Посторонние звуки расползаются рябью по темноте. Приглушенные, но назойливые настолько, что не отпускают и не дают погрузиться ещё глубже. Чеён не хочется всплывать. Внутренние разрушения кажутся критическими, — всё вокруг в пыли и обломках. И, кажется, саба придавило чем-то тяжелым. Один из тяжелых каменных валунов, отколовшихся от общего восприятия мира, укладывается тяжелым грузом прямо на грудь. Дышать мешает. Но Чеён, признаться, и не хочется. Она не знает почему. Просто она застряла где-то между. Но где именно не разобрать. Ей бы на самое дно, но противные звуки застревают репейником в волосах.

Через какое-то время звуки становятся всё более яркими, и Чеён даже слышит собственное дыхание, хоть до этого момента и сомневалась в том, что дышала. Холод, множеством мурашек, расходится от сердца к кончикам пальцев. Когда Чеён раскрывает глаза, то ещё долго смотрит на ткань, повисшего над ней , балдахина и пытается восстановить последовательность мыслей. У неё в голове вакуум, перемежающийся с посторонними звуками и путающийся с воспоминаниями. В горле неприятный комок из гремучей смеси чувств. Ей очень хочется встать, но тело кажется неподъёмно тяжелым. Настолько, что саб даже не пытается.

Она утыкается взглядом в окно, чуть поворачивая голову. И только в этот момент понимает, — она, в самом деле, находится в своей комнате. Хмурится. Голова кружится настолько, что всё, произошедшее за год, списывается на долгий кошмар. Губы расплываются в лёгкой улыбке. Скоро к ней придёт Юнги. Он снова будет мягок и аккуратен. Он снова будет учить Мин Чеён становиться сабом. А младшая лишь вновь и вновь будет подставляться, выгибаться и стонать. Она уже хочет вновь закрыть глаза, но только тогда вспоминает, что именно её разбудило.

Жмурится от тупой тяжести в голове и мышцах, но всё равно встаёт. Запястье прошивает резью боли, заставляя кратко вскрикнуть. И потому только сейчас Мин обращает внимание на, привычно перемотанную, руку. Увиденное заставляет её нахмуриться ещё больше, а непрекращающийся мерзкий гул толпы заставляет сердце биться в тревоге. За ней тянется металлический звон цепей, но сабмиссив не обращает на него никакого внимания. Подходя к окну, она видит главную площадь их дворца. Наскоро отстроенная платформа и уйма народа. Мин Чеён никогда не забудет своего внутреннего холода. Мин Чеён  никогда не забудет, как увидела публичное сожжение обезображенного тела родного брата и мрачное выражение лица Чимина. Чеён больше никогда не забудет того, что её брат мёртв.

«Готовьте костёр и распятие, мы покажем его народу и публично сожжем, как то и требуется.»

У саба внутри стойкий, теперь невыводимый запах гари. У неё внутри выжженное огнём поле. Чеён, словно в трансе, смотрит на горящее тело бывшего короля. И сама не замечает, как срывается с места, спеша к двери. Она почти уже переступает через порог, — дверь насмешливо открыта, но в шею ей резко врезается что-то твёрдое. Только в этот момент саб слышит напряженный скрип цепи, прикреплённой к её ошейнику. Она падает назад и больно ударяется спиной. Закашливается, держась руками за горло, и отчаянно пытается дышать. Она была так неосторожна и невнимательна, что чуть не свернула себе шею. Она была так глупа и наивна, что посмела списать свою жизнь на страшный сон. От собственных мыслей тошно и паршиво.

Внутри всё слезает гнилыми слоями эмоций, обваливается уродливыми полуразложившимися пластами и выходит наружу сдавленным хрипом. Кажется, она всё же что-то повредила. Ей бы укрыться латами, но все доспехи разрушаются столь стремительно, что собственное существование причиняет невыносимую, кажется, боль. Она тщетно старается игнорировать натяжение цепи и выбраться за пределы комнаты. Но получается лишь жалко скрестись и завывать от смеси горя с физической нехваткой воздуха. Ей дерёт горло и тянет мышцы. Ей хочется кричать и плакать. Что она, в общем-то, и делает. Мин не знает, сколько времени проводит, лёжа на полу тряпичной куклой. В голове набатом стучит мысль о том, как она, в самом деле, ненавидит Чимина за то, что он такой, какой есть. Она до боли сжимает зубы и кулаки, но это всё, на что её хватает. За мыслью о ненависти к собственному доминанту прячется куда более неприятное осознание: Юнги мёртв.

Она безразличным взглядом плывёт по горизонту комнаты. Где-то проскальзывает ехидное понимание того, что чёртов доминант настолько знал Чеён, что специально посадил её на цепь. За этой мыслью появляется следующая, а затем ещё одна, — они выстраиваются друг за другом и скрепляются звеньями той самой цепи, что не выпускает младшую из комнаты. Она думала, ей будет безразлично, но когда в комнату заходит Чимин, глядящий своим обыденно-равнодушным взглядом, у Чеён перемыкает. Все барьеры лопаются мыльными пузырями, когда она заваливает Пака на пол и, оседлав, раз за разом наносит удары:

— Я тебя ненавижу! Ненавижу! — размашистые удары не встречают никакого сопротивления. — Зачем? Почему всё так? Почему он мёртв? Почему? Я любила его! Я его любила... Ненавижу...

Вся злоба превращается в всхлипы. Чеён больно настолько, что остальное кажется ей незначительным. Чимин всё так же лежит под ней. У него разбиты губы и из носа кровь. На скулах точно расплывутся синяки. Но, в целом, лицо всё также кажется не более, чем безжизненной оболочкой.

— Не я его убил, Чеён, — у Чимина, как обычно, ровный голос, в нём нет ни волнения, ни сомнений. И всё же для девушки звучит больно, а «не» теряется где-то в самом начале. — Ты и сама это знаешь. Юнги мёртв. Это конец.

Слова Пака вбивают последние гвозди в гроб мироощущения и сбивают хрупкие опоры без того шаткого равновесия. У Чеён хриплый голос, он сходит на нет. В красных от слёз глазах плавает подобие ненависти. Она с презрением смотрит на своего доминанта, потому что слова его, хоть и очевидны, разрушают все слои самозащиты, сносят всякий намёк правильного мироощущения и смешивают бурлящие эмоции в грязную, отвратно пахнущую жижу. У Чеён немного сбиты костяшки. Они перемазаны в крови доминанта. Но тот, в целом и общем, не против. Он рассматривает расписные потолки и отмечает про себя, что вот так вот не прочь полежать ещё немного.

Чимин тяжело вздыхает и приподнимается на локтях. Он ждёт хоть намёка на подобие какой-либо реакции, но Чеён на это только встаёт и сама больше в глаза не смотрит. Противно. Губы кривятся в отвращении, она лишь возвращается в постель и поворачивается спиной. Ей глубоко безразлично на засыхающую кровь и саднящую метку. У неё погиб брат.

В душу прокрадывается какой-то иной, отличный от обычного, холод. Он медленно расползается по венам и тонкой ледяной коркой обволакивает все жизненно необходимые органы. Чеён едва хочется двигаться. И ещё меньше хочется жить. Она медленно скребёт ногтями по зудящей метке и расцарапывает кожу до маленьких капелек крови. Кажется, инеем покрывается даже сетчатка глаз, заволакивая собой всякий намёк на яркое и живое.
Мир приобретает монотонные оттенки пыльного и грязного. Ненужного. Чеён кривится и оттягивает пальцами прочный ошейник, — её впервые душит.

Когда немногочисленные слуги, которым позволено подниматься в комнату саба, приносят ей еды, она только кратко хмыкает и вновь отворачивается, — вместе с желанием двигаться, умирает и желание питаться. Всё, чего хочет Чеён — забыться. Сон кажется подходящим для этого решением. Чимин приходит несколько раз, полузаинтересовано оглядывая состояние нижней, и сдаётся:

— Если пообещаешь никуда не сбегать, я сниму цепь.

Мин вяло переводит взгляд от бархатных тяжелых штор на разукрашенное синяками лицо Чимина. Она задевает взглядом ссадину на разбитых пухлых губах. И ещё на скулах. На небольшой горбинке носа чернеет кровавая корочка. Младшая не знает почему, но выше взгляда не поднимает. И вновь переводит его на приглушенно-тёмную ткань. Где-то на краю сознания красным маячит инстинкт самосохранения и мысль о том, что подобное Пак с рук не спустит. Но умело игнорируются и мысли, и инстинкты, — Чеён  в самом деле плевать, даже если её лишат всех ногтей, пальцев, ног и рук. Чеён плевать.

Чеён плевать даже тогда, когда Чимин склоняется над ней и ведёт рукой по шее, подбираясь к цепи. Тихий металлический шелест цепей оглашает, ненужную ей, свободу. Король ещё раз задумчиво осматривается, но всё же уходит. Незакрытая дверь пропускает новую порцию холода в прогретую комнату, и Чеён только больше ёжится да шипит на это. Однако, через несколько часов всё же выходит из комнаты прочь. У лестничных проёмов шумно. Там стоят стражи, лениво рассматривая, снующих туда-обратно, людей. Каждый занят своим делом, и никому нет времени до чужого горя.

Чеён недовольно хмурится и разворачивается, — в многолюдное, оживлённое голосами место ей не хочется. И потому она медленно бредёт как можно дальше от первых этажей замка, предпочитая слоняться по коридорам в тишине. Когда взгляд цепляется за балконную площадку, нижнюю передёргивает ещё больше. Повсюду виднеются следы борьбы: борозды, оставленные мечом, и некрасивые сколы. Всё вокруг словно точно так же покрыто наледью. Чеён не нравится, но кажется, что она более чем органично вписывается в мёртвую пустоту этих коридоров. Непрогретые комнаты пробирают холодом до самых костей. Впрочем, внутри всё равно оказывается холоднее, чем снаружи.

Саб останавливается у одной из дверей и долго смотрит на золотую ручку, не решаясь дотронуться до неё. Когда она всё-таки набирается смелости, то тут же надавливает на ручку, игнорируя истерический внутренний позыв остановиться. В комнате Юнги всё покрыто серым слоем грязи. Чеён заваливается спиной на огромную мягкую кровать, и полупрозрачное воздушное облако пыли вздымается вверх, накрывая ту собой, как тонким одеялом. Взгляд медленно переползает от одного предмета интерьера к другому, не останавливаясь и не задерживаясь на каждом дольше определённого времени. Монотонно-ровное настроение и холод странно убаюкивают, и сабмиссив сама не понимает, как вновь погружается в сон.

Когда она вновь открывает глаза, на дворе давно уже тёмная ночь. И хоть её мироощущение уходит в минус, она всё равно чувствует рядом с собой тихое дыхание. На заднем плане она ловит отголоски потрескивающих в камине дров. Спящий рядом Чимин и иррациональное тепло вводят в замешательство, — она совершенно не помнит того, как возвращался в собственную комнату. Однако, Чеён безразлично, она просто тихо зевает, ещё раз чешет имя на ключицах и вновь погружается в сон. Где-то на задворках памяти всплывает властный приказ доминанта, желающего, чтобы Мин уснула. Саб не знает, оттого ли её до сих пор столь клонит в сон, но думает, что если да, то она почти благодарна. Тело тяжелеет под весом опущенной на бок чужой руки. Чеён не знает, в самом ли деле её доминант спит, но тот прижимает её к себе ближе. И отголоски тепла вновь побуждают в девушке желание уснуть.

Она не думает о том, сколько дней проходит. Просто, когда встаёт, она выходит из комнаты и проделывает бессмысленный маршрут, бесцельно слоняясь из коридора в коридор. Идентичная череда дней имела соответствующий ей конец: Чеён засыпала в комнате Юнги, но просыпалась в своей. Рядом к тому времени всегда спал Чимин. Порой он прижимал её к себе, обнимая словно подушку, и продолжал спать. Однако, Чеён было на это плевать, — это был лишь небольшой сгусток тепла, заставляющий разомлеть и вновь погрузиться в дрёму.

Истерика давно прошла и превратилась в онемение. У Чеён внутри пустое выжженное поле — земли неплодотворные. Защиты нет, и душа обнажена, но уже покрывается новой рубцовой тканью. В очередной раз просыпаясь, девушка долго думает, хочет ли зайти в соседнюю комнату с ненавистным пианино, но всё равно подбирается и заходит. Она проводит пальцами по гладкой поверхности, и за ними остаются чистые, слишком яркие для Чеён следы. Она медленно поднимает крышку и ещё дольше, чем думает, смотрит на лежащий на клавишах конверт.

Она слышит, как отчаянно начинает биться её сердце, и чувствует, как дрожат руки. Конверт разрывается неровно и нервно. Когда она узнаёт почерк Юнги, то судорожно выдыхает.

«Моя драгоценная сестра, если ты читаешь эти строки, значит я уже очень далеко, и увидимся мы нескоро...»

Пальцы некрасиво сжимают края бумаги, а слова буквально испепеляются под пристальным взглядом девушки. Каждое слово отдаётся внутри Чеён эхом голоса Юна. Её старший брат верил, что ему удастся сбежать. Но его постигла куда более жестокая участь, нежели нужда скрываться.

«Я надеюсь, ты оценила мой скромный подарок, ведь теперь, когда меня нет, а моё королевство принадлежит Чимину, я могу быть спокоен, потому как с уверенностью могу сказать, что он предложит тебе остаться правительницей этих земель...»

Юнги писал много. Юнги писал о том, что лишь больше разрушало Чеён осознанием действительности. Глаза стремительно наполнялись влагой. Младшая закусывала губы и всё сильнее сминала бумагу. Юнги хотел её забрать. Юнги хотел подарить ей свободу.

Юнги её не предавал.

Вереница воспоминаний жалила больше сотен пчёл: Мин Чеён вспоминала каждое своё предательство, каждое проданное за ласку доминанта слово. Чеён думала, что ненавидела Чимина, но куда больше она ненавидела себя саму. От запретных чувств заходится сердце. Юнгм любил её и любит. Хотя, теперь, конечно же, только «любил». Юнги писал, что не забудет той боли на лице младшей, когда сказал ей «ненавижу». Юнги писал о том, как не нравилось ему гармоничное сочетание Чеён с Паком. Юнги писал о многом. О том, как хотел её похитить, о том, как ему тяжело и больно было признать, что младшая не для него. Она для Пак Чимина.

«Я надеюсь лишь на то, что ты сможешь обрести себя рядом со своим доминантом. Я надеюсь лишь на то, что ты будешь жить и жить будешь хорошо.

С Днём Рождения, моя дражайшая сестра. Мин Юнги.»

Сердце на долю секунды останавливается, после ускоряя темп до болезненно быстрого. Мин не знала, какой сегодня день. Её брат знал, насколько саб не любит эту комнату и это пианино. И оставил письмо именно там. Потому что знал, что Чеён всё равно зайдёт. Чеён всё равно сядет на пуфик и откроет крышку. Он знал. И потому оставил письмо. Теперь оно казалось прощальным.

Всё внутри её сжалось в один узел, а потом лопнуло, словно бы яблоко, разнесённое пушечным ядром. От неё едва ли что уцелело. Внутри перебором ненавистного пианино перебираются ноты такой же пустой, как у Чеён внутри, мелодии. Она аккуратно укладывает пальцы на белые клавиши и выбивает из них низкий, но громкий, как её боль, звук. Минорная, едва ли не траурная мелодия высекается её пальцами. Она не отрывается даже тогда, когда дверь с тихим скрипом впускает в комнату Чимина. Чеён этого попусту не замечает.

    И оттого вздрагивает, когда чувствует, как на её плечи опускаются чужие руки. Король ничего не говорит. Он просто смотрит. У него смертельно усталый взгляд, и на секунду сабу кажется, что тот выглядит даже более болезненно, чем она сама. Большими пальцами рук он мягко невзначай поглаживает её плечи. И Мин, признаться, совершенно не уверена в том, что дом делает это осознанно.

— Какой сегодня день? — хриплым от долгого молчания голосом, спрашивает нижняя.

— Двадцатое сентября.

      Сказанное Чимином кажется абсурдом. Эти два слова вырезают из лёгких Чеён всякий воздух, заставляя чувствовать себя рыбой, выброшенной на сушу. Они захватили замок Минов ближе к концу августа. Мин Юнги вот уже как полмесяца назад сожгли. Когда младшая начинает задыхаться, то только чувствует, как Пак сжимает плечи чуть крепче и шепчет на ухо:

— Дыши.

      Он снова отодвигается. Приказ действует на тело расслабляюще-мягко, и уже через несколько мгновений Чеён чувствует, что в самом деле может дышать. У неё всё ещё не укладывается в голове всё происходящее. Она слышит, как Чимин тихо вздыхает, убирая ладони с плеч и собираясь выйти. Вместе с чужими ладонями уходит и всякий намёк на хоть какое-либо тепло. Чеён зябко вздрагивает и провожает Пака взглядом. Однако, Чимин останавливается у самой двери и едва поворачивается.

— Подали ужин, тебе стоит поесть. Пошли, — он выжидает ещё несколько секунд и только тогда в самом деле намеревается уйти. Однако, слышит тихий скрип за спиной. И потому не выходит до тех пор, пока Чеён не подойдёт достаточно близко, чтобы точно знать, что она находится где-то поблизости.

      Девушка только сейчас замечает, что оставленные ей синяки и ссадины уже прошли. Они едят в тишине. Чимин ничего не спрашивает и ничего не требует. Но Чеён до сих пор разрывает от холода. Только сейчас она понимает, что наказание за вспыльчивость и разрисованное побоями лицо короля до сих пор её не настигло и едва ли настигнет вообще. Она сжимает в руках столовые приборы и немного злится. На себя. И на то, что когда Чеён так хотелось перебить жрущую её изнутри боль, болью физической, Чимин ничего не предпринял, позволив себя избить. Чеён злится. На себя. Потому что слова, вылитые на Пака безобразной зловонной лужей, были адресованы самой себе.

— Я прошу прощения... за моё недостойное поведение, мой... Господин, — саб делает долгие паузы между словами, не решаясь посмотреть молодому королю в глаза. До сих пор.

      Тот лишь снисходительно хмыкает и продолжает трапезу.

— Я тебя не виню. Я знал, что ты так отреагируешь. Тебе не стоит отвлекаться на подобные пустяки, лучше ешь, в последнее время ты плохо питалась, — спокойно выдаёт Пак. Он ещё недолго молчит, прежде чем добавить: — Мне показалось, ты чувствуешь себя немногим лучше, чем прежде. И потому, наконец, могу у тебя спросить об этом. Не желаешь ли ты управлять этими землями? — Чимин отпивает немного вина из фужера и внимательно оглядывает младшую. — Это немаленькая территория, и, безусловно, она теперь навсегда останется частью «Пак», но я мог бы сделать тебя правительницей этого места. Пусть ты и молода, но нет никого, кто бы лучше тебя знал эти земли. Я был бы спокоен, если бы знал, что ты будешь здесь. Ты здесь выросла, и...

      Слова доминанта утопают в эмоциях саба. Чеён хмурится, откладывая столовые приборы и выходя из-за стола. Ей слишком больно и нужно подумать. Она медленно бредёт по коридорам и вновь вспоминает о письме Юна. Тот столь хорошо знал Чимина, что без труда предсказал его действия. Это немного пугает и настораживает. Мин напоминает всё это какую-то хитрую игру, в которую её не посвятили. Она заваливается на кровать и достаёт из кармана письмо. Прошлое, когда-то жизненно-важное желание отхватить себе кусок территорий больше не вдохновляет, а мысль о правлении не кружит голову. Она ещё несколько раз перечитывает письмо, внимательно вглядываясь в слова, и некрасиво его комкает, бросая в камин. Точно так же, как огонь в мгновения сжирает бумагу, дотла сгорает она сама. Она ненавидит себя и все королевские игры. Она не хочет играть чужими правилами. Она столь зла на Юнги, за то, что он мёртв, что этот замок кажется ей ненавистным. Ей хочется почувствовать себя хоть немного живой, но только осыпается.

От Мин Чеён не остаётся почти ничего. Мин Чеён переламывается там, где тонко и хрупко. И потому сокрушается перед Чимином, когда тот заходит в комнату, вновь прося поцелуй. Она отвратна сама себе, но когда Пак впивается в её шею своими губами, то тихо стонет. Она подставляет шею, откидывая голову назад. Ей столь паршиво от собственных действий, что хочется умереть, но кровать проминается под их весом, и Мин только цепляется руками за крепкие плечи дома, прижимаясь ближе. Ей столь холодно, что она смертельно нуждается в ласке и тепле, даже если гадко от себя самой. Она в тысячный раз повторяет себе, что продажная. Она мстит Юнги за смерть, но делает больно только себе.
Мысль о том, что в той же комнате, где её брал брат, теперь её разложит её доминант, сводит с ума, доводя себя до пика отвращения. Руки Чимина блуждают по телу саба, а сама она спускается дорожкой липких поцелуев к ключицам. Когда он с силой проводит языком по имени, после прикусывая кожу, Чеён теряется в эмоциях и тонет в протяжном пошлом стоне. Это помогает отвлечься от всепоглощающего холода, хоть ненадолго, хоть на немного.

— Я хочу тебя, — шепчет в самое ухо и царапает ногтями чужую шею.

      Чимин оставляет ещё несколько поцелуев и отрывается.

— Не хочешь, — выдаёт он сухим голосом и отстраняется. Зарывается в свои волосы широкой ладонью и отворачивается. Он смотрит на большие напольные часы, размеренно двигающийся маятник и передвигающиеся стрелки циферблата. Поднимается и, в самом деле, больше ничего не говорит, выходя за дверь.

      Чеён бы разорвать себе грудину да выпустить наружу всё, что так отчаянно из неё рвётся. Ледяная корка, сковывающая все внутренние движения, расходится уродливыми трещинами, — от слов Чимина не спасает даже лёд. Из разломов этих вытекает всё то старательно оберегаемое. Она думала, что чувствовать себя паршивей невозможно. Но вновь преодолела «недостижимую» границу омерзения к себе. У неё всё ещё шея горит горячими поцелуями, а метка полыхает пожаром. Что-то в ней медленно перестраивается, — останки ненужных воспоминаний тонут в сточных водах сознания. Те грязные и пахнут мерзко. Чеён кажется, что именно так пахнуть и должна такая, как она.

«Пустая трата времени. Не закатывай более истерик, если не способна удовлетворить моих желаний», — проносится голосом старшего в голове. Чеён прокалывает мириадами острых лезвий-предубеждений. Всё кажется столь неправильным, что её вот-вот вырвет гнилью собственного безобразного потока мыслей. Её ломает что-то, что, наверняка, поперёк хребта. Ей так осточертели эти стены, что она ни за что не согласилась бы остаться здесь без Чимина.

Когда она наутро выходит из комнаты, то неловко сталкивается с доминантом, и её тут же разрывает от противоречий порыва вновь закрыться в своих покоях и невероятного желания вцепиться в сероволосого. Она едва сдерживается и только смотрит куда-то вбок, стараясь оставаться безразличной. Чимин тяжко вздыхает, шепча что-то о детях, с которыми он совершенно не умеет обращаться, и притягивает саба к себе, позволяя недолго так ей постоять. Чеён хочется вырваться и нагрубить, но она и так уже достаточно опущена для того, чтобы сметь будить в себе потрёпанную гордость или сопротивляться теплу.

— У тебя есть три часа на ответ.

— На какой? — Чеён вовсе не хочется ничего говорить. Её жрёт обида и сосёт под ложечкой от осознания того, что она вовсе не просила её обнимать. Вопрос тихий и тонет где-то в районе шеи доминанта.

— Станешь ли ты правительницей этих земель и останешься здесь или отправишься со мной к Чонам.

— Я поеду с тобой, — вся жестокость голоса исчезает, и впервые за долгое время Мин отпускает ощущение, что ошейник её душит.

— Вот и славно, — у Чимина немного сухой и отрешенный голос. Он треплет младшую по волосам, хоть та уже едва ли не выше самого Чимина, как-то по особенному снисходительно, и отпускает её, следуя в обеденную.

В этот раз за столом сидят всевозможные генералы и прочие высокие чины. Они жадно отхлёбывают вино и громко смеются, рассказывая о том, как всё удачно у них складывается, громко чавкают, откусывая жирные шмоты мяса, и почти открыто высказывают мнение о том, что отпрыска Минов народ разорвёт на части точно так же, как дикие звери растерзали тело бывшего короля, да к тому же, наверняка, не приемлют саба в качестве правительницы, пусть даже она была королевской.

— Вам нечего опасаться, Чеён отказалась от управления этими землями. Ими будет управлять Сунг, моя правая рука, — он с истинным благородством не позволяет себе кривиться от вида мяса. Они обедают, пока слуги сносят их багаж в карету.

Когда они выходят на улицу, Чеён поднимает глаза на заволоченное тучами серое осеннее небо. Улица полна шума и инородных звуков. Они кажутся лишними, и она стремится как можно скорее скрыться от прохладного ветра за дверью кабины. Чимин забирается следом, и уже через несколько мгновений дверь за ним замыкается. А ещё спустя пару минут карета срывается с места, постепенно набирая ход. Они едут долго, проезжая деревню за деревней и город за городом. Множество областей остаётся позади, и только тогда, когда они, спустя пять дней, покидают пределы страны, сабмиссив ощущает облегчение. Когда они минуют и город Королей, девушка немного хмурится, но, в целом, вида не подаёт. Ещё несколько суток спустя, их приветствует многолюдный центр королевства Чон. Их уже ждёт тёплое поместье, где Пак решил остановиться. Они каждый день останавливались в разных постоялых домах, и оба были страшно вымотаны с дороги. Чеён разминает затёкшие плечи и думает, что даже так ей лучше, нежели в месте, что она когда-то называла домом. В столице Чонов всё ещё тепло и, даже несмотря на то, что уже поздний вечер, всё ещё светлое небо. Пак почти дружелюбно предлагает немного прогуляться, и саб даже не думает ему отказывать.

Они неспешно бредут по вечерней набережной, созерцая, отражающиеся в воде, огни, освещающие продольные дорожки. Вода кажется тёмной, но спокойной. Напоминает собой куда более реку чернил. Мин свободно вертит головой в разные стороны и внимательно всё запоминает, — в этом городе она лишь второй раз, и в прошлый она не видела ничего, кроме замка, в котором был собран бал-коронация. Даже воздух здесь кажется ей иным, но по-своему родным. Чимин идёт чуть впереди, держа за спиной руки. Рынок сейчас кажется местом всеобщего запустения — закрытые лавки, убранные прилавки и успевшие напрочь выветриться запахи. Взамен им приходят слабые, но уютные огни в окнах множества каменных домов. Из них доносятся приглушенные шумы: смех, слёзы, крики или стоны. Это вовсе не важно. Просто этот город казался живым даже тогда, когда был пуст. Тихие шорохи и ютящиеся по проулкам бездомные попрошайки, множество мрачных и молчаливых людей в тёмных грязных мантиях, спешили скрыться из виду, натягивая капюшоны предельно низко. Лёгкий, почти летний ветерок и редкие семьи, позволяющие себе выйти вечером на улицу, создают странную приятную атмосферу. Чеён почти что может представить себе, что она никаким образом не причастна к королевской крови и просто вышла пройтись по набережной. Иногда мимо неуклюжей походкой валятся пьяницы. Они ехидно оглядывают саба, задерживаясь на толстом дорогом ошейнике, указывающем принадлежность высшим господам, переводят взгляд на, идущего впереди, Пака и, неспешно шагающих позади, стражников. Пошло и мерзко облизываются, но не подходят. Чеён немного кривится и одёргивает себя от того, чтобы никого не порубить, — они в чужой стране, и потому за подобное ей совершенно точно грозит наказание. Они гуляют недолго, уже вскоре возвращаясь к поместью, ограждённому высокими коваными решетками. Уставшие, они оба немедленно заваливаются спать точно так же, как и их слуги.

Днём, когда они едут на приём к Чонам, Чеён с интересом осматривает дороги. Улицы кардинально отличаются от увиденного вечером. Теперь они кажутся в стократ живее, чем были вчера, чего, к сожалению, она не может сказать о себе. И всё же, с Чимином кажется теплее. Он ничего не говорит против, когда Чеён нагло заваливается головой на его плечо и опирается на него спиной, заинтересовано уставляясь в окно. По приезде их встречает множество слуг. Они проводят гостей в огромное помещение. Мин думала, что дворец в городе Королей — абсолют роскоши, но даже будучи в этом месте во второй раз, она не могла скрыть восхищения, что вызывали в ней комнаты. За широким дубовым столом сидели двое — Чонгук и Хосок. Дженни покорно сидела на коленях своего доминанта. Подле Хосока стоял всё тот же угрюмый и пугающий Намджун. Он, в отличии от Ким, смотрел перед собой, чтобы в случае опасности тут же впиться своими сильными руками в глотку и переломать каждый позвонок недоброжелателя. Хосок выглядел уставшим. Все они, и доминанты, и сабы, были облачены в чёрные траурные одеяния. Несколько месяцев назад великий тиран и их отец, погиб от болезни. Следом, сойдя с ума от горя, мир покинула и его истинная нижняя. Однако, несмотря на это лица братьев вовсе не были преисполнены горя утраты.

— Корми меня с губ, — Чонгук, казалось, и вовсе не заметил того, как в зал вошел Чимин со своей сабмиссивом. Он был увлечён Дженни, дразня её и проверяя нервы на прочность.

— Нет, — Дженни была не менее дерзка, чем её Хозяин.

— Не помню, чтобы у тебя появлялось право отказывать мне, Сладкая, — Чонгук волосы на чужом затылке сжимает до боли, оттягивая назад и по шее носом ведя от ключицы до подбородка. Всё это похоже на странную игру, что больше для вида, чем в самом деле для угрозы.

— Умри, — Дженни шипит и кривится, но действий более никаких не предпринимает, позволяя дому выбрать правила очередной игры.

— Как скажешь, Сладкая, — шепот на ухо — чистейший яд. Чон знал, насколько это обращение распаляет и раздражает старшую. И оттого дразнить её подобным образом только больше доставляет удовольствие. — Сразу после тебя. А теперь корми меня с губ. Я хочу вишню.

— Ладно, — Ким цыкает недовольно и отворачивается, чуть дрожащими пальцами цепляя ягоду. Она закусывает плод и придвигается к Чону, неловко ёрзая на чужих коленях. Дом улыбается, чуть раскрывая губы и принимая плод, едва касаясь чужих губ. Ягода лопается под натиском двух пар зубов, пуская сок и пачкая им подбородок саба. Чонгук облизывается, ведя рукой от плеча до запястья. По комнате разносится его громкий и искренний, почти что ребяческий смех.

— Так просто? — если бы Чеён стояла ближе, она могла бы разглядеть в глазах кровавого тирана толику озорства.

— Я просто надеялась , что Вы подавитесь, — Дженни щурится, как степная лисица, вглядываясь в лицо своего доминанта. Тон Дженни едва ли вмещается в рамки понятий покорности, но где-то между слов улавливается едва сдерживаемая улыбка смущения, прикрытая маской серьёзности и недовольства.

— Ты тоже дорога мне, Сладкая.

— Я этого не говорила.

— Я этого и не просил. Мне достаточно видеть тебя у себя на коленях, — лёгкая улыбка расплывается на лице Доминанта, отмечая изменившийся взгляд старшей.

— Вы слишком довольны.

— Имею право, — Чон усмехается и ведёт носом по щеке, щекоча кожу горячим дыханием.

Он почти расслаблен и его совершенно не смущает ни траур по отцу, ни сидящий напротив Хосок. Старший время от времени отпускает ядовитые шутки и получает не менее ядовитые ответы от брата. Дженни и вовсе его игнорирует. Однако, стоит им обратить внимание на пришедшего Чимина, что-то во взгляде младшего Чона тут же меняется. К ошейнику Джен тут же прицепляется тонкая цепочка поводка, с силой сжимаемая в руке, а с лица стирается всякий намёк на искренность. Выражение лица приобретает благородный вид, такой же, как у Пака. Когда они усаживаются за стол, скабрезные и надменные шуточки заменяются долгими и серьёзными разговорами. Мин осторожно наблюдает и, в самом деле, не лезет в их дела.

— Юнги мёртв, — озвучивает одну из новостей Чимин, тут же привлекая к себе внимание. Чеён осторожно наблюдает за реакцией остальных и более всего ей не нравится недоумённое выражение лица черноволосой саба. Та хмурится и отводит взгляд куда-то в сторону, словно бы уходя в свои мысли. Через несколько секунд с её лица стирается всякий намёк на удивление, заменяясь принятием этого факта. Хосок выглядит равнодушным, а Чонгук едва заинтересованным. Не смертью человека, а ситуацией в целом. И это на секунду Чеён убивает. — Земли Минов теперь принадлежат и становятся частью королевства Пак.

— А Вы, мой друг, удачливы, — Хосок всё же давит улыбку и отпускает шутку. — И королевский отпрыск Ваш, и её земли. Вы похожи с моим братом, Вам так не кажется? Только Вы при том сумели не стать кровавым диктатором.

Взгляд Хосока, в самом деле, оказывается не менее пугающим, нежели у его сабмиссива. Чеён чувствует, как что-то в ней звенит сталью раздражения. Это раздражение вовсе не её, но является столь сильным, что ощущается почти родным. Сероволосый на это только отшучивается и вновь дарит слепую улыбку. Они ещё долго обсуждают причины и исход этого жалкого подобия войны, после заключая новый мирный договор, где теперь были всего два королевства: Пак и Чон. Они занимали большую часть материка, и теперь едва ли им грозили хоть какие-либо войны, остальные королевства были слишком маленькими, и им было бы даже при всём желании нечего противопоставить мощи этих двух гигантов.

Чеён то и дело нехотя проводит некрасивые параллели взгляда собственного доминанта, — тот жадно впивается своим стеклянелым взором в Дженни. У неё страшно цепенеет тело. Она ловит каждое, даже малейшее его движение. И это Чеён очень не нравится. Но дом не замечает. Он продолжает путаться взглядом в чёрных нитях волос, огибать её тело, опускаясь запретно низко в своих желаниях созерцать нижнюю. Та, впрочем, старается покорно смотреть в пол и игнорировать чужие пронзительные взгляды. Она выглядит немного смущённой и растерянной. Чеён усмехается, — эту картину она видел на каждом, после отъезда Дженни, собрании. Но в этот раз перерыв между встречами была иной. Слишком большая, чтобы просто так позволять себе смотреть. И слишком маленькая, для того, чтобы окончательно забыть. Мин недовольно хмыкает и разваливается так, чтобы это не осталось незамеченным. Она совершенно не знает, как её мысли доводят до подобной глупости, но ей вдруг кажется, что если бы Дженни могла принадлежать её доминанту, им обеим было бы проще. Когда собрание и все переговоры оканчиваются, Чонгук предупреждающе смотрит на Чимина и прижимает саба ближе к себе, не позволяя им соприкоснуться даже на долю секунды. Он снимает поводок и только говорит, что так надо, за что получает саркастичный, на грани непозволительного, взгляд. Чеён кажется, что она видит, как Чон Чонгук борется с желанием познакомить лицо своего саба с собственной коленкой посредством резкого удара, но всё равно держит себя в руках. Младшая не может не отметить того, сколь органично выглядят их отношения, и насколько дальше они продвинулись с момента последней с ними встречи. Идея, посетившая голову Мин — абсурдна. Но не даёт покоя голове. И когда они возвращаются, то внимательно оглядывается по сторонам, отмечая про себя различные детали интерьера.

Она всё так же смотрит в окно кареты, но теперь с иной целью. Мысли, хаотично разбросанные в голове, выстраиваются в ровную, хоть и неуверенную, цепочку плана. Стоит им заехать на территорию поместья, как она скрывается за его дверьми, закрываясь в спальне. Она почти расслаблена. Она не подаёт виду даже во время обеда. На лице её ни намёка на неуверенность или прочие, способные выдать её намерения, эмоции. Чимин ничего не замечает и уходит в один из кабинетов, заставленных книгами, предоставляя Чеён самой себе. Мин выжидает ещё недолго и аккуратно выходит из комнаты. Несколько раз она чуть нос к носу не попадается персоналу поместья, что вмиг доложат Паку о том, что саб покинула свои покои. Короткими перебежками она выходит за пределы здания, вскоре находя конюшню. На ней приглушенных тонов накидка, принадлежащая одному из экипажа, сопровождающего Чимина. Саб наскоро выбирает лошадь и, оседлав, без проблем выезжает за ворота поместья. На город медленно начинает опускаться вечер.

Пробраться на территорию дворца Чонов оказывается куда сложнее, а глупая идея кажется всё абсурдней. Однако и это не оказывается невозможным. Выходя, она отметила несколько потайных дверей, — Замок Чеён был полон подобных примочек, и потому она отлично их вычисляла. Узкие каменные подвалы, в которые спустилась Чеён, навевали не самые лучшие из воспоминаний, но она старалась откинуть лишние эмоции прочь, продолжая своё аккуратное передвижение. Спящие пьяные охранники едва ли могли её остановить, когда она нашла один из внутренних выходов. Она была предельно аккуратна, и ей пришлось обойти не один коридор в поисках необходимой двери. Проверять комнаты приходилось предельно осторожно. И прежде чем найти необходимую спальню, Мин пришлось обойти не один этаж.

Дженни была в комнате одна.

Кажется, она дремала. По её коже расползался свет камина. Чеён осторожно отодвинула картину, являющуюся тайной дверью в эту комнату. Сердце её билось со страшной скоростью, — она боялась, что в любую секунду в покои может войти Чонгук, и потому старалась сделать всё как можно быстрее. Достав из-под мантии небольших размеров кинжал, она подобралась к спящей старшей. Лезвие остановилось в жалких миллиметрах от её горла. Мин слабо толкнула её в бок, но и этого было достаточно, чтобы Ким открыла глаза. На её лице застыла смесь удивления и поражения действиями Чеён.

— Ничего не говори. Тебе лучше просто встать и идти со мной.

Джен медленно переводит взгляд на острое лезвие, упирающееся ей чуть выше ошейника, и решает, что лучше будет всё же следовать указаниям этой девочки. Она аккуратно приподнимается и, тяжело вздыхая, забирается на камин, после пролезая в широкое отверстие потайной двери. Следом залезает Чеён. Она аккуратно цепляет край рамы и ставит картину на место, тут же упирая лезвие кинжала в спину старшей. В узком коридоре темно и тесно, приходится двигаться почти на ощупь. Но у Чеён отличная память, а потому вскоре они оказываются в подземелье, после чего вновь ныряют в очередной потайной ход и выбираются наружу. Ким не задаёт вопросов, но всем своим видом показывает, какой глупостью считает поступок младшей.

— Я очень бы советовала тебе вернуть меня обратно, пока ещё не слишком поздно, — спустя некоторое время невзначай всё же выдаёт сабмиссив. — Не знаю, что именно тобой движет, но крайне сомневаюсь, что ты бессмертная. — Дженни не может посмотреть в лицо Чеён, так как та сидит сзади, но воспринимает тишину как возможность высказать свои мысли. — Признаться, я думала, ты умнее. Но нет, ты, в самом деле, решила похитить меня прямо из-под носа Чонгука. Глупо, опрометчиво и без шансов на успех.

— Я уже похитила тебя, — всё же недовольно отвечает младшая.

— А он уже отправился за тобой, — равнодушно парирует Джен. — В самом деле отчаянно слабоумный поступок. Ты успела написать прощальное письмо Чимину?

— Мне это незачем. Чтобы убить, нужно ещё найти. Да к тому же, откуда тебе знать, что это не приказ моего Господина?

— Ох, вот в этом можешь не сомневаться, он совершенно точно тебя нагонит, и тебе это не понравится, — голос Дженни до безобразия спокойный. — Он всегда знает о том, где я. Что же до Чимина, — легко усмехается. — Я знаю его на тринадцать лет дольше тебя, и потому могу быть уверенна, что он ни за что не нарушил бы своих слов. Что же, было приятно поговорить, это станет для меня незабываемым опытом, — не каждый имел честь разговаривать с трупом.

— Я нахожу твой сарказм довольно неуместным, — слова Ким буквально душат Мин. Она и сама не понимала, для чего это творила. Просто ей вдруг показалось, что если рядом с Пак Чимином будет сидеть Ким Дженни, все страшные монстры дома вновь трусливо разбегутся по своим клеткам. Но черноволосая лишь громко смеётся.

— Куда неуместней было меня похищать.

Стоило ей договорить эти слова, как рядом послышался стук копыт. Он приближался всё быстрее и быстрее. Ещё через несколько мгновений конь издал громкое болезненное ржание, тут же заваливаясь на бок и скидывая с себя двух сабов. Над Чеён возвышался мрачный силуэт Чонгука. Он не кипел открытой яростью, но в его глазах Мин увидела свою смерть. Чон срывал на сабе свою злость, со всей силы пиная ту то по лицу, то под дых. Слова Ким Дженни более не казались Чеён шуткой, — Чон в самом деле готов был порвать похитителя на куски. Он мог бы прирезать её, мгновенно прекратив существование Чеён. Но лишь избивал. Краем глаз младшая заметила, как рядом с лошадью короля остановилась карета, из которой вышел Чимин. На секунду саб облегчённо выдохнула, ожидая конца мучений. Но её доминант и не думал останавливать разозлённого Чона. В его взгляде было полно разочарования. И это убивало Чеён многим больше, нежели тело, что она чувствовала всё меньше. Когда Чонгуку надоело, он, в самом деле, вынул из ножен меч и занёс его над Чеён.

— Прошу, остановитесь, Мой Господин, — голос Дженни кажется мягким и успокаивающим, а её рука аккуратно, почти невесомо касается руки короля. Она встаёт на колено и низко склоняет голову. — Я знаю, как Вы злы, и понимаю, что Ваш гнев оправдан, а девчонка заслуживает смерти. Но прошу Вас пощадить её, она всего лишь глупая саб, желающая угодить хозяину, чтобы снискать немного его ласки.

— И почему же я не должен её убивать? — Чонгук замирает и внимательно вглядывается, ожидая ответа Ким. — Есть ли у меня для этого хоть одна причина?

— Потому что это эгоистичное желание Вашей саба, мой Господин.

Черноволосая вовсе не уверена в том, чем обернутся ей её же слова, но грязное, местами окровавленное лицо Чеён вызывает жалость. Чонгук цыкает и убирает меч, вместо этого цепляя к ошейнику поводок.

— Не притворяйся покорной,тебе не к лицу. Выглядишь жалкой, так что встань и никогда не уподобляйся этой падали, — его голос не выдаёт в нём всё ещё бурлящую злость. Дом ненадолго замолкает, но после продолжает: — Если ты хочешь что-нибудь сказать Господину Паку, я буду столь щедр сегодня, что разрешу тебе и это.

— Мне нечего сказать Вашему дражайшему другу.

Джен не удостаивает сероволосого даже мимолётным взглядом и только послушно утыкается в смуглые ключицы Чонгука, когда тот тянет поводок на себя. Чон же останавливается недалеко от Пака:

— Я очень надеюсь, что похищение моей саба было не Вашим глупым желанием, а лишь необдуманным поступком Вашей не менее глупой скотины. Я мог бы её убить, но не стал этого делать. Однако, я также надеюсь, что Ваше жалкое отродье будет достойно наказано и на всю жизнь выучит этот урок, ведь в следующий раз, я клянусь, ничто не остановит меня от решения вспороть ей брюхо и выпустить кишки. Вас же от смерти спас мирный договор, заключённый нашими империями. Будьте уверены, я изничтожил бы и Вас, друг мой. Дженни — моя вещь. Она моя собственность и моё право. Не принимайте мою доброту за слабость, когда кто-то покушается на то, что принадлежит мне, он может забыть о лёгкой смерти.

Чимин учтиво склоняет голову и лишь кратко отвечает, провожая их взглядом.

— Вы правы, мой друг. Я приношу свои глубочайшие извинения за недостойное поведение моей сабмиссива. Чеён глупа, но, как известно, всякой глупости должны быть пределы. И она будет наказана по всей строгости, я вам это обещаю.

Когда Чонгук пришпоривает коня и скрывается из виду, Чимин ещё раз тяжело вздыхает, показывая то, насколько обременительно всё это для него было, и приближается к своей сабу. В его взгляде нет ни жалости, ни сожаления. В нём только пугающая пустота и разочарование.

— В детстве у меня была не только кошка, — начинает Пак. — Был ещё щенок. Однажды он упал в яму. Я его вытащил, конечно же, но с тех пор он обходил их за несколько метров и жалобно выл, когда расстояние было меньше метра. Хоть он и был глупым, он навсегда запомнил тот страх. Тогда, Чеёни, — голос у дома тихий, а от этого обращения младшую берёт дрожь, — я понял, что нет ничего лучше бесплатного урока от жизни.

Правильные параллели тут же находятся сами собой, когда саб чувствует, как с неё снимают ошейник.

— Утром я возвращаюсь в королевство Пак. Если ты не вернёшься в поместье к тому моменту, я уеду без тебя, — старший залезает в карету и через несколько мгновений срывается с места.

Чеён не двигается ещё некоторое время, пораженно смотря в пустоту. У неё болит всё, что только может болеть. Она хотела как лучше, но только сейчас она понимает, каким безумием была идея похищения Дженни. Она хотела, чтобы её любили, но только теперь осознавала, насколько это было глупо. На город опускается ночь. Мин едва соскребает себя с земли, заставляя тело двигаться. Шипит сдавленно, но встаёт. Ей больно наступать на левую ногу, но она точно знает, что если хочет добраться к утру, то непременно должна идти сейчас. Тишина улиц кажется пустой и пугающей. Её захлёстывает отчаяние. Оно столь глубоко, что впору нахлебаться воды из чернильно-чёрной реки. С каждым шагом боль, прошивающая всё её сознание, становилась острее. Она прошла не один километр и не один час. Она страшно валилась с ног. Ей хотелось лишь добраться до Чимина и умолять о прощении. Где-то на задворках памяти мелькает последнее предупреждение о том, что о последующих своих проступках Чеён непременно пожалеет и ей останется лишь посочувствовать. Она усмехается сама себе. Как-то криво и совсем некрасиво.

— В этот раз без ошейника? — раздаётся позади Чеён ехидная насмешка. Тело прошибает страхом. В пьяном лице она узнаёт вчерашнего прохожего, пошло облизывающегося и до отвратного грузного. Тот чешет рукой грязное лицо и отдаёт приказ следовать за ним.

Чеён ломает почти физически, когда она вдруг понимает, что она в столь разбитом состоянии, что даже не может ослушаться приказа пьяного незнакомого доминанта. Её тело само покорно плетётся за дурно пахнущим пьяницей. Сознание её мутнеет, а тело отказывается подчиняться. Она обвисает послушной куклой. Весь мир до безобразия серый и холодный. Она отдалённо ощущает чужие прикосновения и слышит треск одежды, но отказывается воспринимать это за реальность. Резкие толчки, разливающиеся болью по всему телу, вырезают из сознания любые мысли, кроме одной, судорожно оберегаемой. Она не пытается вырваться, едва находя в себе силы пошевелить хоть пальцем. Подсознание выкидывает всё, а поступающая всё сильнее и отчаяннее топящая боль со временем конвертирует «Если не вернёшься, я уеду без тебя» в «Я жду. Возвращайся», произносимые всё тем же голосом. Взгляд Пак Чимина почти вымывается из сознания, и это чертовски пугает. Всё, за что она цепляется краями своего разума, — голос единственного на всём свете человека, которого она только могла так бояться и так уважать.

Она чувствует на себе оставленные чужими губами поцелуи, и её кривит от омерзения. Мужчина жадно и с силой впивается в бока своими грубыми шершавыми руками, вколачиваясь в ослабшее тело с невероятной ожесточенностью и силой, заставляя несдержанно кричать. Где-то на самой кромке её, кипящего точно молоко на огне, сознания, проносится ужасающе правильная в своей правдивости мысль о том, что никто и ничто кроме него её спасти в данную минуту не способно. Попытки сопротивления и крики, кажется, только больше распаляли без того не знающего контроля мужчину. Сабы в королевстве Чон — жалкий скот. Сабы без ошейника — бесправные существа. Чеён давится немного, когда её лицо обхватывают широкой ладонью, больно давя на скулы, и с силой проталкивают в её рот чужой мерзкий и скользкий язык. Из уголков глаз скатываются дорожки слёз. Она чувствует, как её разрывает изнутри, как морально топчут и физически давят. Её рвут во всех смыслах слова. И всё, что она видит, не в силах опустить взгляд на своего насильника, — узкую полоску обжигающе чёрного неба, полную теперь столь ненавистных ей звёзд. Гад выцеловывает жадно каждый сантиметр ключиц, буквально вылизывая склизким смердящим языком чужое имя. Чеён хочется сдаться, хочется впасть в забытье, но судорожно оберегаемая мысль о том, что если сейчас она позволит себе отпустить ситуацию, она ни за что не успеет добраться до хозяина заставляет её держаться. Одна только эта мысль, что стерегла её контроль и ослабевающий с каждым новым грубым толчком разум, заставляли её оставаться в этом ненавистном и осточертевшем мире. А неправильно выведенные слова заставляли давиться непозволительно тихими всхлипами. Ненавистная реальность заменялась более приглядной картинкой, почти погружая её в безопасный мир иллюзий и унося куда-то за пределы ночного переулка.

Все ощущения обостряются на свой возможный максимум. Она изо всех сил пытается достучаться до чужого сознания, но её подводит даже своё. Она слабо шарит рукой по грязной земле, пачкаясь ещё больше. И когда рука её дотягивается до горлышка разбитой бутылки, та немедленно впивается в горло мерзкого пьяницы, решившего развлечься с бесхозной сабмиссивом. Тот взвизгивает, как раненая свинья, и замахивается, но Чеён наносит удар за ударом. Она не считает, сколько раз острые осколки вонзаются в чужое тело, она не рассчитывает сил и тем более не думает, о том, куда именно бьёт. Мир вокруг просто перестаёт существовать. Она посекундно прокручивает извращенное и неправильное чиминово «Возвращайся» и запрещает себе останавливаться. Она не помнит, как, но помнила куда. С каждым шагом что-то неимоверно быстро в ней разрушалось. Она всё меньше чувствовала боль, разливающуюся по телу. Её более не беспокоил страх. В ней не было ничего,она была поразительно пуста.

Когда она добралась до поместья, слуги уже загружали остатки вещей. Мин издала лишь облегчённый смешок, когда встретился обезжизненным взглядом с полными ужаса и шока глазами Чимина. Она чувствовала,как на секунду в ней что-то дёрнулось. Она думала, что упадёт, и этого падения уже не переживёт, но в последний момент ощутила,сжимающие её тело, руки доминанта. Она видела, как тот что-то ей говорил, но ни черта не слышала. Ей было так хорошо ничего не чувствовать, что в её глазах застывали слёзы. Она чувствовала, как её встряхивают за плечи, стараясь привести хоть в какие-то чувства, но ей было столь плохо, что, казалось, не существовать вовсе было бы лучше, чем существовать так, как она. Её страшно мутит, но столь же страшно ей плевать. Она обваливается в руках Пака безвольной тряпичной куклой, набитой требухой. Остатки сознания ускользают, как песок сквозь пальцы. Закрывая глаза, её посещает мысль, что было бы славно больше никогда не быть Мин Чеён. Все образы один за другим исчезали, измазываясь в чём-то неизменно чёрном, похожем на звёздное небо.

— Вернулась... — слабый шепот обрывается надтреснутым подобием улыбки.

Она, в конце концов, слишком устала,чтобы говорить что-либо ещё. Чимин, в конце концов, обнимает слишком бережно. Связь рвётся алыми нитями, вырезаясь тупым осколком из самых вен. Чеён бы так не хотела. Но она,в конце концов, вовсе и не Чеён.