4 апреля, вторник

Мне кажется, если я сделаю шаг, не устою на ногах и рухну прямо на ледяной пол. Сейчас она испепелит меня взглядом и засыплет нотациями...

— Да заходи уже давай, сквозняк гуляет, — Татьяна Алексеевна шире распахнула дверь и подняла брови. — Успокойся, есть тебя не собираюсь.
— Хорошая новость, — я кивнула и на ватных ногах осторожно прошла в квартиру. — А я не помеш?..
— Успокойся, говорю тебе! — бывшая учительница строго нахмурилась и, кивнув, медленно пошла вглубь квартиры, тяжело переставляя правую ногу. — Никого дома нет, поговорим без лишних ушей.

Честно говоря, это меня и напрягает...

— Проходи пока в рабочий кабинет, первая дверь налево, я сейчас приду.

Неловко потоптавшись у двери несколько секунд, я всё же сняла пуховик и обувь, скинула рюкзак на подзеркальную тумбу и с тяжёлым вздохом пошла туда, куда мне сказали. Она вроде в хорошем расположении духа, но... жутковато как-то... Хотя, если подумать, это норма. Разговаривая с ней, всегда ощущаешь страх напополам с благоговейным восторгом. Мы...

Когда я вошла в комнату, все мысли разом вылетели из головы. Я просто с минуту стояла с открытым ртом, разглядывая стену над небольшим диваном. Она была вся сплошь увешана фотографиями.

Тут было много разных классов, учеников, преподавателей, даже директриса. Но в самой середине, в белой аккуратной рамке, наш класс... По центру — Татьяна Алексеевна, а рядом, под руку с ней, — я... Это было в Новый год, когда мы, ещё такие весёлые, счастливые, почти не думали об экзаменах и не знали, что ждёт нас впереди. Было так странно и удивительно... Она попросила нас сфотографироваться вместе, хотя раньше ненавидела это, а мы не понимали почему. И через пару месяцев... Она просто хотела сделать последнее фото на память, чтобы потом тихо, не сказав ни слова, уйти. Ей было так больно стоять!.. На её механической ноге... Мы все знали, что скоро оставим её, но то, что она оставила нас раньше, стало большим ударом для всех.

Я смотрела на себя, в красивом платье, с укладкой и макияжем, с горящими глазами и широкой улыбкой, на старшеклассницу, которая ещё не лишилась любимой учительницы и не влипла в заварушку с новым историком. Тогда я просто была рада тому, что Татьяна Алексеевна захотела сфотографироваться с нами — со мной — я была счастлива тогда...

А теперь?..

— Вижу, ты нашла мою памятную коллекцию?

Я вздрогнула и, быстро сморгнув проступившие так некстати слёзы, повернулась к тихо подошедшей учительнице. Всегда удивляло, как она так тихо ходит с такой... проблемой.

— Да... Извините, если...
— Ой, не надо этих извинений! Я хотела, чтобы ты увидела, — Татьяна Алексеевна печально улыбнулась и бегло оглядела все фотографии, наконец остановившись на той, что в центре. — Ностальгирую... временами. Удивилась?
— Ну... — я поджала губы, — честно говоря, немножко.
— Я знаю, никто из вас бы и не подумал, что я на самом деле очень сентиментальна. Как никто бы не поверил тому, что золотая медалистка ночует у своего преподавателя.

Это было словно удар под дых. Я сглотнула и скосила на женщину взгляд, стыдясь повернуться к ней.

Боялась увидеть в её глазах разочарование.

— То, что я сказала тогда утром... — голос предательски дрогнул, — в лифте... Я... Это не то... — чёрт! Она последний человек, перед которым мне бы хотелось предстать в таком свете. Я ведь тогда наговорила всего... непристойного.
— Ты что, оправдываешься? — Татьяна Алексеевна развернулась ко мне всем телом, вынуждая сделать то же самое, и немного склонила голову набок, пытаясь заглянуть мне в глаза, но я опустила взгляд в пол и не решалась его поднять. — Ты даже не знаешь, что я слышала, а уже что-то бессвязное лопочешь! Оболенская, все мои труды насмарку?
— Нет, — я виновато поджала губы.
— Все твои проблемы от этого! Возвращаешься к истокам? — она выразительно приподняла брови и обошла меня, подойдя к рабочему столу, а я наконец смогла выдохнуть. — Он стоял на том же месте, когда ко мне эта мысль пришла... Уйти на заслуженный отдых, так сказать.
— Он? — я медленно развернулась.
— Разве не понятно, о ком идёт речь? — ответила женщина, и, хоть я и не могла видеть её лицо, в голосе как-то ощущалась лукавая улыбка. — Нет, вру. Это было давно обдуманное решение. Да... — она облокотилась на стол двумя руками и замерла. — Давно обдуманное решение давней проблемы... — тряхнула головой и повернулась обратно. — Я показала ему фотографии и сказала, что теперь все эти балбесы на его шее. И знаешь, что он спросил?
— Что?
— Всего два слова: «За что?».

Я хихикнула, но наткнулась на абсолютно серьёзный взгляд учительницы и резко умолкла. Что?

— К сожалению, это совсем не смешно.
— Простите... — Татьяна Алексеевна подняла руку, снова заставив меня замолчать.
— Он знает, что не может сказать мне «нет», даже если это будет многого ему стоить... Хотя, — она вздохнула и оживилась, — сейчас не об этом. Несколько месяцев назад, на этом самом месте, Женя посмотрел на мою последнюю фотографию. Знаешь, это был вполне логичный вопрос человека, узнавшего, что он в скором времени будет вести историю у выпускных классов, — она пытливо оглядела меня с ног до головы. — И с кем же ему теперь больше всех иметь дело, да?
— Да.
— И он его задал, — Татьяна Алексеевна развела руками и, оттолкнувшись от стола, подошла к своей коллекции и дотронулась бледным пальцем до фотографии в белой рамке, я проследила взглядом, и... — Поэтому пришлось показать ему.

...увидела себя.

***

Я сжимала горячую чашку, иногда тихо постукивая по ней ногтями. Татьяна Алексеевна под мои косые удивлённые взгляды порхала по кухне, словно ей было совсем не тяжело.

Поразительное притворство, а ради чего?..

Нет, серьёзно? Почти скачет от холодильника к столу.

К тому же, если учесть, что стройной Татьяну Алексеевну совсем не назовёшь... Так, стоп!

Голову тисками сжимали липкие мысли, которые по одной звучали вполне ясно, но вместе сливались в запутанный раздражающий ком.

Значит, всё это...

это

...из-за неё?

А что «это»? Почему? А-а-а.

— Если ты пытаешься силой мысли подогреть свой чай, то у меня для тебя плохие новости.

Я вздрогнула и наконец оторвала от кружки взгляд. Я и не заметила, как она опустилась напротив.

— Пей, говорю. Остыло уже небось.
— Да нет ещё... — я сделала робкий глоток, скорее больше для того, чтобы меня оставили с этим треклятым чаем в покое, чем для того, чтобы утолить жажду. И вообще! Я может холодный чай люблю! Почему меня все вечно подгоняют?!

Я вздохнула и пару раз моргнула, отгоняя глупые неуместные мысли.

— А теперь давай рассказывай.
— Ч-что рассказывать?

Татьяна Алексеевна приятно улыбнулась мне, и на её щеках появились симпатичные ямочки. Я приложила массу усилий, чтобы не втянуть голову в плечи.

— Как учёба? Куда поступать надумала? Как одноклассники?.. Давно о них не слышала.

Я выдохнула, расслабившись, и тоже улыбнулась. Сейчас я в полной мере поняла, как соскучилась по нашим с ней беседам.

— А, уф, учёба так себе, если честно.
— Да? И почему же?
— Трудновато с этой золотой медалью. Все от тебя ждут чуть ли не подвигов. Будто я заново Америку должна открыть! Одноклассники ничуть не изменились: Плетнёв всё так же ничего не делает, а Шиванидзе разъезжает по чемпионатам со своей командой.
— Плетнёв ничего не делает, говоришь? А на моих уроках смирно сидел, — бывшая учительница хитро прищурилась.
— Ну так он на ваших уроках сидел в пределах досягаемости вашего железного костыля, а он его очень боялся, — я усмехнулась и хихикнула, когда Татьяна Алексеевна выразительно подвигала бровями, мол: «А кто не боялся-то?». — А сейчас пересел подальше и вполне доволен беззаботной жизнью.
— Хм, ну тогда я передам Жене, чтобы пересаживал его на первую. Если что, могу ведь и костыль одолжить.

Мы дружно рассмеялись.

— А что с институтом?
— Ну... Думаю в Мориса Торéза* подавать на лингвистику и переводоведение.
— На какой язык-то?
— Постараюсь на испанский.
— Старайся. Думаю, ты без проблем поступишь

Ах если бы, Татьяна Алексеевна. И всё же мне покоя не даёт одна мысль. Я набрала в лёгкие побольше воздуха...

— Татьяна Алексеевна... То есть, это вы?..
— Что я? — прищурилась она, сверкая линзами очков.
— Ничего... — запал прошёл, и я снова запуталась в словах. Если где-то существует Бог Связных Мыслей, то о моём существовании он точно не знает.
— Анна, — учительница тихо выдохнула и на мгновение прикрыла веки. — Снова за старое. Сколько раз повторять? Сказала «А», говори «Б»! И не мямли. С новым учителем ты так же разговариваешь?

Вот уж не сказала бы...

— Нет. Я имела в виду... Я... Не знаю, как поставить вопрос, — сдалась я и уронила лицо на ладонь.
— Ты хочешь спросить, не из-за меня ли, выходит, в школе творится это превосходное в своей нелепости безумие?

Я медленно подняла на Татьяну Алексеевну глаза. С каким, однако, непроницаемым выражением она это произнесла.

— Вы знаете?..
— Ох, Анна, — учительница беззаботно махнула рукой, — я там тридцать лет проработала, буквально вросла в стены, — она растопырила пальцы и скривилась.

Да уж, может, и неплохо, что она ушла?.. По-видимому, конкретно её наша школка достала.

— Повсюду мои глаза и уши, Оболенская. Так что можешь уже снять с себя эту маску застенчивой девочки, — Татьяна Алексеевна ухмыльнулась, отчего мои и так уже плавящиеся мозги начали потихоньку испарятся.
— Маску? О чём это вы? А кто ваши глаза и уши?..
— Я знаю, что между вами происходит, Анна, это и невооружённым глазом видно, — она откинулась на спинку кресла и нахмурилась.
— Что видно? — так, похоже, она знает только школьные сплетни. Прекрасно, знать про наши с историком... более тесные отношения ей явно не стоит. Хотя эта её фраза заставила меня занервничать. — Татьяна Алексеевна, на всякий случай: то, что вы услышали в ту субботу — неправда. Я это сказала, чтобы... — я вспомнила то утро, и снова волна вины накрыла меня с головой. — Чтобы...
— Чтобы задеть его, — бывшая учительница спокойно насыпала себе в чашку сахар и неторопливо принялась его размешивать, изредка постукивая ложечкой о стенки, добивая меня окончательно. — У тебя это получилось, судя по всему. Надо признать, я даже была удивлена... Обычно он не столь доверчив, — она приподняла бровь и улыбнулась уголком рта.

А... Она не собирается меня отчитывать?

— Не у всех это получается. Почти ни у кого, точнее. Видишь ли, он не привык доверять в принципе.
— Почему? — что-то мне подсказывает, что не моё это дело.
— Разучился, — просто ответила она, пожав плечами, будто её это совсем не трогает. Но глаза под стёклами очков подёрнулись печальной дымкой, и я это заметила. — Жизнь порой непростая штука. Впрочем, — она внезапно ухмыльнулась, — мой отец говорил (он вообще любил говорить всякую чушь, особенно за обедом): «Доверие, как девственность, теряешь раз и навсегда»! — я чуть не поперхнулась чаем. — Но знаешь, ведь девственность сейчас хирургическим путём можно восстановить, так что его высказывание устарело. Но дело не в этом, — она как-то странно улыбнулась и положила руку на грудь, туда, где билось сердце. — А в том, что иногда, в критических ситуациях, когда думаешь, что всё уже пошло прахом, помогает интенсивная терапия. К этому только надо...

Она ненадолго замолчала, а в моей голове наконец закрутились шестерёнки. Значит, это всё она? Получается, я его...

— ...слегка подтолкнуть.

...интенсивная терапия?!..

— Татьяна Алексеевна, — прокашлявшись, начала я, — это всё, конечно, интересно, но меня как-то никто не предупреждал, что мне придётся... э-э... реанимировать человека.
— Это не совсем так. Да и потом, реанимация всегда неожиданно случается, ты что, не знала? — поглядите, она невинное лицо делает!
— В каком смысле «не совсем так»?
— Поймёшь, когда сможешь принять.
— Снова вы загадками говорите, — я расстроенно подпёрла голову кулаком и вздохнула. Как в какой-то дешёвый сериал попала, ей богу. Странные весьма ощущения.
— Ты меня знаешь, без этого никак. Да и к тому же, никакая это не загадка.
— Ладно, раз уж вы «толкнули» меня на Евгения Андреевича, я считаю, что имею право наконец узнать!..
— Вот такую Оболенскую я помню, — одобрительно кивнула бывшая учительница.
— ...Что за напряжённые отношения с врачами?

Татьяна Алексеевна удивлённо подняла брови.

— Про это я и говорила, — что опять за?.. — О, ну надо же, вспомнишь солнце — вот и лучик! — она посмотрела мне за плечо, и я внутренне содрогнулась, боясь повернуться. — Решил-таки нанести визит?

Вот чёрт! Я совсем забыла про время!

— Крадёшь моих учениц, тётя? — мягкий голос разбавил замеревшее в воздухе напряжение, и я удивлённо оглянулась.

В дверном проёме, немного взлохмаченный, стоял историк в уличной одежде и сверлил меня недовольным льдистым взглядом. Фух, ну я худшего ожидала.

Стоп. Тётя?!

— Не ревнуй, золотце, — хохотнула Татьяна Алексеевна, а я в который раз за день впала в ступор. Золотце? Она никогда никого так лаского не называла... Даже своего сына. — К тому же, — бывшая учительница тяжело поднялась (от прежней лёгкости теперь не осталось и следа) и пошла к раковине, — изначально это моя ученица, я лишь с тобой ею поделилась, — она метнула в него пронзительный взгляд, а моей мечтой номер один стало превратиться в лужицу прямвотсейчас. — По доброте душевной, так сказать. Можешь забирать свою принцессу, рыцарь в чёрном пальто.

Евгений Андреевич закатил глаза и пошёл к двери, поманив меня за собой. Я сползла со стула, брякнув что-то на прощание, и засеменила за историком, ожидая неминуемой расправы.

Хотя мне было уже всё равно, потому что по взгляду, которым меня наградила Татьяна Алексеевна, я поняла...

...Она всё знает. Всё

***

Уже войдя в свою квартиру, он повернулся ко мне и схватил за плечо, не до боли, но крепко сжав. И только сейчас я заметила, как лихорадочно блестят его глаза.

— Ты почему на звонки не отвечаешь? Уже почти половина девятого!
— Телефон... в куртке. Простите, — пискнула я, с трудом поборов желание зажмуриться.
— Ты думаешь, этого достаточно? Я чуть с ума не сошёл, весь район объездил! Думал, ты опять сбежала, — тихо сказал он и, отпустив меня, ушёл в комнату.

Я дрожащими руками сняла куртку и повесила на крючок, скинула ботинки, достала из кармана телефон и ужаснулась. Да уж, долго же он пытался мне дозвониться... Когда я перестану забывать отключать бесшумный режим? О, сообщение от мамы. Опять ночная работа?! Это уже не в какие ворота!

Я тихо прошла в спальню Бестужева. Он стоял у стола, копаясь в каких-то бумагах. Единственным источником света была одна лишь настольная лампа, это погружало комнату в приятный полумрак.

— Если извинений не достаточно, — замер и оглянулся, — то чего вы хотите?

Мы несколько секунд молча смотрели друг на друга, и я за это время уже сотню раз успела пожалеть, что задала этот вопрос. Как-то всё слишком двусмысленно, а от событий прошлой недели я до сих пор не отошла. И вряд ли когда-нибудь смогу.

— Я хочу, — он развернулся полностью и скрестил руки на груди, глядя на меня, — чтобы мы сейчас, — медленно протянул одну руку к стулу и отодвинул, — решили чёртов пробник.

Я облегчённо выдохнула и, обойдя огромную кровать (честно говоря, в этой комнате все мысли всегда возвращаются к кровати, и это меня сильно напрягает), села за стол.

— А где Соня?
— Спит. Ещё в машине уснула. Так что будь потише.
— Я вроде и не кричу, — схватила ручку и уткнулась взглядом в задания, с трудом пытаясь игнорировать тот факт, что Евгений Андреевич наклонился к моему уху так, что его дыхание щекотало кожу. С трудом. Очень большим.
— Нет, зато дышишь так, будто пробежала марафон, — прошептал он и, к моему внезапному разочарованию, резко выпрямился. Чёрт, а ведь действительно...

Только я успокоила дыхание, как Бестужев потянулся к кипе бумаг, задев меня бедром.

Та-а-ак, это будет непросто.

***

Я никогда ещё не оказывалась настолько права. Это было самое сложное дополнительное занятие в моей жизни и отнюдь не из-за трудных заданий. Бестужев по полной все полтора часа оправдывал название своего контакта в моём телефоне, ненароком касаясь то моей руки, то плеча, то колена! И вся фишка в том, что он мастерски делал вид, что ничего не происходит и вообще это не он сидит рядом и сводит меня с ума. Да ещё и рядом с этой проклятой кроватью!

Сосредоточиться на задачах мне было нереально трудно, да ещё и боязнь выглядеть тупой сделала своё дело. Какое, спросите вы? Я выглядела тупой!

Поэтому к концу занятия я чувствовала себя вымотанной и выжатой, как лимон. Одним словом, пятьдесят оттенков ЕГЭ по истории. Ну и ещё одного историка.

— Так, назови термин: «процесс восстановления утраченного доброго имени, отмены необоснованного обвинения невинно осуждённых, шедший в СССР с 1953 г. в отношении жертв сталинских политических репрессий», — Бестужев поправил очки и поднял на меня взгляд, в котором я прочитала: «Блэт, как же я заебался».

Понимаю, понимаю... Я устало опустила голову на стол, уткнувшись в него лбом, и прикрыла глаза, тип думаю, а на самом деле в надежде покемарить хотя бы пятнадцать секунд.

У меня мозг уже разжижается потихонечку.

О! Стоп, я знаю этот термин! Я оживилась, отлепила лицо от «дэ-эс-пэшки»** и выпрямилась.

— Так, это что-то на «р».
— Надо же, процесс пошёл, — Евгений Андреевич расслабленно откинулся на спинку стула, а я метнула в него уничтожительный взгляд, который, впрочем, его, к сожалению, не уничтожил.
— Рэ-рэ... ре...
— Ми, фа, соль, ля... Оболенская, рожай давай уже.
— Рожать мне рано, — огрызнулась я. — И вы знаете сольфеджио?
— Не задавай глупых вопросов, думай... рожать ей рано. Рожать, Княжна, никогда не рано, — историк поучительно поднял вверх указательный палец и ухмыльнулся.
— Да неужели? Ладно... Так... Ре... Ремиссия?

Я уставилась на Бестужева. Он снял очки и, держа их в руке, приложился тыльной стороной ладони к переносице, всем своим видом показывая, насколько он сомневается в моих интеллектуальных способностях.

— Оболенская, сама ты ремиссия! Затяжная.

Я насупилась и недовольно засопела. Сдалась мне эта чёртова история с этими её ремиссиями! Затяжными.

— А... Реабилитация?
— Ура, Оболенская.

Я выдохнула и вернула свой лоб на стол.

— Ну и контрольный в голову: «как назывался прообраз дворянского бала, празднование, введенное Петром Великим в культурную жизнь русского общества в декабре 1718 года?»
— А, ну эта... Ассамблея.
— Поздравляю, ты всё-таки не завалила тест.
— Ура, — я даже и не пыталась добавить в это «восклицание» хоть капельку воодушевления.
— Впереди ещё сочинение. Но это, — мы синхронно глянули на часы: он — с интересом, я — с надеждой, — уже не сегодня.

Бог есть!

Но вообще, уже реально поздно — почти десять. И я забыла позвонить отцу. Меня ждёт разнос.

Ура, разнос. Люблю разносы (нет).

— А теперь я хочу, чтобы ты осталась здесь.
— Навсегда? — не подумав, ляпнула я и тут же захлопнула рот, клацнув зубами. Что-о-о-о я сказала?!

Я покосилась на застывшего с выражением крайнего удивления на лице учителя и поняла, что мне давно пора было откусить себе язык.

— Ой, я... В смысле... Не... Э-э-э... — о да, у меня дар превращать стрёмную ситуацию в ещё более стрёмную.
— Успокойся, Княжна, я понял. Я неправильно поставил вопрос.
— Кажется, это был не вопрос, — едва слышно пролепетала я, всё ещё красная, как рак.
— Я хотел сказать, что уже слишком поздно, а отвезти тебя домой я не смогу, — он глянул в сторону детской, и я без слов всё поняла.
— Ничего, отец дома, он меня заберёт.

Во взгляде Бестужева на мгновение промелькнули что-то тёмное, но он быстро сморгнул, развевая наваждение, и коротко кивнул.

Я схватила со стола телефон и набрала номер отца, стараясь не смотреть на историка. Несколько секунд трубку не поднимали, и я занервничала. Но вот, наконец, гудки прекратились, и раздался немного сонный голос.

— Алё...
— Алло, пап.
— Алё, кто это? — на другом конце что-то заскрежетало, и послышались приглушённые ругательства.
— Эм... Пап, это Аня. У тебя мой номер не определился?
— А-а-а, А-а-аня-я-я, приве-ет. Ты г...де? — внутри всё похолодело, моё озадаченное лицо сменилось холодной маской. Учитель заинтересованно склонил голову.
— Ты что, опять пил?
— Не опять, а... снова. Я чуть-чуть. — вот как, значит? Чуть мама — за порог, он — за бутылку?! — И вообще, я твой отец! — иронично, но слово «отец» ему произнести нормально не удалось. — А ты, собсссвенно, где? Снова у той подружки?
— Угу, — ответила, с огромным трудом скрыв раздражение и глубокое разочарование за коротким «угу».
— А может... у... тебя там парень появился, а?
— А-а-а... — глаза округлились, я непроизвольно покосилась на Бестужева, сглотнув, и быстро отвернулась, попытавшись представить, что его здесь нет. — Ты чего? Какой парень? У такой, как я? На меня никто и не посмотрит, — выдохнула я в трубку, шмыгнув носом, и замолчала. Ну вот я и произнесла это вслух... И кому? Пьяному отцу, который завтра небось и не вспомнит.
— Ну ладно, — просто ответил папа, и я в который раз за день впала в ступор. Отец года, что сказать. — Я сейчас немного взбодрюсь... и-и-и... скажи адрес.
— Зачем?
— Заеду за тобой.
— Издеваешься?! — практически выкрикнула я. — Никуда ты не поедешь! Ложись спать, папа. Спокойной ночи, — сухо произнесла я и с силой вдавила в экран, сбрасывая звонок, вкладывая в это действие весь свой гнев.

Как можно быть таким... Таким?!

Я развернулась, чтобы встать из-за стола, и встретилась с горящим взглядом Евгения Андреевича. Боже мой, а я действительно смогла убедить себя, что его здесь нет... Он несколько долгих секунд смотрел мне в глаза, а потом резко оттолкнулся от стены, и, сказав что-то про постель, вышел из комнаты.

Ну и что опять?

***

— Апчхи! Что не так с этим чёртовым диваном?! — в который раз за последние пять минут шёпотом ругнулась я.

Это просто наказание какое-то... Он жутко пыльный! И ведь видно, что пылесосили, но, блин, не помогло!

— Апчхи!

А-а-а, может, попробовать его разложить, чтобы в спинку носом не утыкаться?

Ванну пока занял историк, так что бегать высмаркиваться сейчас не вариант. Да и вообще не вариант. Надо попробовать...

Я встала с импровизированной постели и попыталась выдвинуть сидение. Оно долго не хотело поддаваться, но всё же после долгих мучений я смогла-таки это сделать. Так, теперь надо вдавить спинку и...

БАБАХ!

Я зажмурилась, втянув голову в плечи. Но сразу резко открыла глаза и кинулась (на цыпочках, конечно же) к комнате Сони. Она, к счастью, не проснулась, так что я вернулась к дивану, чтобы оценить масштаб причинённого мною ущерба.

Чёрт.

Я. Сломала. Грёбанный. Диван!

Вот стыд-то...

Тут из ванны вышел Бестужев и завис, удивлённо глядя на этот погром.

— Эм... Извините, но я, кажется, немножко... сломала ваш диван, — я с самым виноватым видом стояла рядом с погибшей мебелью. — У него слетели крепёжки...
— Да я вижу... Чем он тебе так не угодил-то?
— Пыль... Я... случайно. Простите, пожалуйста! Я оплачу...
— Ой! — он махнул на мня рукой и присел перед диваном. — Оплатит она. Расслабься, он уже давно никуда не годится. Ладно, — Евгений Андреевич встал, запустив в волосы пятерню, и вздохнул. — Теперь надо думать, куда тебя пристроить.
— Я могу... устроиться в ванной.

Историк наградил меня таким взглядом, что я и без слов поняла, какую хрень сморозила. Опять. Блин, я просто ходячий фейл.

— А может, ещё на коврик в прихожей попросишься, Оболенская? Головой-то думай.
— Извините, — я упорно смотрела на свои голые ноги, стараясь выкинуть из головы тот внезапно осенивший меня факт, что я опять в одной лишь мужской рубашке.

Это уже становится традицией. Только сейчас мне почему-то ещё более неловко... Странно, вроде наоборот должно быть?

— Извините, — передразнил меня учитель. — Пойдём, балбесина, — он поднял с остатков дивана подушку и одеяло, всучил их мне и подтолкнул к своей спальне. — Придётся тебе потерпеть моё общество подольше. К тому же... Это, насколько я понимаю, не впервые.

Что это он имеет в виду? Мы будем спать в одной комнате? М-да, не выйдет из меня благовоспитанной девы.
Стоп. Надо пойти взять простыню, если я буду на ковре спать...

Я уже собралась вернуться, но шедший за мной Бестужев закрыл дверь, обошёл меня и откинул с половины кровати одеяло. Я следила за ним взглядом, не понимая ровным счётом ничего.

Историк подошёл ко мне, забрал одеяло с подушкой и, постелив на опустевшую половину, обернулся и пригласительно махнул рукой.

Я приросла к полу.

Он развернулся ко мне спиной и, обойдя кровать, на ходу снял футболку, оставшись в одних пижамных штанах. Выключил настольную лампу и лёг на кровать, накрывшись одеялом, повернул ко мне голову.

— Оболенская, — кажется, я всё это время не дышала, — так и будешь там стоять или как?

Э.

Кажется, у меня...

Мозг закоротило.

Он хочет?.. Нет, он предлагает?.. Спать... Вместе? В одной постели?..

— Иди сюда, не бойся, приставать не буду, — даже в темноте я будто бы увидела его ухмылку. — Постараюсь сдерживаться, — добавил он, когда я всё-таки собралась с духом и залезла в кровать.

Это кто из нас ещё постарается, подумала я, вконец охренев от жизни.

— Я, эм, вынуждена предупредить, — пробормотала, смотря точно перед собой.
— М? — кажется, он уже засыпает. От этой мысли мне почему-то стало теплее.
— Я во сне... Как бы... Иногда лезу обниматься.

На несколько мгновений воцарилась тишина, потом раздался тихий смешок и бархатный голос:

— Ну, это совершенно не отталкивающая перспектива.

Я отчаянно покраснела и натянула одеяло на нос, что не укрылось от цепкого взгляда историка, и он тихо рассмеялся, переворачиваясь набок. Лицом ко мне.

— Ты себя недооцениваешь, Нюрка, — его голос, секунду назад такой весёлый, сейчас звучал абсолютно серьёзно, и я удивлённо повернулась к нему, даже забыв о смущении. О чём это он?

Его глаза блестели в темноте, а густые ресницы в тусклом свете уличного фонаря бросали на скулы длинные тени, что придавало ему почти что мистический вид. Заворожённая, я отняла от лица одеяло, уставившись на Бестужева. Я специально легла как можно дальше от него, но теперь мы лежали так близко... Слишком близко. Он на миг прикрыл веки и вздохнул, поняв мой немой вопрос.

— То, что ты говорила отцу о себе. Ты себя недооцениваешь. Сладких снов, Княжна, — учитель неожиданно потянулся ко мне и оставил в уголке моих губ осторожный, почти невесомый поцелуй. И так же резко отпрянул, повернувшись на спину и закрыв глаза.

А я продолжала лежать, глядя на его подрагивающие во сне ресницы.

И почувствовала, как рассыпаюсь.

Примечания:

*- Моско́вский госуда́рственный лингвисти́ческий университе́т, бывш. Московский государственный педагогический институт иностранных языков имени Мори́са Торе́за (разг. ИнЯ́з). Если проще - МГЛУ. Лично я до сих пор называю его "Мориса Тореза".

**ДСП - изготавливается из древесных опилок и стружек, пропитанных связывающим веществом. В общем, недодерево:)