— Убей меня, — с этих слов начинался каждый день Пак Чимина на протяжении вот уже нескольких месяцев. Пустое от эмоций лицо Чеён выражалось на фоне серой холодной стены. И сколько бы Пак ни пытался избавиться от этого, все его попытки терпели крах.

Каждый день теперь он спускался в подземелье, где спрятал Мин. Каждый день лицо сабмиссива, казалось, всё больше тускнело. Внутренности Пака грызло множество сожалений и сомнений. Ещё никогда он не чувствовал себя большим монстром. Младшая же оживала лишь тогда, когда Пак переступал порог её темницы. Скованная цепями, она казалась ещё более мёртвой, чем была на самом деле. Стоило Паку попасть в поле зрения своей саба, как по лицу той расплывалась не менее пустая, чем её глаза, улыбка. Каждый раз льнула к рукам доминанта и потерянно смущалась, хоть и оставалась столь же пустой. Её улыбка куда более походила на безумную. Хотя она по-своему и была безумной, ведь всё, что осталось в теле, носящей имя Мин Чеён, — извращенное и искорёженное до неузнаваемости чувство преданности Пак Чимину.

Она не знала почему так. Просто она знала, что это всё, что в ней было. Мин Чеён помнила немного: она помнила, что Мин Юнги был мёртв, и то, что единственной её необходимостью в этой жизни был человек по имени Пак Чимин. Хоть она и помнила о том, что Юнги мёртв, она совершенно не представляла, о чём должна говорить ей эта информация. Хоть она и помнила, что Мин Юнги был мёртв, она не знала и не понимала, кто этот человек, и отчего это столь важно, что осталось в ней пустым фактом.

Каждый раз, когда Чимин попадал в поле зрения своей сабмиссива, та расползалась в пустоглазой, но одновременно с тем искренней улыбке, и укладывала свою голову на плечо старшего. Потому что только когда Пак Чимин находился в комнате, эта сабмиссив могла позволить себе без всякого страха закрыть глаза и окунуться в сон.

— Я так люблю тебя... Поэтому убей меня, — шептала она каждый раз, заставляя короля на мгновение умирать, вновь возрождаясь. — Не могли бы вы... убить меня? — она путалась и в обращениях, и в просьбах. Она никогда не истерила и не жаловалась. И единственным её непослушанием был отказ жить без Пак Чимина. Когда дверь закрывалась за доминантом, младшая мгновенно потухала, бесцельно смотря в точку и изредка моргая. За ней велось круглосуточное наблюдение, потому что единственной своей целью, когда рядом не было сероволосого, для этого человека было собственное уничтожение.

   Чимин не раз пытался достучаться до их связи, но ни один из приказов до младшей не доходил, изживая себя где-то ещё в самом начале. Пак потратил несколько месяцев на то, чтобы Чеён выдала хоть что-нибудь, кроме просьбы её убить или слепом признании в любви. Казалось, та постепенно оттаивает, хоть и не признаёт себя. Румянец, искренние, хоть и жутко пустые, улыбки и почти детский смех. Этот человек, назвать её Чеён Чимин не решался, без стеснения говорила о своих чувствах. И скорее напоминала маленького ребёнка, выбравшего себе объект для безвозмездной любви.

— Твоя саб, должно быть, очень счастлива, — однажды одной фразой заставила она Пака вздрогнуть, прижимаясь щекой к её плечу. Она быстро засыпала, позволяя своему телу небольшой отдых, и не представляла, какой ворох странной боли поднимала внутри дома.

      Мин Чеён более не была Мин Чеён, а потому не чувствовала боли, что одолевала её тело. Мин Чеён более не существовало, и потому её боль тоже себя изжила. На смену неё пришло пустоглазое нечто с завораживающе красивым смехом, почти детским.

— Что написано на твоём запястье? — прошло много времени, прежде чем эта саб сама начала задавать вопросы и чем-либо интересоваться. Даже если это «что-либо» всё так же было связано с доминантом.

— Мин Чеён.

— Красивое имя... — огромные тёмные тени под глазами и потрескавшиеся губы. Этот человек совершенно не напоминал старшему Чеён. Ведь она мало чем напоминала даже человека. И тем не менее, она улыбалась, вновь и вновь позволяя себя кормить и касаться только молодому правителю.

      Каждый раз она приобретала всё больше отличных от себя же черт. Но неизменно оставалась ребёнком. И так же была пустой.

— Как бы я хотела быть твоей сабом, — устало шептала она, глядя на ладонь своего господина, сжимающую руку младшей.

— Ты и так моя саб, — однажды не выдержав, ответил Чимин, глухо ударяясь головой о каменную кладку стены.

— Это не так, я видела у тебя имя. А у меня его нет.

У этой оболочки не было имени, по крайней мере, именно так она всегда утверждала, крепче сжимая руку доминанта. Она всегда отводила взгляд куда-то в сторону и переводила тему. Чимину казалось, что она сходит с ума. Эта сабмиссив любила рассуждать обо всём, что видела. Но к огромному сожалению Пак Чимина, это создание видело только его.

— А где она? — задумчивый голос, раз за разом выбивал короля из колеи. Он состригал младшей лишнюю длину волос и чуть не отрезал лишнего.

— Кто?

— Твоя саб.

— Не знаю. Должно быть, где-то очень далеко, — размазано отвечал сероволосый, почти смиряясь с тем, что иначе уже никогда не будет.

Молодой король приходил к этой сабмиссиву каждый день. За пять с половиной месяцев он научился множеству вещей, о которых не знал до этого. Он привык игнорировать вместо приветствия просьбу умереть. Пусть сам ночами нередко просыпался от некрасивых кошмаров, где обезумевшая Чеён, точно как тот мальчишка, которого он убил по его собственной просьбе, сидела в окровавленном снегу, сжимая отрубленную чиминову голову в руках и моля о смерти.

«Ты всё равно ничего не поймёшь... Так что просто убей меня.» — голос мальчишки перемежался с голосом Мин. Таким же выцветшим и безэмоциональным. Пак десятки раз просыпался в поту и сверлил взглядом расписные потолки. Его запястье ужасно кровило, и потому повязки приходилось менять несколько раз в день. Жуткая слабость и не менее жуткие улыбки саба высасывали из доминанта все силы, что в нём были. По приезде в замок, первым делом он велел закрыть врата его крепости и никого не впускать внутрь. Большая часть дел была поручена множеству доверенных лиц. Перемолотый словами своей саба, Чимин через несколько месяцев был морально перемолот не меньше, чем младшая.

— Ты любил её?

— Кого? — Пак отвечал обречённо, будто бы надеясь на какой-либо иной ответ.

— Чеён.

— Нет, — честно шептал Чимин, трепля вечно сонную нижнюю по спутывающимся тускнеющим волосам. — Думал, что нет.

Эта девушка не былп многословна, но выжимала из Чимина все возможные соки. Нередко он и сам засыпал рядом с этим «ребёнком».

— Как зовут тебя? — поинтересовался однажды дом, даже, в общем-то, не надеясь на ответ.

— У меня нет имени, — хмыкнула младшая, кротко пожимая плечами.

— Тогда... Быть может, ты захочешь стать Чеён? — в глазах Пака что-то ломалось и рушилось каждый раз, когда он говорил с ней.

— Чеён?

— Да.

— Не хочу. Кажется, Чеён быть очень больно, — с болезненным смешком ответила ему саб, прижимаясь ещё ближе. Она вовсе не была Мин Чеён и быть ей не хотела.

— Тогда как тебе «Розэ»?

— Розэ? Мне нравится, — чуть смущённо и немногим живее, чем обычно, сказала сабмиссив.

Так можно было жить. Пусть внутри Пака гнила душа, забивая всё запахом собственного разложения, так можно было жить. По крайней мере, король почти свято в это верил, снимая с Розэ железные оковы и выводя на улицу впервые за полгода. Она обещала себе не вредить и ежесекундно наблюдала за своим доминантом, с гордостью нося ошейник. И пусть прислуга не узнавала в ней Чеён, они принимали новые причуды. Чимин крепко её обнимал и позволял обнимать себя. Но выпустить её из подземелий было самым глупым решением короля за всю его жизнь. Чимин не имел права вывести его в свет, и потому, когда ему на неделю нужно было отлучиться по делам в город королей, то по приезде очень об этом пожалел, — штат его слуг заметно поредел и побледнел, а сама младшая снова находился в подвале. Измотанная бессонницей и перепачканная в смеси своей и чужой крови. Стоило доминанту уехать из замка, как что-то в голове младшей некрасиво щелкнуло, и навязчивая мысль о самоуничтожении вернулась на место. Она отказывалась есть и пить, а так же не принимала помощи ни от кого, кто смел к ней подойти. И только по возвращению Пака вновь натянула на своё лицо улыбку, тут же засыпая в его руках.

Розэ была почти нормальной. Но Пак Чимин ни за что бы не осмелился признаться своим подданным в том, что собственноручно уничтожил собственную сабмиссива. Так можно было жить. Так можно было двигаться дальше. Но что-то при одном виде изрезанных запястий Розэ начинало колоть и изнывать внутри Чимина. Розэ была почти нормальной, даже если дарила исключительно пустые улыбки и думала о своей смерти каждую свободную от Чимина секунду. Розэ была нормальной. Даже если отказывалась существовать без Пака. Она была счастливой и по-своему невинной. И только одно в ней было не так.

Розэ не была Чеён.

Порой, строго под своим личным контролем, он выводил её из подземелий, обещая, что не оставит её одну. Они недолго прогуливались по замку и возвращались. За семь месяцев все привыкли, что Пак Чимин более не выглядит ни счастливым, ни равнодушным, — он вечно мрачный. Иногда Пак Чимин открывал крышку рояля и показывал Розэ, как играть, перебирая клавиши пальцами. И чем дольше это продолжалось, тем лучше Чимин понимал, насколько безнадёжно была сломана Мин. Чем дольше это продолжалось, тем лучше Чимин понимал, — без Мин Чеён умирает и он сам.

Люди, что приплыли к нему с одной из далёких малонаселённых стран чужого континента, мало чем его интересовали. Они не могли предложить ему ничего полезного. Ничего, кроме одного единственного врача. И пусть этот контракт был абсолютным убытком для него, он согласился его подписать. Потому что старец, завидев множество золотых монет, от которых чуть прогибалось дно сундуков, тут же согласился помочь. Они разговаривали долго. Нет, мужчина не упрекнул короля ни словом, ни взглядом. Он знал, — урок, что жизнь преподала Чеён, оказался не менее жутким уроком для её доминанта, и не ему было судить о чужих жизнях.

— Её преданность может превратиться в ненависть к вам, Ваше Величество, — хмуро предупредил старик, принимаясь смешивать и перемалывать различные травы.

— Тогда это не так страшно, ведь она и так меня ненавидела, — почти облегчённо усмехнулся Пак.

— Нет, вы не правы, Ваше Величество. Если бы она вас ненавидела, её бы ничего не смогло ранить столь сильно. Если бы ваша сабмиссив вас ненавидела, ей бы не было столь больно, что исчезнуть показалось ей лучшим выходом.

— В таком случае, ненависть или любовь, это не имеет никакого смысла, если это кто-то другой. Вы должны понять меня. Пусть лучше она, в таком случае, ненавидит меня самой сильной ненавистью, на которую она только способна, но это должна быть именно Чеён, — проговорил король.

Лекарь ещё долго возился, тщательно выбирая, смешивая и измеряя. Доделав, он разлил содержимое в два небольших флакона.

— Это всё, чем я смогу вам помочь, Ваше Величество. Вашей сабу и Вам необходимо выпить это. В самом деле это крайние и самые жестокие меры из всех, что можно применить в данном случае. Фактически, Вам, Ваше Величество, придётся буквально уничтожить вашу саба ещё раз. Вам придётся убить и вернуть её, даже если она не хочет этого. Тогда она вспомнит всё, и вся забытая ей боль, вся её жизнь, вашей сабу придётся почувствовать всё это ещё раз. Это единственное, что может спасти её. И это же может уничтожить её окончательно, потому как если Вам не удастся вернуть к жизни «Чеён», «Розэ» тоже будет уже не спасти. Вам ничего не поможет.

Чимин не знает, в самом ли деле то было волнение, но он заметил, как мужчина беспокойно оглядывает доминанта. Когда они вошли в комнату, в которой держали саба, она было порывалась натянуть на своё лицо привычную улыбку, но заметив в руках доминанта два пузырька с мутной жидкостью и пришедшего ещё раз мужчину, стоящего за спиной короля, вдруг осеклась. Её доминант выглядел опустевшим и погруженным в свои мысли. Он протянул нижней флакон, почти бездумно оглядывая его.

— Это конец? — взгляд младшей, вообще-то, слишком понимающего для «Розэ», полон боли. И тем не менее, она тянет улыбку, не позволяя себе стереть её со своего лица. — Мы больше не сможем быть вместе, да? Это всё потому, что я не Чеён? — казалось, она вот-вот заплачет. Пак нервно сглатывает, отмирая, и не находится в ответе. Казалось, ещё немного и саб заплачет. И всё же, она не плакала. Она сжала пузырёк с жидкостью ещё крепче, хоть и казалось, что тот и так вскоре пойдёт трещинами. Закусив губы, она посмотрела на возвышающегося над ней доминанта и вдруг неуверенно выдала: — Если это навсегда... не могли бы вы... поцеловать меня на прощание?

Розэ смотрит внимательно, этот взгляд кажется столь пристальным, что Паку кажется, будто его внутренности через несколько мгновений некрасиво вывалятся наружу. Он смотрит сожалеюще, закусывая губу и склоняясь перед младшей. Он выдыхает, судорожно, так, словно это были последние крохи кислорода, что оставались в его лёгких. Чуть прикрывая глаза, он оставляет мягкий отпечаток своих губ у младшей на лбу. Поцелуй получается столь невесомым, что, если бы не тепло чужой кожи, Чимин и сам бы усомнился в том, что он позволил себе прикоснуться к этому человеку. Назвать девушку Чеён, у короля не поворачивается язык даже мысленно.

— Ты сделаешь это для меня, Розэ? — доминант смотрит на неё и замечает, как по щекам нижней рассыпается румянец смущения. Он аккуратно укладывает свою ладонь сверху на руки саба.

— Это убьёт меня? — взгляд, хоть и был до сих пор полон пустоты, так же был страшно осознанным.

— Прости...

— Я выпью. Ведь моя смерть сделает вас счастливым, — на лице Розэ расползается самоуничтожающая улыбка. Одна из тех, от которых у Чимина замирало сердце, более не желая биться. Он невольно крепче сжимает чужие ладони и не может оторвать глаз от слишком многое понимающего взгляда Розэ. Её слова заставляют внутри всё расползаться некачественным шелком по швам. Та пристыжено опускает взгляд, аккуратно вырывая свои ладони из чужого плена, и тихо шмыгает носом, тут же залпом выпивая горькую жидкость.

Пак неотрывно следит за движением чужого маленького кадыка и хмурится только. Всего на долю секунды его посещает абсурдная мысль смириться с тем, что Чеён более никогда не будет рядом. Всего на долю секунды его посещает мысль о том, чтобы принять Розэ. И эта мысль разрывает грудь фантомными болями. И эта мысль застревает в глотке непонятным твёрдым комом. Розэ жмурится от горечи и сдерживает рвотные позывы, с силой сжимая собственными ладонями свой рот. Она закашливается и, почти что, задыхается, но смотрит на Чимина и лишь давится отвратительной жижей, проглатывая всё до последней капли.

— Я сделала это, Господин Пак, я сделала,— преданный взгляд отдаёт лёгким безумием. Правитель не хочет думать о том, что в его руках ломается даже что-то столь болезненно светлое и чистое, как «Розэ». Но думает всё равно. — Я ведь хорошая, правда?

— Да, Розэ, ты молодец, — голос ровным держать не получается, он ломается где-то ближе к концу. — Ты отлично постаралась.

Последние слова звучат в пустоту, потому что всякая эмоция с лица нижней стирается. Пустота глаз вырывается наружу и заполняет собой всё тело нижней. Она вновь та несформированная оболочка, она вновь никто — тело. Чимин виновато отводит взгляд куда-то в сторону.

— Мне тоже нужно выпить это, так?

— Так и есть, Ваше Величество, — голос старика тихий и скрипучий. — Это отвар редкого растения, он обострит вашу связь, даже если от неё остались самые крохи. Это должно помочь связаться Вам с той, кого вы потеряли.

Чимин кратко кивает, не дослушивая речь лекаря, и проглатывает всё содержимое своего флакона. Горькая, дрянная как на запах, так и на вкус, жидкость медленно скатывается по глотке, но Чимин лишь морщится и продолжает пить, после откидывая склянку куда-то в сторону. Ему плевать на звук разбившегося стекла, он вытирает губы и ожидает дальнейших указаний.

— Прикажите ей очнуться, Ваше Величество.

— Я уже множество раз приказывал ей это сделать, — хмурится Чимин, уже коря себя за то, что послушался и теперь, кажется, потерял даже «Розэ». — На неё не действует ни одно из моих слов.

— В этот раз подействует, — тихо улыбается старик. — Просто позовите очень хорошо. В конце концов, она только ваша сабмиссив, и если кто имеет право и может её спасти, то это только вы сами.

Пак вздыхает тяжело, который за всё это время раз, старается успокоить заходящееся сердце и только через несколько минут вновь встаёт на колени, обхватывая безвольное и безэмоциональное лицо девушки.

— Очнись, — внутри бушуют эмоции, но король более не позволяет себе излишней эмоциональности. Его голос покрывается металлом жесткого приказа. Он смотрит в бездонные пустые глаза и лишь продолжает, откидывая всякие сомнения и сожаления прочь. — Твоё имя — Чеён, ты — моя сабмиссив, и я приказываю тебе вспомнить всё, что ты приказала себе забыть.

Внутри что-то на мгновение замирает. И уже в следующую секунду раздирается нечеловеческой болью. Лицо младшей медленно оживает, тут же болезненно искривляясь в крик. Множество эмоций тут же мелькают и сменяются друг другом в глазах девушки. Они появляются столь стремительно, что Пак не успевает следить за их сменой. Огромные тени усталости под глазами саба кажутся ещё более выразительными. Губы на излом, так же как и, прорезающиеся сквозь голос, эмоции. Глаза стремительно застилает пелена слёз, те не задерживаясь тут же падают крупными виноградинами. Пустота, до краёв заполненная тошнотворной смесью ощущений, находит отклик в истошном вопле боли, — её захлёстывают отчаяние и грязный поток забытых воспоминаний. Каждый дюйм её жизни встаёт на своё место.

Чеён ломает.

Новая душа истирается о старую боль, а вместо бесконечных пугающе искренних «люблю» с губ срываются истеричные «ненавижу», бьющие точно под дых. Пака разрывает от чужой боли, а когда очередное проклятие в адрес короля некрасиво срывается на всхлип, ему кажется, что она вот-вот кончится. У Чеён красные от слёз глаза, обветренные губы и слишком белое для всего этого лицо. Младшая до сих пор скована и пошевелиться может едва ли. Боль просыпается в ней и наступает огромными, накрывающими с головой волнами. Всё моральное перерастает в физическое. И король, в самом деле, почти ненавидит эту связь. И себя за то, что ничего с чужой болью сделать не сможет, — Мин ощущает всё куда острее. Она буквально захлёбывается в собственных рыданиях. Она тонет в бесконечной череде воспоминаний. Те ржавой цепью опутывают глотку и перекрывают всякий доступ к кислороду.

Чеён так больно, что она предпочла бы не просыпаться вовсе.
Чеён так больно, что она предпочла бы свернуть себе шею.
Чеён так больно, что она жалеет о собственном существовании.

Тысячи проклятий острыми иглами рассыпаются в воздухе, впиваясь куда угодно. Голову разрывает от мириад событий и чужих слов, сотни образов, миллиардов поступков и литров чужой крови, — всего этого столь много, что впору бы удавиться. И Чеён не против, если честно. Но чёртовы ключицы так жжёт, что умереть не представляется возможным. Диалоги, не принадлежащие ей, множество сожалеющих и болезненных взглядов проносятся единым потоком. Она за минуты переживает то, что ломало её всю жизнь. Всё невинное окрашивается грязью прошлого. Сточные воды, канавы, рвы. Чеён кажется, что с неё на живую сдирают кожу. Запястья, разодранные в кровь, — капля в море всего того, что взрывается в ней посекундно.

Она была гербарием, сухим, забытым. Но искрошилась да перетёрлась.

— Имя твоё ненавижу и глаза твои ненавижу! — брови на излом, голос в хрип. Чимин так болезненно близко, что у Чеён всё мёртвое, замёрзшее до сквозных трещин, расходится и плавится. Она кричит, и это похоже на истерику. Все страхи наружу, все мысли грязью. — Каждую клеточку тебя ненавижу и всего тебя в целом тоже ненавижу! Ненавижу тебя за то, что именно твоё имя у меня на ключице, и за то, что именно тебе я всегда не нужна!— слёзы и не думают останавливаться. Она чуть подаётся вперёд, чтобы то ли ближе, то ли в глотку чужую забить слова собственные, даже если для этого придётся ту разорвать в клочья. — Но больше, чем тебя, я ненавижу себя! И за это я тоже ненавижу тебя! Все мои чувства к тебе — ненависть! Я ненавижу тебя, — её захлёстывает всё глубоко запрятанное. Она подаётся чуть вперёд. Кажется, для того, чтобы перегрызть своему доминанту глотку и затолкать туда каждое терзаемое её чувство. Она подаётся вперёд, но попадает в объятия. Она подаётся вперёд, но утыкается в ключицы. Чимин молчит и лишь крепче прижимает. Он не знал, что бывает так больно, и что с этим делать тоже не знал. — От всего сердца ненавижу! Потому что даже сейчас, чуточку, хоть немного, не могу тебя ненавидеть...

Тирада разносит воздух в щепки. Чимин обнимает, и Чеён это ломает. Все грязные откровения срываются в безудержные громкие рыдания. Потому что даже так. Чимин её обнимает. И сама Чеён прижимается ближе. Она всё ещё задыхается и до смерти нуждается в тепле. Она ненавидит себя за чувство собственной никчёмности и жалости к себе. Она ненавидит себя за то, что Чимин нашел даже тогда, когда Чеён потеряла себя сама. Каждый миллиметр в ней — самоненависть. Каждый сантиметр — жалость.

Мин Чеён ненавидит себя за то, что она сабмиссив, и за то, что так сильно нуждается в Чимине, ненавидит тоже. Истерика постепенно сходит на нет и размывается в головокружении. Льды эмоций плавятся под лёгкими поглаживаниями по спине и едва заметными раскачиваниями из стороны в сторону. Чеён всё ещё всхлипывает, но редко и тихо. Всё некрасивое разорвало грудину и вырвалось наружу змеями-страхами. Пак всё ещё не умеет успокаивать, а Чеён всё ещё слишком больно. Пак всё ещё не умеет открываться кому-то кроме черноволосой, а Чеён всё ещё ненавидит себя за то, что нуждается хотя бы в самых малых крохах, даже если не искренней, ласки.

— Убей меня... — Чеён говорит вымучено и тихо, тихо шмыгая носом и иррационально сильнее вжимаясь в чужие ключицы. — Ты всё равно не поймёшь... Так что просто убей меня.

У Чимина в секунду пересыхает глотка, и он задирает голову к потолку, тщетно пытаясь вспомнить как дышать. У него внутри зияющая чёрная дыра. Ему остаётся лишь стиснуть зубы и отстраниться.

— Тебе нужно отдохнуть, — Пак страшно хочет назвать саба по имени, но не может найти в себе сил даже посмотреть на разбитую, буквально раздавленную младшую. — Поспи, ладно? — Он почти закрывает дверь, но останавливается, всего на секунду, чтобы добавить: — И не исчезай так больше, ладно?

Дверь за доминантом закрывается дробящим, хоть и тихим, скрипом. Мин заваливается на бок мешком костей. У неё страшно затекло тело. У неё страшно болела душа. И пусть она только очнулась, ей всё ещё не хотелось жить. Но сколько бы раз она ни пыталась ещё раз окунуться во мрак собственной души, всё равно всплывала. И сколько бы раз ни пыталась уснуть, всё равно просыпалась. Если бы она только могла дотянуться до разбитых в углу осколков, она бы тут же нашла им применение.

Её всё ещё тошнило, а невероятная боль, прошивающая тело при каждом движении, всё ещё напоминала ей о том, что она бесхозная, бесхребетная саб, не смеющая ослушаться доминанта. Если бы только она могла дотянуться до осколков, она непременно вырезала бы эти воспоминания. Чеён смотрела в пустоту, но видела запястье. Чернильное имя. У неё страшно чесались ключицы. Всё, что волновало девушку:

«А у Пак Чимина тоже?»

Чеён бы стать «собой». Той самой. Трй самой, которую любили слуги и неосознанно избегала семья. Ей бы той, кем была, стать. Но «та» пряталась за твёрдой, непробиваемой бронёй. А у Чеён нет. Она обнажена. Слишком. Прорывающиеся сквозь кожу буквы, она ненавидела каждую из них за то, что те лишали её шанса ненавидеть. Чимина нет рядом, и сама Чеён, пугаясь, тоже потухает. Чимина нет рядом. И потому Чеён не думает — просто смотрит в пустоту, но всё ещё видит перемотанное окровавленное Чиминово запястье.

Все мысли прекращают своё существование. Им бы копаться друг в друге, искать глубину. Но оба напуганы. Чеён страшно даже дышать. Но куда страшнее нужда дышать Чимином. Чеён бы вырвать себя из контекста, выдрать, как саднящую занозу из пальца. Но то не физическое, внутри. И захочешь — не вырвешь. Потому что в ненавистно любимые буквы вся её, кажется, жизнь, сложенная в одно имя. Потому что связь их не нитями удерживается, — канатами.

Чимин приходит утром. И куда больше напоминает мертвеца, нежели себя обычного. У него в руках поднос. Там что-то дымится и клубится ароматным паром. Пак делает всё столь отточено, что саба это даже пугает: она помнит каждое слово, произнесённое «Розэ» и для «Розэ». Пак не смотрит в глаза, а Чеён это видела словно бы сотни раз. Ложка с кашей утыкается в потрескавшиеся губы. Обжигает, и потому младшая кривится, но послушно открывает рот. Каша горячая и, кажется, опутывает своим жаром весь рот. Им так смертельно нужно сказать друг другу хоть что-нибудь, но оба молчат.

— Ты спала? — голос Чимина обеспокоенный.

— Убей меня.

Нет, она хотела сказать вовсе не это. Но единственное желание срывается с обожженного едой языка само. И Чеён ничего не может с этим сделать. Дом замирает всего на секунду, но после лишь зачерпывает новую ложку, всё так же игнорируя слова младшей и поднося её к губам. Мин ест. Но каждый вопрос короля ограничивается одинаковым ответом — просьбой убить. Когда Пак заканчивает с едой, он ненадолго выходит из комнаты, возвращаясь с нагретой водой, множеством тряпок, верёвок, порошков и мазей. Вода пахнет травами. Чимин заучено обмакивает одну из тряпок в отваре чего-то целебного и заживляющего, принимаясь обтирать чужое лицо.

Он делает это столь тщательно, что сабу кажется, будто тот сотрёт ей кожу. Он делает это столь тщательно, что Мин, кажется, вот-вот стошнит от этой заботы.

— Убей меня, — она не сопротивляется. Просто у неё нет на это сил.

Король кратко вздыхает и продолжает обмывать чужое тело. Он достаёт небольшой ключ и прокручивает его в скважинах, одну за другой снимая оковы. В первую секунду Мин хочет Пака задушить, но лишь послушно протягивает израненные запястья. Дом обрабатывает долго и тщательно. Мажет, втирает, оборачивает.

— Прости, я не могу пока тебя развязать, ты можешь убить себя. Будет немного больно, но я завяжу не очень туго.

— Просто убей... — шепчет сабмиссив, позволяя обматывать руки прочными верёвками. Где-то на подсознательном уровне она чувствует, сколь раздражает и разрывает этот вопрос внутренности её доминанта. Но тот всё так же игнорирует одну единственную просьбу. Он, тихо шипя от нагрузки, поднимает Мин, донося её до кровати.

— Я не могу пока забрать тебя наверх, поэтому, прости, тебе придётся побыть здесь.

Чеён уже хочет повторить свою просьбу, когда чувствует лёгкий поцелуй в лоб.

— Я вернусь. Быть может, ты даже сможешь немного пройтись. Отдыхай, тебе нужно набираться сил.

Кажется, Чимин был пуст не менее, чем была пуста его сабмиссив. Кажется, он говорил не Чеён, а просто в воздух. Он выходит и не оборачивается. Он выходит, не останавливаясь у дверей ни на секунду. Он кажется спокойным, но Чеён отмечает про себя. Чимин не уходит. Чимин сбегает.

Он возвращается, как и обещал. Чеён думает про себя, что уже вечер, хоть, в самом деле, вовсе не имеет понятия времени. Король иногда что-то говорит, но получает всё тот же ненавистный ответ. Он приходит каждый день и каждый раз наносит новую рану, оставляя лёгкий поцелуй перед уходом. Когда он в очередной раз обречённо тянется к лицу Чеён, та хмурится и отворачивается.

— Тебе настолько ненавистно?

Этот вопрос пугает до дрожи по коже, до вздоха судорожно выбиваемого из лёгких и на пару секунд из колеи выводит. С губ срывается совершенно отличное от правды «Да», заставляющее всё внутри ныть от мысли, что теперь не достанется и этого. Но рядом со страхом зудит желание доставить боль, довести дома до крайности. Оно пробивает душу, напрочь заглушая всё остальное. Связь не дар — проклятье. И она предельно этим проклятием опустошена.

Чимин выходит, оставляя висеть в воздухе очередное «прости». Девушка едва сдерживается от того, чтобы окликнуть. Ей кажется, что небо рухнет. Ей так холодно и страшно. Ей, если честно, хотелось, чтобы ещё раз. Но желание тепла затмевает желание сделать больно. И не ясно вовсе, Чимину или в очередной раз себе. Когда за Чимином в очередной раз закрывается дверь, младшую пробирает такой холод, что впору кричать. В голове вакуум, сердце рвётся на куски, потому что в ушах всё ещё стоят набатом каждое из извинений Пак Чимина. Они все до единого оседают пеплом горячим на то ледяное, заставляя биться и жить.

Чеён бы вырываться, кусаться и биться в припадке, но когда на следующий день Чимин не приходит, Мин едва подавляет в себе желание разбиться головой о каменную стену. Презрительно отворачивается, когда служанка подносит к её губам суп, и не отвечает ни на один из вопросов.

«Тебе настолько ненавистно?» застревает поперёк глотки собственным ответом. В корне неискренним и отвратительно болезненным. Куда больше, думается, Чеён, нежели Паку. Выдыхает клубы фантомно холодного воздуха и сильнее кутается в мягкое одеяло, которым её накрывают. Ей кажется, что ветер впивается в кожу морозными иглами и тонет в тихом сухом полувсхлипе — нет, она вовсе не плачет. Просто холодно и паршиво. Просто обидно и больно. Мин не знает, сколько проходит дней, когда она вновь видит доминанта. Она почти готов разрыдаться, но вместо «пожалуйста, полюби меня», отчаянно звенящего внутри всё это время, с языка срывается вымученное, однако, так же предельно честное:

— Тебе же не сложно... Убей... Умоляю, просто убей меня... — младшей вновь сушит глаза от подкатывающих слёз. Она так хочет умереть, что может говорить только об этом. — Я не хочу быть твоей собакой... Убей меня, у тебя хорошо получается это делать, поэтому убей меня, — слова перемежаются с всхлипами. Чеён сломлена. В самом деле сломлена. Из глотки вырывается самый ненавистный вопрос: — Что Дженни сделала, что ты так полюбил её? Что мне сделать, чтобы ты также полюбил меня? Что? Почему не я? Почему она? — едва сдерживаемая истерика выходит из-под контроля. Она задыхается от слёз, но ничего не может сделать с тем, что её разрывает изнутри. — Убей меня... Я так тебя люблю, поэтому убей меня! Скажи хоть слово... Скажи хоть одно грёбанное слово, будь ты проклят, Пак Чимин! Скажи, что любишь меня, даже если это ложь... Я так больше не могу...

Слова ломанные, надрывные, сходящие то на отчаянный шепот, то на всхлип. Чимин молчит, пока Чеён изнутри рвут на неаккуратные уродливые куски собственные чувства. Стоит младшей договорить, как он вновь выходит из комнаты. От мысли, что он не вернётся, сабу хочется откусить собственный язык. Она чувствует, как её грудь распирает раздражение и яд гнева её доминанта. И всё же Чимин возвращается. Он возвращается через несколько минут, после того, как выходит. У него пугающе серьёзный взгляд, пронизывающий до самого низа, и острый кинжал в руке. Чеён сглатывает, а по её лицу расползается натянутая, дребезжащая по краям улыбка облегчения. Она столько мучалась и так устала, что мысль о скорой смерти заставляет её сердце биться чаще. Когда Пак подходит совсем уж близко, Мин прикрывает опухшие глаза. Те болят, но она успокаивает себя мыслью о том, что совсем скоро это закончится.

— Ты свободна, если хочешь, — тишину разрезает голос Чимина и треск разрезаемых верёвок. Его голос груб и жесток. — Вставай. Пошли.

Чимин тоже сломан, думает саб, глядя в совсем отличную от прошлой пустоту. Ад замёрз. Теперь в Чимине живут совсем иные демоны. И жрут его самого. Когда Чимин не видит отклика, то до боли сжимает чужое запястье и тянет на себя, заставляя встать. Холодный пол тут же прожигает ступни. Мин нервно сглатывает и упрямится, но дом толкает в плечо, заставляя двигаться. Даже у его терпения есть свои пределы. И теперь он страшно зол.

— Пошли, — повторяет он. — Я напишу письмо, тебя встретят в провинции Мин. И раз я столь тебе противен, будешь жить там. Будешь вольна делать с собой всё, что угодно. Сможешь быть счастлива и жить так, как жила до этого. Так, как хотели ты и твой брат.

— Не хочу, — Чеён кривится от боли и пытается отодрать от своего запястья ладонь старшего.

— Даже так? — он как-то странно хмыкает и становится ещё мрачнее, кажется, собираясь окончательно выбить из Чеён остатки души. — Что ж, тогда сюда, — король снова толкает, буквально выпихивая саба в столь болезненно знакомый пыточный зал, не позволяя сорваться с места. — Что ты видишь?

— Комната, — саб неприятно морщится и избегает взглядом всё, что ей знакомо, но Чимин не отстаёт.

— Ещё.

— Огонь.

— Ещё, — голос сухой и вовсе не мягкий.

— Орудия пыток... — нехотя вытягивает из себя девушка, уже догадываясь, что хочет услышать от неё дом.

— Ещё, — Пак выжидает несколько секунд и больно встряхивает. Нет, саб вовсе не хрупкая. Просто Чимин до одури пугающий. Он настаивает на своём. — Я сказал ещё, Чеён.

— Стул для пыток.

— Чеён, — одного имени хватает для того, чтобы младшая удавилась собственной вредностью и поняла, что Чимин в самом деле едва ли намерен шутить.

— С...стол, — она хочет отвернуться, пристыжено отводя взгляд в сторону, но Чимин хватает за подбородок и возвращает положение головы на место.

— Я не разрешал, отворачиваться, Чеён, — король столь серьёзен и устрашающ, что младшей хочется рассыпаться перед ним осколками извинений. — Так что ты видишь?

— Стол, — сглатывая образующийся в горле комок, повторяет девушка.

— Да. Это стол. Тот самый, на котором я тебя впервые разложил, Чеён. И если ты не уйдёшь, этот стол ещё не раз будет раздирать тебе спину, потому что я буду брать тебя на нём раз за разом.

Слова Пака выбивают из-под ног почву, сабу кажется, что она точно рухнет. И потому удивляется очень, когда понимает, что всё так же стоит на месте. Она молчит, теперь в самом деле не отрывая взгляда от пыточного стола. Ей требуется множество сил, но она нервно закусывает губу, а потом всё же выдаёт едва слышное и ещё менее уверенное:

— А если меня это устраивает? — мир рушится километрами и отстраивается обратно столь же быстро. Сабу кажется, что именно так, должно быть, и выглядит сумасшествие. Она всего лишь хотела, чтобы её целовали. Даже если то было бы самой крупной ложью за всю его жизнь.

— А если я тебя не люблю? — Пак давит на самое больное, но саб лишь сжимает кулаки крепче, наконец, вырывая свою руку из чужой хватки. На место истерики пришел страх, а на место страха раздражение.

— Я привыкла.

— Если не буду с тобой считаться? Что, если...

— Ты меня не убил, — обрывает младшая своего Господина на полуслове. — Хватит. Все эти твои «если», мне на них плевать. Я устала. Я постоянно задаю себе эти вопросы, но ты меня спас. От каннибалов. Тот секс на столе был отвратительным и жалким. Мне было только больно и ничего больше. Но я сама попросил тебя об этом? — она срывается на полукрик, не обращая внимания на то, что вышла далеко за рамки дозволенного сабмиссивам. — Ошейник. Ты снял его с меня, но дал шанс вернуться. И забрал оттуда, хоть я и не успела прийти вовремя. Я убивала твоих слуг, пачкала мебель их кровью, но ты не наказывал меня. Ты приходил ко мне каждый грёбанный день и даже дал другое имя, чтобы мне не было больно, ты обмывал и перевязывал мне руки! Ты кормил меня с ложки и честно отвечал на каждый заданный мной вопрос! Ты часами сидел со мной на этом холодном полу, потому что я отказывалась от кровати, и ждал, пока я хоть немного посплю, потому что я не засыпала в твоё отсутствие! Я помню всё, что ты мне говорил, и всё, что ты для меня делал! Я помню, что ты пытался смириться и не смог! — Чеён сжимает в кулаках лацканы воротников короля, буквально выплёвывая слова тому в лицо. — Ты не отказался от меня, даже когда от себя отказалась я!  Эй, Его Величество Пак Чимин, я знаю, что чувствую к тебе, а ты уверен в том, что у тебя ко мне ничего нет? Посмотри на своё запястье. Моё имя совсем не похоже на «Ким Дженни», не лги хотя бы себе. Это жалко выглядит...

Чимин не отводит удивлённого взгляда от своей сабмиссива. Та загнанно дышит, кажется, совершенно не осознавая, что впечатала своего хозяина в стену и выплеснула всё, что в ней вообще могло быть. Её гордость в прах. Её чувства в пыль.

— Даже если ты делаешь это не потому, что хочешь, а ради какой-то выгоды... Когда ты меня обнимаешь, я не хочу умирать, — знакомая самоуничтожающая улыбка вновь застывает на губах младшей. Измученный взгляд, трещащее по швам самообладание. — Пожалуйста, полюби меня...

Чимин выдыхает медленно, осторожно, покровительственно оглядывая масштаб бедствий.

— Чтобы ты понимала, я спрошу ещё раз: ты правда хочешь остаться со мной? Если ты скажешь, что хочешь уехать, я, в самом деле, сделаю так, как ты захочешь, и мы никогда не увидимся, но если ты решишь остаться, то я больше никогда не позволю тебе отдаляться от меня.

— Я не хочу уезжать, — Чеён хмурится, добровольно обрубая себе всякий путь к отступлению. — Я хочу остаться с Вами, Мой Господин, — в голосе больше ни злобы, ни страха. После тайфуна наступил штиль. Всё становится правильным, даже если повреждения критические. У неё внутри ломается метрами, но столь же быстро изменяется и восстанавливается так, как было задумано природой. Всё в Мин Чеён, измельчаясь, перестраивается под её доминанта. Она переломанная от и до, но переломанная под и для Пак Чимина. Она уже привычно хочет попросить об одной единственной услуге за свою покорность, когда чувствует прикосновение чужих губ к своим. В ней обмирает что-то в этот момент. И обрушивается. Что-то значительно тяжелое и ненужное.

— Ты вовсе не щенок и не псина. И так же я не стану врать о том, что люблю тебя, — король говорит медленно, но саб хватает каждое слово, сколько бы боли оно ни приносило. — Тем более я не стану тебя убивать. Если ты обещаешь мне не ранить себя, я выведу тебя из подземелий. И больше не проси меня себя целовать или обнимать, — доминант ненадолго замолкает, ощущая шаткость душевного равновесия Чеён. — О поцелуях и объятиях вовсе не нужно просить. Если людям нужны поцелуи и объятия, они должны просто обнять и поцеловать.

Пак ещё раз выдыхает своё лёгкое волнение и оставляет ещё один поцелуй в уголок губ сабмиссива. Девушка немного столбенеет, не веря то ли своим ощущениям, то ли своим ушам. Когда Чимин отстраняется, Мин едва успевает перехватить его губы своими, увлекая в столь необходимый ей, куда более длинный поцелуй. Болезненный в своей правильности, и голову кружащий.

Мин Чеён — гербарий, потрескавшаяся и забытая. Гербарий из книги про Пак Чимина. И как бы близко она ни была, гербарию частью книги не стать. Но только она перетёрся вся да перемололся, частью чернил становясь. Имитация смерти, она же и перерождение. Чимин где-то между строк, но эти строки написаны Мин Чеён. Чимин где-то между слов, но Мин Чеён эти слова и есть. Если Пак Чимин — книга, то Чеён костьми ляжет, но заполнит каждую страницу его жизни собой.