11 марта, воскресенье

Когда я с трудом открыла глаза, то не сразу осознала, где нахожусь. Я лежала, уткнувшись носом в спинку какого-то старого, пыльного дивана. Глаза слезятся, нос заложен — аллергия на пыль проклятая! Я откинула одеяло, резко села, игнорируя неприятную пульсацию в голове, и, наконец вспомнив, что я в квартире учителя, понеслась в ванную. По дороге запнулась о ковёр и чуть было не пропахала физиономией весь оставшийся путь, но каким-то чудом удержала равновесие. Хоть в этот раз пронесло.

С облегчением включила холодную воду и промыла нос и глаза, затем и всё лицо, подняла голову. Из зеркала на меня смотрела дикая выдра — как обычно, в общем. Глаза заспанные, лицо опухшее, волосы в жутком беспорядке: кудри все измялись и сейчас больше походили на разогнутые скрепки — жуть одним словом.

Подумав немного, заперла дверь и решительно направилась к стойке с шампунями. Уж извините, Евгений Андреевич, но я лучше без разрешения воспользуюсь душем, чем испугаю вас и вашу дочь своим видом. Хорошо, наверное, быть мужиком: проснулся, волосы пригладил, и красавец!

Выбор шампуней был совсем не велик. Явно Бестужевский «Акс» и маленький флакончик с лаконичным названием «Детский». Не задумываясь, выбрала мужской, чего уж там...

Ну не убьёт же он меня, в конце концов!

***

Тихо закрыв за собой дверь ванной, я пошла обратно к «обжитому» дивану, как на полпути замерла, прислушиваясь. Судя по звукам, учитель уже встал и что-то ваял на кухне.

Так. Идти сейчас обратно в кровать было бы верхом бестактности. Надо бы пойти одеться для начала; измятая, слегка влажная от мокрых волос мужская рубашка — не совсем то, в чём хотелось бы предстать перед социумом.

Даже если это один Бестужев.

Особенно если это один Бестужев.

Но исполнить свой план мне не удалось. Я забыла, куда дела свою одежду. Блеск! И тут, как раз вовремя [нет], из кухни показалась взлохмаченная учительская голова.

— О, доброе утро, Оболенская.

Я тяжело вздохнула и повернулась к нему.

— Ага, и вам. Простите, вы случайно не знаете, где моя...
— Одежда? — я кивнула. — В ванной.

Чёрт! Я же там была! Совсем слепая стала... Печально, мне же только семнадцать. Я уныло поплелась обратно, непонятно по какой причине сгорая от стыда. Может, потому что полуголая? Точно. А что, ему можно, а мне нельзя?

Я усмехнулась и снова заперлась, чтобы переодеться. Хорошо хоть не сильно мятое.

Когда я вышла и направилась к кухне, оттуда доносился знакомый аромат. Бестужев стоял ко мне спиной и варил в турке кофе. Я тихо прошла к стулу и села, не упуская возможность разглядеть баристу. Одет он был снова в одни лишь пижамные штаны. Может, нужно было остаться в рубашке? Это было бы соответствующе. Я подавила смешок, но Евгений Андреевич всё равно услышал его и обернулся, вопросительно глядя. Я коротко улыбнулась и качнула головой.

— Спасибо.
— За что? — он снова оглянулся на меня, но надолго задерживать взгляд не стал.
— За то, что разрешили остаться. Я действительно не знаю, что бы было, если бы я ночью уехала...
— Не уехала. Всё, забудь — мы квиты.
— И за шампунь, — Бестужев снял с огня турку и, повернувшись ко мне, удивлённо приподнял брови. — Я не спросила, но...
— Забей уже, Нюрка, — от звучания этого имени я непроизвольно дёрнулась. Господи, никак не привыкну... — Я тебе свою рубашку дал, неужели думаешь, что мне жалко шампуня?
— Э... Нет.
— Вот и хорошо. Я сварил кофе, будешь?

Я поёрзала на стуле, не зная, как получше сказать. В итоге решила в лоб.

— Простите...
— Оболенская... — он закатил глаза.
— Да хорошо-хорошо! — ну и что, что я всё время извиняюсь? Это вежливо! Вроде как... Ну, не хочет так, буду по-простому. — Я пью только чай.

Бестужев усмехнулся.

— Оболенская, — он лукаво покосился на меня через плечо. — Царь, просто Царь?
— Нет, я... — ах, действительно забить надо. — Да.
— Так бы сразу и сказала. Зелёный пьёшь?
— Нет.

На этот раз учитель уже удивился.

— Ну ты и привереда.
— Не привереда, а гурман, — я выразительно подняла указательный палец.
— Гурманы, Княжна, вообще-то горят на каком-то из кругов ада.
— Ага. На третьем*.
— Правда я не особо верю во всё это, — учитель достал чашки и чай для меня, себе налил кофе.
— Каждому по его вере...

Бестужев наградил меня тяжёлым взглядом и развёл руками.

— Всё-то ты знаешь, Оболенская!

Я усмехнулась.

— За это спасибо Татьяне Алексеевне. Она поощряла чтение, мы часто разговаривали о книгах, — я улыбнулась воспоминаниям. — Можно вопрос?
— Валяй, — мужчина отпил из кружки и на мгновение прикрыл глаза. Видимо, вкусно.
— Почему вы неверующий?

Бестужев окинул меня внимательным взглядом, и только тогда мне пришло в голову, что этот вопрос может быть некорректным. Но учитель лишь пожал плечами и потянулся к сахарнице.

— Да просто с моей профессией я знаю столько религий и верований, что полностью относить себя к какой-то из них было бы просто глупо, — признаться, я задумалась над его словами. — А ты что, сильно верующая?
— Я? Меня как-то и не спрашивал никто, во что я хочу верить. В детстве мы с братом все молитвы знали, каждую ночь «Отче наш» читали — от кошмаров, — как же давно это было... — Сейчас я уже и половины из них не помню, перестала верить в небесных хранителей после третьего ДТП... — Бестужев нахмурился, глядя в чашку, а я совершенно не поняла, почему вдруг разоткровенничалась. — Я скорее отношу себя к агностикам — допускаю возможность существования, но...
— ...Веришь в то, что невозможно познать мир полностью, я знаю, — учитель снисходительно улыбнулся мне.

Точно. Перед кем выделываюсь вообще?

— Давай оставим эту тему, а то так рассуждать можно до Судного дня.

Я согласно кивнула и наконец попробовала чай. Каркаде, надо же. Мило. Я с наслаждением вдохнула приятный аромат. Евгений Андреевич некоторое время наблюдал за моей дегустацией, а потом резко встал и отвернулся к раковине; я вздрогнула. Что это с ним?

Тут я вспомнила вчерашнее пожелание спокойной ночи, вместе с ним и уже почему-то забытый инцидент в кабинете. Я почувствовала, как лицо начинает гореть. А до знакомства с Бестужевым я даже не знала, что это возможно — никогда краснеть мне не доводилось. Правда «обжиматься» в классе с учителем мне тоже не приходилось. Ну что поделаешь? Жизнь-то одна!

Я улыбнулась сама себе за «боевой настрой», тихо, пока он стоял ко мне спиной, сползла со стула и выскользнула из кухни. Проходя мимо Сониной комнаты, остановилась и глянула на часы — одиннадцать (снова) — пора бы вставать.

Хотя будить её мне не понадобилось, потому что, когда я открыла дверь детской, Соня, не переодеваясь, в пижаме, лежала на ковровом полу и возила по полу уже сухих Барсика, Пушка и других её игрушечных друзей. Видимо, утром Евгений Андреевич отнёс их к ней в комнату, потому что вчера игрушек тут не было.

А это значит, что встал он раньше меня. И поскольку двери в кухне нет — только арка, и оттуда прекрасный обзор на гостиную, то он скорее всего мои утренние метания он видел, но тактично промолчал. Я снова вспыхнула. Чёрт, у меня что ни поступок, то фейл. Как я только жива ещё?

Я поджала губы, вспомнив, что слова эти я вообще-то услышала из уст Олега Витальевича, того самого учителя танцев, в лагере во время одного из моих многочисленных довольно болезненных приступов жуткой мигрени. И это было бы не особо обидно, — его тоже можно понять, я уже несколько лет подряд «мучаю» его своими негораздами, — но боль эта сравнима с вбиванием в виски гвоздей и расплющиванием под гидравлическим прессом изнутри (практически без преувеличения). И потому мне, собственно, было не до насмешек, а эта фраза была оной в своей полной мере. Олег Витальевич вообще отличался особым характером, в некоторые дни особо прескверным, — свято верил, что если издеваться над людскими недостатками, они будут сами собой исправляться, ну не глупо? Правда с недавних пор перестал, думаю, вырос наконец. Не могу также сказать, что он безумно красив, даже совсем несимпатичный: круглое, припухшее, как будто бы ото сна, лицо, большие вечно красные на выкате глаза, брови «домиком», круглый нос... В общем, совсем не модель. И что я в нём нашла, не понимаю ни я, ни все посвящённые в «тайну моей запретной любви» и знакомые с самим её объектом. Наверное, вкусы у меня весьма специфичны, как и у его жены... Больной я ублюдок**.

Я тряхнула головой, замечая, что Соня уже довольно долго неотрывно смотрит на меня, явно не понимая, какого лешего я припёрлась в её комнату и встала как вкопанная в дверях.

— Аня?..
— Доброе утро, — я зачем-то приветственно махнула рукой, смаргивая остатки стоящих перед глазами тяжёлых воспоминаний. — Уже встала?
— Да, — Соня, обрадованная тем, что я «отмерла», широко улыбнулась и вскочила на ноги.

Даже в таком виде: с растрёпанными, торчащими во все стороны волосами и заспанными глазами, в помятой пижаме с задравшейся почти до колена штаниной она умудрялась выглядеть более чем мило. Мне бы такую способность.

— Что хочешь на завтрак? — внезапно улыбка стёрлась с её лица, руки свесились вниз, а глаза недоверчиво-удивлённо уставились на меня. — Что... что такое?
— Плосто... — Соня неуверенно потопталась на месте, заламывая себе пальцы. — Плосто меня никогда не сплашивали...

Я встала в такое же положение и невольно приоткрыла рот в немом недоумении. Что за дела?

— Подожди-подожди, то есть ты ни разу не ела того, чего ты хочешь?
— Угу, — девочка всхлипнула и выпятила нижнюю губу.
— Что, даже папа не спрашивал?
— Нет.

А потом он не понимает, почему дочь его не слушается. Да уж, Сонины родители — родители года. Сколько себя помню, — а, что удивительно, помню я себя месяцев с восьми — мои пожелания насчёт еды всегда принимались. У других вроде бы тоже, что тут за семейный авторитаризм?!

— Ну, ладно... — потом поговорю об этом с Евгением Андреевичем, если он станет слушать. — А я вот спрашиваю, — я подошла к Соне и наклонилась к ней, упираясь руками в колени. — Чего бы тебе хотелось?
— Не знаю, — она занервничала: глаза-льдинки забегали в поисках какого-то визуального ответа.
— Хорошо, а что ты вообще любишь?

Девочка оглянулась по сторонам и, убедившись, что никто нас не слышит, встала на цыпочки и боязливо прошептала:

— Оладушки, — ну, это вам не мясо по-французски.
— Окей, будут тебе оладьи.
— Плавда?!
— Да.

Я мягко улыбнулась ей и потрепала по волосам. Потом потратила некоторое время на одевание, расчёсывание и приведение комнаты и самой Сони в приличный вид. Когда я заплетала ей колосок, в дверях появился учитель. Все замерли, я смотрю вопросительно на него, он — на меня... Эта немая сцена длилась секунд пять, после чего он кивнул мне и скрылся. Ну и что это было? Не ожидал, что я буду заплетать его дочь?

Колосок получился не особо ровный, так как я та ещё криворучка, но это всё равно лучше, чем ничего, да ведь? Потом я оставила Соню заниматься своими делами, взяв с неё обещание больше не пытаться помочь папе по хозяйству, и пошла «колдовать» на кухню. После долгих поисков нашла-таки муку, масло, сахар, соду, яйцо осталось только одно, но и его вроде как должно хватить. Уже по ходу вспомнила про соль и кефир.

Вообще-то готовить я не люблю. Есть люди, некоторые мои ровесницы, которые чуть было не с пелёнок за плитой стоят. А мне это скучно. Нет, в принципе, я умею, очень даже неплохо, но труд этот мне всегда казался неблагодарным.

Бестужев всё это время был в своей спальне и, только когда первая партия оладьев в ожидании Сони лежала на тарелке, я неожиданно почувствовала, что сзади кто-то стоит. Уже хотела резко развернуться, но пара сильных рук меня остановила, придерживая за талию. Он стоял ко мне почти вплотную — спиной я ощущала его тепло даже через ткань футболки. Я замерла с лопаточкой в руке, беспомощно глядя на сковородку. Учитель наклонился и заглянул мне через плечо. Только повернуть голову, и я упрусь кончиком носа в его щетинистую щёку. Но я не сделаю этого, нет. Я понимаю, почему так реагирую на его близость, почему едва дышу, когда он рядом — не привыкла к такому. Половина моих одноклассниц побывали в более компрометирующих ситуациях, вот и не реагируют больше на такие «мелочи».

Краем глаза, так как всё это время я стояла, смотря строго на сковородку, заметила, что Евгений Андреевич улыбнулся, шумно втягивая носом воздух.

— Оболенская, если честно, не ожидал застать тебя за готовкой на моей кухне, — он всё ещё обнимает меня за талию. Это уже ни в какие ворота... То он весь из себя такой строгий моралфаг, мистер Я-Твой-Учитель-Держи-Дистанцию, то он сам эту дистанцию совсем не держит. В прямом смысле. Нет, ну точно первый ров восьмого круга по нему плачет...***
— Это завтрак.
— Похвально, — неожиданно почувствовала, как что-то уткнулось мне в макушку и слегка надавило. Это он что, подбородок на меня положил?! Где же субординация, а? Я молча вздохнула и немного приподняла голову, проверить свою догадку. Угадала, действительно положил. — Почему оладьи?
— Ваша дочь их любит, — я поддела оладьи лопаткой и перевернула.
— Да? — Бестужев несильно сжал руками мою талию, отчего стало слишком жарко.
— Ага, — держи лицо, Оболенская! Не время лужицей расплываться! — Вы даже не знали об этом, да? Она сказала мне, что её никто никогда не спрашивал, что она хочет на завтрак, — во мне поднялась злость, притупляя неуверенность и неловкость. Это, конечно, временно, а значит, нельзя не воспользоваться.

Я всё-таки решительно развернулась в его руках так быстро, что учитель даже не успел ничего сделать, поэтому мы стояли непозволительно близко друг другу, практически соприкасаясь, его руки всё ещё держали меня. Он сильно выше меня, поэтому, вглядываясь в его лицо, я вынуждена значительно запрокидывать голову. Бестужев удивлённо и несколько заинтересованно смотрел на меня, не меняя своего положения.

— На обед и ужин, видимо, тоже. Почему?
— Что «почему»? — только сейчас очнулся, что ли?
— Почему желания ребёнка не учитываете? А потом ещё жалуетесь, что не можете найти общий язык. Вы его и не ищете!

Мужчина вздохнул, с прищуром глядя мне в глаза, — я почувствовала его горячее дыхание на своём лице. Мятой пахнет...

— С вопросами еды не ко мне, Княжна. Этим сейчас Даша занимается, а до этого моя... — он осёкся, нахмурился и коротко кашлянул, дав понять, что о своей, предположительно, бывшей жене говорить не намерен.

Я кивнула в полной уверенности, что разговор окончен и Евгений Андреевич сейчас отодвинется. Но нет. Что происходит? Сколько раз я уже задаю этот вопрос?

Я всерьёз вознамерилась дать ему лопаткой по лбу и уже даже приподняла её, но мужчина вдруг пристально посмотрел на меня, точнее чуть правее, и, протянув руки по обе стороны от моей головы, заключая в ловушку, — его горячая кожа коснулась моих скул, и я не только забыла, как дышать, но и думать разучилась, — вернул их обратно, показывая мне банку кофе в одной руке и тарелку печенья — в другой.

— Я вообще-то за этим, — он слегка встряхнул свою «добычу» и коварно ухмыльнулся.

Поставил всё это на стол за мной и, когда я уже более менее облегчённо выдохнула, неожиданно низко наклонился к моему уху и, заправив за него выбившуюся ещё влажную волнистую прядь, хрипло прошептал:

— У тебя оладьи подгорают, Оболенская.

Он резко отпрянул и с дьявольской улыбкой на губах вышел из кухни, по пути включив чайник.

Оставшись одна, я с отрешенным видом отвернулась к сковороде, постепенно отходя от шока.

И снова.

Что это, чёрт возьми, было?!

То он ведёт себя подобающе учителю, то зажимает по углам. Господи, я когда-нибудь смогу разобраться, что творится в его голове? Он сам-то вообще разбирается? Иногда мне кажется, что у моего скромняги-учителя (хотя это тоже вопрос) есть брат-близнец — его полная противоположность. Это пугает.

Но самое страшное то, что мне начинает нравиться. Уже нет смысла врать самой себе.

А оладьи и правда подгорели.

***

Вечером, часов в шесть, я, немного уставшая, ехала домой на метро. Вагон был практически пуст, так что я с наслаждением вытянула ноги, сползла на сидении и расслабленно откинула на спинку голову. Ехать мне пять длинных перегонов до конечной, так что можно спокойно вздремнуть.

Но только я почувствовала, что засыпаю, как события сегодняшнего утра снова дали о себе знать яркой вспышкой воспоминания. Я даже вздрогнула и открыла глаза, чтобы убедиться, что я действительно в метро. Чёрт. Опять стало жутко неловко, и я ссутулилась, поджимая под себя ноги. Знаю, это не особо прилично, но сейчас один из тех редких случаев, когда мне наплевать на мнение окружающих.

Решив переключиться на что-нибудь другое, попыталась восстановить в памяти сегодняшний день. Завтрак с Соней; тогда ещё пришёл Евгений Андреевич, — я старалась на него не смотреть, — скрал пару оладьев и ушёл. Потом мы без него пошли погулять во двор: покачались на качелях, полазали по паутинке, поигрались в песочнице и вернулись домой все с ног до головы в песке, но вполне счастливые. Давно я уже так просто не веселилась, лет девять. После этого пришлось мыть Соню и полы, на что Бестужев, восседая на диване, смотрел с поистине царским выражением лица. Напыщенный индюк. Пообедали свежесваренным рассольником (Дашин суп никто не захотел), немного почитали «Лоскутик и Облако», любимую книжку моего детства, от которой Соня заснула. Я засыпаю исключительно под справочник по обществознанию...

А потом я тихо ушла, крикнув Евгению Андреевичу, когда уже закрывала за собой дверь. Через несколько секунд я услышала, как он открыл дверь и начал что-то громко говорить мне, но я не слушала, сбегая по ступенькам с такой скоростью, будто за мной гонится сам дьявол. В принципе, так мне и казалось.

— Аня?

Я подпрыгнула на месте и посмотрела на источник очень знакомого голоса. Это оказалась, как ни странно, Валентина собственной персоной. Странно, потому что живёт она неподалёку от меня и тут ей вроде бы делать нечего.

Ланина пару секунд удивлённо пялилась на меня, но, видимо, удостоверившись, что это правда я, села рядом.

— Привет, — и опять неловкость. Когда мы с ней в последний раз виделись, то вроде как поругались из-за этого школьного ажиотажа, и теперь мне было за это стыдно. — Что ты тут делаешь?
— Да из больницы еду. Опять палец на ноге сломала, — она сейчас не похожа на того, кто на меня обижен. Отошла?
— Как на этот раз? — я повернула к ней голову и мимолётно улыбнулась, Валя тоже.
— Об одного пацана, — в этом вся она.
— На борьбе, что ли?
— Ага, соревнования вчера были.
— Класс, — я замолчала и посмотрела на свои сцепленные пальцы.
— А ты откуда? Далековато от дома.
— Ну... — чёрт, совру — не дай бог поймёт и снова разозлится. Скажу правду — хрен знает, как отреагирует. Ладно, так хотя бы шанс есть. — С работы.
— Ты работаешь? — Валя вздёрнула светлые брови и повернулась ко мне всем телом. — Кем это?

Я неуверенно покосилась на неё и вздохнула.

— Скажу, если пообещаешь не надумывать себе лишнего и молчать об этом.
— Эм... окей, — она явно насторожилась. — Ты ведь не наркотой торгуешь, да?

Я уставилась на неё, как на умалишённую.

— Нет!!! Что у тебя в голове вообще?! Я просто сиделка... За ребёнком присматриваю.
— А-а-а, фух. Напугала, блин. «Молчи», «не надумывай», — она передразнила меня и рассмеялась, ощутимо ткнув локтём мне в бок. Почему все норовят меня ушибить? — Я вообще-то думала, что ты не любишь детей.
— Ага, — это правда, они казались мне дикими, капризными, избалованными и невоспитанными. В общем, большинство такие и есть. — Но эта девочка — само очарование, — я доверительно улыбнулась.
— Хорошо, — Валька кивнула. — А чья она вообще? — вот и самое интересное началось.
— Бестужева.

И тишина.

Примечания:*Имеется в виду "Божественная комедия" Данте Алигьери.
**Отсылка к нашумевшему мему
***Там по Данте "обитают" обольстители.