When you lose your person, you find yourself. A true, sincere, happy self

Чтобы уйти, не нужно много причин. Иногда их нет вообще. Тогда уходить, конечно, легче, но ненависть не покидает квартиру дольше.
Но на последствия наплевать, если спасаться бегством.

Я надеялся утопиться в собственных слезах, но это оказывалось непосильной задачей. Я бросался под все машины и поезда, но те останавливались, не прикоснувшись. Я вставал у мишени, но все снаряды пролетали мимо.

Теперь я пустой, равен отсутствию и ничтожнее, чем ничто. Горечь — всё, что я чувствую.
Я и она — больше не искусство, а потерявшие ценность, выцветшие холсты. Я понял, принял, что теперь будет лучше только по отдельности.

Наверное, очень просто, когда не рвётся ничего внутри и не кипит, будто в лёгких нет тумана из углекислого газа, который всё отравил. Напротив кровати зеркало и всё в нём мертвенно-белое. Даже я.

Мысли обрывает холодный искусственный свет, крадущийся через полуоткрытую дверь в палату, и я резко поворачиваю голову. В светлую комнату за медсестрой входит девушка, собирающая тёмные волосы в низкий хвост. На ней цветочное платье, чёрные колготки и белоснежный халат, держащийся на острых плечах, что, кажется, должен сливать её со всем полуживым миром моей комнаты, но он не справляется с теплотой, что несут её глаза.

— Где я? — произношу сухими губами, когда медсестра подходит, чтобы проверить приборы, и захожусь в сухом кашле. Сложно даже дышать.

— Вам не стоит много говорить. Вы в Пусанском национальном госпитале. Ваша девушка сказала, что вы упали в обморок. Когда вы ели в последний раз?

                             Моя девушка?

Я постарался вспомнить, но понял, что не делал совершенно ничего, кроме бессмысленных, но не беспамятных блужданий по улицам Пусана и сна по три часа в сутки.

— Я не помню...

— А что помнишь? — голос темноволосой девушки очень звонкий и совсем детский. Она аккуратно делает шаги и становится в полуметре от изножья кровати, застенчиво обнимая себя за плечи.

Помню, что вспоминать ничего не хотел. Ни мест, ни вещей, ни людей. Но причины я всё-таки помню: «Ты как ребёнок», «Ты хороший, но мне ты не нужен», «Я найду лучше», «Ты молодец, но, наверное, слишком», «Ты тоже найдёшь другую».

Это в голове. Всегда и постоянно.

— А что со мной? — я засыпаю её вопрос тяжёлыми камнями, оставляя его без ответа, и девушка сильнее впивается ногтями в собственное плечо.

— Мы изучаем ваше состояние. Не волнуйтесь и отдыхайте, — медсестра отвечает беспристрастно. Удостоверившись, что приборы работают исправно и записывают всю нужную информацию, она направляется к двери, шаркая потрёпанными тапочками.

— Но я... — резко поднимаюсь на локтях, — я не смогу оплатить лечение... — кашель уже влажный и протяжный заставляет прикрыть рот тыльной стороной ладони.

— Молодой человек, — начинает женщина, поправляя очки, — ваша девушка обо всём позаботилась. Вам необходим отдых, забота и внимание близких, — она бросает последний взгляд на девушку, стоящую у изножья кровати, и приподнимает уголки губ, оставляя нас.

Я тоже перевожу на неё взгляд. Она не смотрит на меня, дрожащими пальцами складывает край платья в гармошку, разглаживает и заново. Она будто рядом и будто вообще не здесь. Обладательница нежной красоты.

— Так вы моя девушка?

Услышав севший голос, она тут же отрывает взгляд от интересного занятия и скользит тёмными орбитами по потрескавшимся губам и полузакрытым глазам. Нелепый треугольник.

— Прости, — неловко хихикает, отводя смущённый взгляд в сторону, — так волновалась за тебя, а они впускают только самых близких.

— Я знаю вас?

— Я Лалиса Манобан. Мы учились в одной школе, помнишь? — в её больших глазах нетерпение и надежда, она подходит ближе, видимо, чтобы я их лучше рассмотрел, увидел млечные пути и кометы и нырнул с головой в новый бой за звезду всей жизни.

Я заторможенно киваю.

Я вспомнил её. Среди множества уставших лиц я вспомнил её озлобленное и кукольное. Обесцвеченные волосы, чёрная одежда, цепи вместо женственных аксессуаров и жирно подведённые чёрным карандашом глаза. Она хотела казаться независимой, самодостаточной и устрашающей, чтобы рядом с ней боялись даже дышать, но была похожа на брошенного в огромном городе ребёнка. Ведь хотеть казаться — не значит быть.

А потом она внезапно изменилась. Обесцвеченные волосы сменились на ореховые оттенки, грустный блеск в глазах заменил чёрный карандаш, а полуоскал превратился в скромную улыбку. Девушка, которая не заботилась ни о ком, даже иногда забывая о себе, стала заботиться о всех, когда газетные заголовки запестрили о внезапной смерти жены директора крупной юридической компании.
Она вернулась совершенно другой с новыми мотивами, новым мышлением, новой душой. Познав одинаковую боль, мы бы стали лучшим спасением друг для друга. Но мне её не удалось узнать лучше, потому что я нырнул в луну в оттенках синего и разбился о метеоритный дождь.

Она видит во мне сияние, которого, на самом деле, нет.

Я скажу ей, чтобы больше не приходила. Скажу, что слишком уставший, слишком пустой, чтобы быть живым. Это должно было убить меня, но она помешала, и я, наверное, виню её слишком сильно.

Я сомневаюсь, боюсь. Тушить чувства продолжительное время, стирать чужие отпечатки, пытаться не дышать, чтобы не чувствовать дорогие сердцу запахи, а потом заново открывать себя кому-то со скрипами, ржавыми засовами и щеколдами, с остановившимися часами — неприятно и, банально, нелепо. Защита — слишком сложный механизм для ослабшего сердца, требующего спасения, когда не доверяешь даже себе, а свежие раны рвутся дальше без возможности зашить.

Я не буду разглашаться о прошлом, а если кто-то скажет: «Жизнь больше и интересней, чем один человек, одна вещь, одно воспоминание», я брошу этому смельчаку в ноги своё изуродованное сердце.

— В моем сердце пропасть. Приглядись и увидишь сквозь неё Луну, — я — чёрная дыра, и Лалиса это поймёт. Поймёт, когда я поглочу её, и, не заметив, сломаю.

— Но сердце ведь орган. В нём не видно Луну.

А я бы хотел показать ей орбиты и галактики, но она не выдержит того холода, погибнет от недостатка кислорода и острых осколков звёзд, как когда-то погиб я.

Я её не искал и не стремился, но она сама нашла меня. Может, я просто устал бежать и падать, а, может, никогда и не думал, что смогу остановиться.

  — Ты же видел, как всё сгорает, ты просто хотел остаться в дыму?

— Да... Любить сложно, а зависимость заразительна. И никакой инъекции от этой инфекции нет. Врачи не знают и всё врут, потому что болезнь от прощания — неизлечима.

— Эта зависимость уже достаточно искалечила тебя, да?

Я пробыл в больничной палате две недели, пока они лечили моё переохлаждение лёгких; и Лалиса приходила каждый день, не слыша моих противоречий. Говорила мне о школе, о том, как сильно испугалась, когда увидела из окна машины, как я рухнул на улице. Её сопровождающие помогли моему ослабшему телу оказаться в машине. Лалиса положила мою голову на свои колени, чтобы мне было удобней. Капли, стекающие с тёмных волос, мочили и пачкали её платье, но она не обращала на это внимание, изучая знакомые черты лица. Говорила о том, что сегодня аномально жарко и о чём-то ещё. Я мало её слушал. Я смотрел в её глаза и тонул. Впервые так сильно, так глубоко и так безвозвратно, с того момента, как имя «Пак Чеён» отдается тупой болью в голове и грудной клетке. Её большие глаза слишком большие для маленького кукольного лица, но блестят так ярко, словно ночное безоблачное небо. Я замечаю звёзды в её глазах. Они переливаются золотом солнца, серебром Луны и совмещают в себе все противоречия и все антонимы.

— Ты знаешь, что Сатурн самая лёгкая из планет? — у Лалисы лицо лепестками покрывается, цветёт яблоневыми ветками, когда я говорю с ней о планетах, галактиках, вселенных.
И я благодарен, что это не розы. Я уже задыхаюсь от розовых бутонов. Их слишком много, они слишком ароматны.

— Это тот, у которого самое большое количество спутников?

— Да! — глаза загораются ещё ярче. — Представь, Сатурн будет плавать в океане, как лодка. Если, конечно, найдётся океан достаточно большой для него, — по палате проносится звонкий смешок. Манобан закусывает ноготь и смотрит куда-то вниз, видимо, представляя вместо лодки планету, дрейфующую по волнам. А я сердца не чувствую. По-моему, оно бьётся в ней.

Мы так резко сблизились. И я не могу рассудить этот взрыв впечатлений. Лиса хорошая, Лиса приняла разбитое сердце.
С её смехом я могу дышать. Пепел медленно исчезает, превращается в ничто, когда я слышу колокольчики. Именно так я чувствую её — сотни маленьких колокольчиков разной тональности переливаются.
Мне не нужен свежий воздух, аромат ментола, который мне подсовывают врачи, просто дайте Лалисе пустой сосуд, пусть похохочет в него минут пять. Я буду слушать и беспрепятственно дышать. Без хрипов и тяжести.

Ты — моя планета, Лалиса, мой Сатурн. Я будто был совершенно слеп раньше. Видел только Луну, представляешь? Но теперь я готов обокрасть ту шестую планету, чтобы подарить все её семь колец тебе, Лалис. Ты значишь для меня больше, чем жизнь.

Её тонкая рука, кажется, совсем без сил, но хватает крепко. Держит, не отпускает, не даёт упасть. Она открыла мне дверцу, и я загорелся. С ней я не просто живой, я бессмертный.

Меня заставили влюбиться. Теперь я влюбился сам. С каждой встречей во мне нарастают новые чувства. Нежность и паника от того, что я вижу не глазами. Я вижу сердцем.

Я хочу научиться любить правильно. Хочу здоровые чувства, эмоции, ответы. Я не прощу себе быть оставленным ещё раз. Я надеюсь, она никогда меня не отпустит и не разлюбит. Я снова стану абсолютно ничтожен без неё. 

Скажи мне, если тебе что-то не понравится, я переделаю. Переделаю себя. Только будь счастлива рядом со мной.

В моей голове была пустота, когда я впервые поцеловал Лалису. Я тогда заметил, что в её черных омутах вместо чувств и звёзд плывёт моё отражение. Она такая взволнованная и робкая, у меня нет ни слов, ни воздуха, чтобы оправдать свою нахальную выходку.

***

Заходя в подъезд, достаю из кармана ключи. Они бьются друг о друга, о брелок в форме щенка с кроличьими большими ушами и звенят. Как колокольчики. Уголки губ непроизвольно ползут вверх, когда диалоги прокручиваются в голове с треском тёплого уютного камина.

Я замираю в метре от квартиры, полуулыбка стекает ледяной водой, оставляя неподдельное удивление. Спиной к двери на бетонном полу сидит Чимин, уперев локти в согнутые колени. Его голова опущена, я слежу за его взглядом, скольжу, как по ниточке, к противоположной стене, где экраном вверх лежит его телефон. На экране мой номер, сброшенный вызов и искусственный голос разносит «Абонент недоступен» по коридору. Пак догадывался, что я мог разбить, утопить, потерять телефон, но надеялся, что кто-нибудь найдёт его. Кто-нибудь найдет меня.

Я вспоминаю ссору, вспоминаю, что виноват. Медлю, перебрасываю ключи из одной руки в другую, перекатываюсь с носка на пятку. Я шумный, дикий и нелепый. Мне сложно говорить, высказываться, открываться. Легко думать, представлять, фантазировать о никогда не произошедшем.
Я жду, что он поднимет свои глаза, покрасневшие от усталости, причиной которой был я, и начнёт диалог, потому что я не знаю с чего начать. Я пропал на две недели, буквально исчез со всех его радаров. Ни на суше, ни на воде, ни в воздухе — никак, нигде, никогда, никто.

— Чеён вернулась? — он не отрывает взгляд от телефона, который, вибрируя, бьётся боками о стену, когда на экране отображается номер моей матери. Он, наверное, устал ей врать, и это стало слишком сложной задачей, когда он мог считать меня мёртвым.

Чимин, пожалуйста, прости.
Мне так жаль, ты же знаешь.

— С чего ты взял?

— Я слышал шорохи и шаги в твоей квартире. Подумал, ты обижен и не хочешь впускать меня, потому что с ней.

Расстояние укладывается в два шага, а всё непонимание ложится на нахмуренные брови, я прошу Чимина встать, прокручивая ключ в замочной скважине.

На пороге появляется девушка. Та самая случайная ночь.

— Выметайся! — я тяну её за руку, выводя в подъезд. Чимин смотрит шокировано, глотает горькую слюну, пытается понять начало, зная концовку.
Её сонный взгляд за секунду сменяется, она одёргивает мою футболку на себе ниже, приглаживает волосы и теряет взгляд где-то на уровне подошвы моих кроссовок. — Я сказал, проваливай! Футболку забирай себе.

Веду себя, как животное? Да. Воспользовался ею? Да.
Пытаюсь себя оправдать? Ни капли. Ничего не должно напоминать мне старого меня.
Почему она всё это время была здесь? Пара оргазмов для неё значат больше, чем для меня.

Выбрасываю пустые бутылки и коробки из-под пиццы, мою пол в кухне и меняю постельное бельё, иду в душ, смываю запах медикаментов и отчаянно больных.

Чимин наблюдает, закатывает глаза, потому что мои действия не вписываются в его внутреннюю систему координат.

— Я не буду задавать лишних вопросов, если ты расскажешь, где был.

И я рассказываю ему о больнице и о девушке с тёмными волосами и такими же тёмными глазами. Теперь я считаю, что любовь важна, если к ней не стремишься и не наполняешь её ослепительными бриллиантами и фальшью.

***

Несколько лет прошло. Я рос физически и духовно. Учился любить и прощать, под тёплым влиянием, когда мне дарили ласку и говорили: «Смотри, можно и так, необязательно постоянно ждать нападения и показывать клыки, не обязательно думать, что ты недостаточно хорош».

Поняв, что страдать — не обязательная физическая потребность, мне открылся другой мир, где мои чувства на первом месте, где люди, знают, чего хотят, потому что разбились когда-то и собрали себя заново, уже по-другому, уже крепче, без возможности оглянуться на старые ошибки и травмы.

Господин Манобан — полная противоположность моего отца. Он сразу принял меня в семью. Не знаю, что он увидел во мне во время нашей первой встречи, когда я стоял перед ним в рваной грязной одежде, с засаленными волосами и царапинами на лице. Я чувствовал себя блохастым мерзким щенком с оторванным ухом, которого добрая дочка по своей детской отверженности притащила в дом, куда не проникает ни одна пылинка. Может, на его снисхождение повлияла радостная улыбка Лалисы, говорящая: «Этот щенок очень милый. Я не оставлю его», может, он просто спустя столько лет после смерти жены смог почувствовать, что внутренняя атмосфера семьи потеряет горькое послевкусие утраты, если в доме будет слышен щенячий лай.

Он устроил меня в свою компанию, завалил работой с документами и другими работниками, надеясь, что я сдамся, сломаюсь и уйду сам, оставя ему чудную дочку, чья печаль была стёрта, но нельзя сломать уже сломанное. Работа помогала отключать чувства. На час-два я был в коконе без чувств. Без чувств, отверженных Чеён, без обволакивающих чувств Лалисы. Но я держался, просил больше и больше. Я стал официальным работником, посещал суды, учил законодательство Южной Кореи и других стран, двигался выше по карьерной лестнице, заканчивал юридический и налаживал отношения с Лалисой.

С её отцом не было так, что «я должен упасть на колени и быть благодарен за то, что он позволил мне остаться, а не вышвырнул меня тогда за калитку». Он считал, что дал мне шанс, протянул золотой билет в жизнь, которым я, как ни странно, так блестяще воспользовался, и был счастлив. Если бы жизнь не была устроена так, как устроена, то все мы были бы счастливы, кроме тех, конечно, кто сам решил быть несчастным, но всё же большинство известных мне людей не были счастливы.
Даже моя мать и люди из её круга, не смотря на все их возможности и деньги не спали спокойно.

Кстати, мать не упускала возможности каждый день напомнить мне: «Лалиса очаровательна! Намного лучше той девушки... Как её там...».

Неважно, мам, уже неважно.

Спустя несколько лет я всё ещё не знаю, что объединяет людей в итоге. Что является связующим звеном, веществом, после введения которого ты готов каждый раз выбирать одного и того же человека. Это точно не любовь, не секс, не недвижимость или работа. Это что-то в подкорке мозга.

Иногда люди не встречаются для самой большой любви, они тянутся друг к другу по уровню внутренней силы.

— Боль исключительно вопрос эстетики.

— Что это значит?

— Значит, что боль у всех разная. И не обязательно то, что ломает человека, будет ломать с такой же силой и тебя.

Я чувствую, что все эти уровни боли привели меня к Лалисе. Я уже не думаю, что хотел бы всё изменить, потому что тогда я бы не встретил её. Я будто пытался заслужить её весь этот чёртов год, истребляя себя. Этот путь дан для любви, и это единственная дорога, которую я выберу.
Я будто был создан, чтобы её найти, а она была создана, чтобы меня любить.

Это безумное счастье. Где же я был раньше?