схватила Соню за руку и юркнула с ней в кабину, быстро нажав на «1» и «закрыть двери». Подошедшему в последний момент Евгению Андреевичу я показала язык.

И за мгновение до того, как двери лифта закрылись, я услышала тихое: «укушу».

***

Мы это как-то совершенно не продумали.

Отдав Соню в надёжные руки воспитателей, мы повернули в сторону школы...

и встали в чёртову пробку!

Время на часах — половина девятого, а ехать ещё час, с такой-то скоростью.

— К первому уроку мы уже точно не успеем, — я нахмурилась и раздражённо выдохнула через нос, поджав губы. Раньше я вообще была сама пунктуальность. Опоздать куда-то, тем более в школу, было моим страхом номер один. Со временем это притупилось, но угроза опоздания до сих пор приносит мне сильный дискомфорт. Особенно, если это опоздание на физику.
— Нашла проблему, — откликнулся историк, не отрывая взгляда от дороги. В чём, собственно, не было необходимости. Потому что мы, чёрт возьми, стоим!
— Я? А моя ли это проблема? — мои нервы лопнули со звуком ударившихся о колени ладоней. — Ладно я! Я ученица, мне сделают выговор и отпустят с миром. А вот вы не... — мозг в мгновение опустел, я медленно моргнула; историк кинул заинтересованный взгляд; не кто? —...не ученица...

Спустя секунду по салону уже разнёсся заливистый хохот. Я нервно усмехнулась своей неадекватности. И вроде разрядила обстановку, которая всю эту поездку грозила мне истерикой. Из-за того поцелуя, я так понимаю... А, нет, не разрядила. Я всё ещё на грани.

— Молодец, Оболенская. Зришь в корень, — Бестужев улыбнулся и наконец, впервые за последний час, посмотрел прямо на меня. Он вроде как тоже был не в восторге от своего поступка.

Всего один вопрос.

Зачем?

Зачем он делает это со мной? С собой? С нами? Он пытается сохранять дистанцию, держать себя в социальных рамках, а потом резко срывается. В пропасть. И тянет меня за собой.

Я всегда считала себя благоразумной и гордилась этим. Я никогда не поступаю необдуманно, не ныряю в омут с чертями с головой. Я, чёрт возьми, умею расставлять приоритеты! Я могла бы сказать так про себя, и ещё полтора месяца назад это было бы правдой. Я ставила себе цели и добивалась их, наступая на горло собственным желаниям. И моей главной целью было спокойно закончить школу с золотой медалью, ничто не могло помешать мне.

Но пришло «что» и помешало. И это чёрт-те что имеет такое подходящее имя.

И что теперь мы имеем? Испорченную в край репутацию, гоп-стопы бестужевских «поклонниц», недоверие со стороны почти всей, блин, школы, косые взгляды некогда любимых учителей и слухи, которые, «как мы оба знаем, никогда не подтвердятся». Помнится, именно это он так резко сказал мне месяц назад. Но теперь я понимаю, что тогда он хотел убедить в этом не меня. А себя самого. И не смог, видимо. Надо было тогда поспорить с ним на шоколадку. Или пятёрку в четверти.

Я чувствую себя так глупо. Льдинкой, плывущей по течению, которое несёт меня к огромному водопаду. А я даже не осознáю, когда окажусь в свободном полёте, чтобы разбиться, утонуть, исчезнуть.

И я ничего — ни-че-го — с этим не делаю. Не пытаюсь спасти свою репутацию, отстоять честь. Не отстраняюсь, когда онподходит ближе. А именно это мне и следовало бы делать.

Но... просто, когда он рядом... Всё начинает казаться таким... таким глупым и ненужным. Все эти экзамены, золотая медаль, школа со всеми её малолетними сплетниками, танцы.

Внезапно весь огромный мир сосредотачивается в одном человеке, таком странном, непредсказуемом, чей ледяной взгляд, наполненный необъяснимой тоской и скорбью, заставляет каждый раз болезненно сжиматься сердце.

Вот именно. Болезненно. Потому что это одна сплошная болезнь, от которой не найти лекарства.

И нет никаких бабочек в животе. И никакого чувства лёгкости, никакой эйфории.

Лишь это жуткое осознание, что он должен быть рядом. Нет, нет, что я должна быть рядом. И это пугает сильнее всего.

И это все называют любовью? Это что угодно, но только не любовь. Скорее уж болезненная привязанность.

С его появлением что-то в моей жизни резко изменилось.

Я совершенно не знаю, куда это ледяное течение меня принесёт.

— О чём задумалась?

Не хочу слышать этот голос. И эти глаза видеть не хочу. Они загораживают мне моё будущее.

— Эй, Оболенская? — да отстаньте от меня хоть на минуту. — Земля вызывает Оболенскую. Как дела?

Шутить изволите?

Дела? Дела идут... Только неизвестно куда.

— Задумалась? — я безразлично приподняла брови. — О том, что всё пари́т к чертям.

Дорога освободилась, и мы наконец тронулись с места. Бестужев недоумённо нахмурился.

— Летит?
— Нет, пока что пари́т.
— Но уже к чертям?
— Именно, — я прислонилась лбом к холодному стеклу и зачем-то задержала взгляд на огромном баннере с рекламой фильма «Преисподняя». — В самый гребанный ад.
— Даже так? И что же такое происходит?
— Вы происходите.

Я даже удивилась, как поразительно легко мне дались эти слова.

Только когда тишина в салоне стала давить на виски, я оглянулась на учителя. Евгений Андреевич сидел, неотрывно следя за дорогой, с таким спокойным лицом, что это выглядело деланно. Будто бы он вообще не слышал моих слов. Но что-то в его облике неуловимо изменилось. Это было видно в подрагивающих ресницах. В блестящих глазах, в побелевших костяшках пальцев, с силой вцепившихся в руль. В брошенном всего на мгновение взгляде в зеркало заднего вида.

И я увидела в нём то, что никак не могла распознать раньше. В этом взгляде всегда было что-то странное, неправильное, пугающее. Это он прятал за напускной холодностью, порой чрезмерной серьёзностью. Или наоборот — внезапным весельем совсем не к месту. Это, что сдавливает горло и лишает воздуха.

Вина. Ужасающая, всепоглощающая вина.

Таким взгляд не становится от осознания неправильности непонятных отношений с несовершеннолетней ученицей. Это что-то страшнее, глубже, интимнее. Я почувствовала, как начала кружится голова.

Вдруг все мои недавние размышления показались такими отвратительными, что мне стало противно от самой себя. Что-то внутри отдалось болью, заныло и царапнуло рёбра. То ли это, о чём говорила Татьяна Алексеевна? То, что мне надо «принять»? Что-то ужасное?

Готова ли я к этому?

Нет, и никогда не буду. Вряд ли можно быть готовым к чему-то, что заставляет глаза подёрнуться дымкой такого отчаяния.

Я наконец смогла взять себя в руки и решительно повернулась к Евгению Андреевичу, но голос всё равно дрогнул:

— Простите, я не должна была этого говорить.
— Это ты прости меня, — сухо отозвался Бестужев. — Я не должен был переходить черту.

Историк снова бросил короткий взгляд в зеркало, но, вздрогнув, отвёл его так быстро, что мне стало не по себе. Что он там увидел?

Я еле поборола желание обернуться, смяв в пальцах свой шарф, чтобы как-то унять волнение.

— Вы её сами себе провели, — я чуть отвернула лицо, скрывая нахлынувшее смущение.
— Устанавливаете себе какие-то границы, а потом беситесь, что не можете их придерживаться. И меня под них подстроить хотите. Думаю, надо поговорить обо всём этом.

Бестужев молча вывернул руль и тихо чертыхнулся, когда за поворотом обнаружилась очередная пробка. Некоторое время мы ехали в абсолютной тишине, пока мне это не надоело. Ну он хоть вроде бы немного успокоился.

— Вы от меня молчанкой не отделаетесь.

Евгений Андреевич не выдержал и всё-таки соизволил уделить мне толику своего царского внимания.

— Думаешь, нам надо поговорить? — он как-то странно усмехнулся. Мне это не понравилось...
— Да, думаю.
— В прошлый раз, когда ты решила, что нам надо поговорить, всё закончилось не так, как должно было.

Я напрягла память.

— Вроде бы... тогда всё закончилось тем, что вы предложили мне сделку. Или вы о том, что я что-то ляпнула об упущенном поцелуе? — я приподняла бровь, взглянув на Бестужева.

Историк удивлённо посмотрел на меня. Я стала ощущать себя свободнее рядом с ним. Почему-то даже не покраснела, произнося это.

— Если вы про второе, то переживать вроде не о чем, мы это упущенное сполна наверстали, — я нахмурилась.
— Нет, — он прочистил горло. Что? Странно, что я могу такое Вам сказать? — Я про первое. Всё было бы нормально, если бы не эта глупая идея.
— Вы так считаете? — я снова уставилась в окно. — Думаете, что совершили ошибку? Хотите всё прекратить?
— Твоя жизнь, как ты говоришь, не полетела бы к чертям, если бы всё было, как раньше.
— Как раньше... В прошлый раз вы сказали «нормально».
— Это одно и то же.
— Вот уж не сказала бы... Всё это началось ещё до того, как вы предложили мне поработать няней для Сони.
— Всё это? — Бестужев отвлёкся от дороги и настороженно заглянул мне в глаза.

Я вздохнула, осознавая, что ему, похоже, всё-таки придётся рано или поздно узнать, что творится в школе. И лучше рано, чем поздно.

— Думаю... Надо вам уже рассказать, наверное.
— Что рассказать?
— Вы Подслушано школьное читаете?
— Нет, — учитель нахмурился, явно ничего не понимая. — Это как-то связано с ударившей тебя девушкой?
— Скорее наоборот. Ко мне... в школе... относятся весьма агрессивно.
— Кто?

Я посмотрела прямо на него, попытавшись собраться с мыслями. Действительно, если он даже о Подслушано не знает, глупо от него скрывать то, что непосредственно касается его самого. Мало ли, на какой уровень это всё выйдет.

— Почти все. Кроме моего класса и тех, кто ничего плохого во всём этом не видит. Хотя они своими шутками только подливают масла в огонь.
— И как долго это продолжается? — Евгений Андреевич ещё сильнее сжал руль. Ой, да он разозлился.
— Чуть больше месяца. Судя по Подслушано, первые слухи появились где-то за неделю до вашего предложения. Понимаете? Я не знаю, что было бы, если бы вам тогда не пришла в голову эта идея. Но даже если вы сейчас прогоните меня... — я сглотнула, почему-то от этой мысли стало не по себе, — ничего ведь уже не изменится. Даже если вы вдруг перестанете творить всякую дичь, которую школьники фоткают на телефон и выкладывают в группу, переворачивая всё с ног на голову... Даже тогда они просто подумают, что мы с вами поссорились, это даст им повод для новых сплетен.
— Что за фото?
— А вам Лариса Сергеевна не показывала их?
— Нет... — так-так, кажется, кто-то занервничал.
— Ну посмотрите в группе. Там всё есть. Но эти фотки — только цветочки. Меня караулят в школе, присылают угрозы вконтакте и... много чего ещё. Учителя подозревают во всём, что только можно придумать. Если бы не Кира, меня бы в начале марта избили бы в женском туалете, — я больше не могла спокойно говорить об этом. Злость подступила к горлу и была готова вырваться в крике. Кажется, я уже наговорила лишнего, но долгое молчание сделало своё дело — я больше не могла держать всё в себе, пусть он знает, чем на самом деле грозят «пустые слухи». — Я... Мне кажется, если это всё начнёт заходить ещё дальше, боюсь, я не смогу спокойно доучиться эти два месяца. Я устала и совсем не знаю, что делать.

Мы встали на невероятно долгом светофоре, и Евгений Андреевич повернулся ко мне, ничего не произнося. И по его взгляду я поняла — он действительно решил всё закончить. От этого осознания я практически впала в панику, при этом внешне оставаясь спокойной. Если до этого разговора я, казалось, сама этого хотела, то сейчас только мысль об этом пугает меня больше школьных проблем.

— Но знаете, — я, отвернувшись, заметила, что мы почти подъехали к школе; я сглотнула и сжала руки в кулаки, впиваясь ногтями в ладони, — раньше ведь тоже было не нормально. Всё это изменило меня, сделало сильнее, серьёзнее, упорнее... Наглее, — я коротко улыбнулась. — Самостоятельнее. Я научилась справляться со всеми нападками, даже порой не замечать их. И мне нравится, какой я стала, — я перевела взгляд на всё ещё смотрящего на меня учителя. — Я не хочу ничего менять. Всё это сплотило мой класс, открыло мне глаза на многое. Научило ценить дружбу. Если вы повернёте назад, ситуация в школе всё равно лучше не станет. Так что вы теряете? И что вы потеряете, если решитесь?
— Решусь на что?
— Это только вам известно.
— Говоришь, как Татьяна Алексеевна, — он откинулся на спинку и устало запрокинул голову. Я поняла, что неосознанно повторила его жест.
— Ну, я же её ученица.
— Ты моя ученица, — почему-то жёстко отозвался Бестужев, а я почему-то улыбнулась.
— Разумеется.

До конца красного сигнала светофора оставалось пятнадцать секунд, а школа уже за поворотом. Я открыла окно, впуская в салон морозный воздух, отстегнула ремень безопасности и, игнорируя недоумённый взгляд историка, вышла из машины, аккуратно закрыв за собой дверь. Заглянула в открытое окно. Евгений Андреевич молча смотрел на меня, не отводя глаз.

— Только вот вы, учитель, часто не выполняете своих обещаний.
— Мы же вчера готовились к экзамену.

Я с ухмылкой мотнула головой.

— Вы меня так и не укусили.

Я оттолкнулась руками от дверцы и, накинув на плечо портфель, быстро пошла к школе, оставляя застывшего от моих слов историка ждать зелёного света.

Примечания:
*Carpe diem — латинское выражение, означающее «наслаждайся моментом» или «будь счастлив в эту секунду», часто переводится как «лови момент».
**Глава 14 — разговор о "Божественной комедии"
Слова, связанные с чертями и льдом, — тысяча и одна отсылка к фамилии Бестужев, которые меня никак не отпускают))