Сумерки сгущаются за окном, воздух становится тяжёлым и вязким. Мужчина зажигает основной свет и курит сигареты, одну за одной, выпуская дым в приоткрытую створку. Девушка отмечает для себя, что отец на себя сейчас не похож, слишком иррационально спокоен, что у Виктории мурашки бегут вдоль позвонков, и холод до костей продирает. Невозможно спокоен, вот только так странно, тревожно дергается краешек рта, когда подносит последний раз палочку смерти, втягиваясь. Секунда и осторожная почти беззвучная поступь — привычка приближаться бесшумно, загоняя в жилы страх заранее, заставляя отступиться на пару шагов назад. Становится вплотную, замечает болтающуюся на теле рубаху Дамиано, и губы, искусанные явно не очередной подружкой, а собственной дочерью. Морщится в отвращении, скривившись раздосадовано.

– Я безмерно разочарован тем фактом, что моя несовершеннолетняя дочь пошла в клуб и решила потрахаться с первым встречным, более того: привести его к нам домой. Какой ты была хорошей девочкой до всего этого и во что ты превратилась?

Виктория не добавляет в ответ стыдливо, что отдавалась из раза в раз. Прокусывала свои и чужие губы, впиваясь в солоноватую кожу, глуша в себе тем самым все эмоции, крики и признания, для которых не было вовсе и времени. А ещё Ви не помнит, как жила до всех этих "до". До того, как мать заболела раком и сразу на последней стадии и умирала заживо, когда он их оставил. До того, как он перестал проявлять интерес к её жизни и всячески помогать, кидая лишь колкие упрёки, теперь грызя за любые опрометчивые проступки. До того, как после смерти матери приводил каждый раз новых женщин и сегодняшний вечер не исключение.

Дамиано возлагает ледяные руки на ее плечо, как бы стараясь немного утешить, быстрый благодарный взгляд в его сторону, давит дёргающуюся полуулыбку на устах. Но в глазах целая стопка загнанного вселенского ужаса, что даже грызет где-то внутри, в области сердца, стучит со скоростью света, намереваясь разломать рёбра.

– Раздвинула ноги, как последняя шалава и посмела явиться сюда. Но твой сын не лучше, Сара. Лишь бы сунуть свой причиндал куда-то. Вы как испорченные вещи, которые выкинули на свалку. Впрочем, вам на ней будет самое место - такого в своём доме я не потерплю. Не по отношению друг к другу, не в принципе устраивать бордель, а затем приходить в стельку пьяными с кучей этих мерзких засосов. Мне не нужно особо даже вглядываться, чтобы увидеть твою шею после этого уебка.

Армандо и поток злости, запертой в нем, точно в клетке до этого. Злости, бешенства и разочарования, пригоршня ненависти, что хлещет наружу, переливаясь за допустимые рамки, пробивается в разошедшиеся швы — точно кислород — в вакуум.

У Виктории язык словно к нёбу прирос, будто только что макнули лицом в лаву или с размаха швырнули в колодец с ледяной озерной водой, где находятся водоросли, убивающие своим ядом. С каждой секундой дышать все сложнее, будто взбираешься на вершину горы, где ветер выбивает слезящиеся глаза, и капельки влаги на лету превращаются в льдинки, оставляющие на коже тонкие полосы.

– Жалкие отбросы, даже не смогли найти кого-то нормального, решили вершить инцест. Запомните, таким как вы не место среди нормальных людей будет, запинают ногами и харкнут в ваши лица.

Ногти девушки впиваются в ладонь, оставляя мелкие царапины, но не чувствует боли. Давно не чувствует в принципе совсем ничего, будто и не живая даже, лишь манекен, тонкая оболочка человека. Лучше бы он себе язык откусил думает, кидает взгляд на парня рядом, что смотрит въедливо, ухмыляется и тянет, подстраиваясь в такт всей несносной речи, еще наигрывая лениво каждое слово.

– Ты можешь говорить про меня, что хочешь - мне поебать. Но про свою дочь не смей, иначе мне придётся..

Мать Давида стоит в точности амеба, хватая воздух ртом туда-обратно, вскидывая руки к почти небу, пребывая в шоке, но не силится выдавить из себя ничего толком, кидая лишь быстрое Дамиано, как ты смеешь так говорить.

– Что тебе придётся? Пытаешься раскидаться дешёвыми угрозами? Ты смешон и жалок.

С непривычки голос скрежещет ржавым гвоздем словно по стеклу, и Дамиано, не прекращая игру, вскидывает на него взгляд исподлобья, ухмыляясь. Твердые ладони парня — скользят на плечи, касание губ на губах Виктории, осторожное и тревожное, мурашки врассыпную по рукам и спине, как в ответ. Его хочется больше и крепче, до звездочек перед глазами, до сорванного горла и дрожащих коленей. Он смотрит на мужчину, видя, как тот выходит из себя в ту же секунду, отрешенно потряхивая головой прежде, чем готовиться ударить его.

Странное чувство протекает по венам, пока бесы в карих глазах костры разжигают, что адское пламя сейчас вот выплеснется наружу и сметет все. Ненависть глухо стучит в голове, почти ослепляет.

– Твоей покойной мамаше бы он понравился, да Вик? Весь такой бэд-бой, а на деле сопливая мелкая кучка дерьма.

– Я тебе сказал не говорить ничего в её сторону. Я предупреждал ведь. Жаль ты не послушал.

Все так же язвителен, так же кривит насмешливо рот как бы не веря, словно последней фразы даже не слышал. Или предпочел пропустить мимо ушей, не заметить. Зубы громко лязгают о краешек. Пальцы Дамиано сжимаются в кулак рефлекторно, когда уста Армандо покидает натянутая улыбка в сотый раз за час, — собирается заехать меж глаз. Удар по лицу, почти у основания черепа, сбивающий с ног. Грохот, и вот он летит сквозь всю гостиную, врезаясь в отсек, чтобы врезаться лопатками в скрипящие двери, так что ручка врезается в поясницу.
Отец дышит рвано с придыханием, рот будто разъедает коррозией. Губы кривятся брезгливо, еще немного, и под ноги плюётся. Злые, как морщинистые складки у уголков рта.

– Убирайтесь отсюда!

Сиплым истошным криком до оглушения, будто что-то давит в груди, как мертвый воздух набившейся в горло, продавливает его по глотке с усилием. Кажется, будто тот загустел, превратился вдруг в жидкую плазму, которая изнутри обжигает. Дамиано смеряет его медленным взглядом — въедливо, снизу вверх, пока тот ещё валяется на полу - пробираясь им прям под кожу и куда-то в прогнившую душу Армандо, цепляя изнутри. Ухмыляется только краешком губ и кивает.

Хочется бездумно отрицать, что это не они на самом деле предпочли бегство и изгнание — разговору, что не их успели связать добровольное союзничество, сложив фарс о разбитых душах без пристанища.
Два сердца, что стучат в серебристой пульсирующей тишине, оглушая.