Дженни рассматривает, ставшие привычными за полгода, что она находится в тайном обществе, стены. Те серые и немного склизкие. Штаб находится в хитросплетениях подземелий, расходящихся от одного из храмов. В этом месте, в самом деле, множество сабмиссивов. Ким широко зевает и выбирается из жесткой, от которой гудят все мышцы, кровати. На обнаженное тело привычно натягивается рубаха, а за ней такую же, как и у всех в этом месте, бордовую мантию. Рядом на тумбочке лежит полоска тёмной дешевой кожи. Она цепляет её пальцами и ловко застёгивает подобие ошейника у себя на шее. За полгода она приловчилась. Она бредёт по освещённым лабиринтам подземелий и выходит на общую просторную площадку. Та тоже находится под землёй, но это, впрочем, кажется Джен не столь уж важным. Огромной длины деревянные столы и скамейки полны сабов и доминантов, решивших встать на сторону тайного общества. Она, так же как и все остальные, берёт похлёбку, сдобную булку и небольшую миску с рагу. Это место не обладало большими изысками, и всё же церковь, как и многие побирающиеся на улице, приносила деньги, что позволяло им жить.

Ким окидывает всех взглядом и приступает к еде, зачерпывая ложкой похлёбку. В той нет ничего от изысканности, но Джен и не претендует. Вскоре к ней подсаживается молодой парень. Саб кратко кивает и продолжает есть. Этого доминанта звали Тэён, и одной из основных его задач являлась слежка за Дженни. И подражание хоть какому-нибудь подобию отношений при людях. Бесхозным быть опасно, — это прописная истина королевства Чон. Никто не притронется к сабмиссиву, если она не одна. Этот урок Ким выучила столь же хорошо, как и любой другой полученный от жизни жестокий урок. Тэён жадно вглядывается в профиль Джен, но старшая делает вид, что ничего не замечает. Тэён ровесник Чонгука, имеет схожую комплекцию, и это тоже по-своему забавно.

Когда они доедают, дом сопровождает её на поверхность. В храме их ждёт утренняя воскресная проповедь. Ким садится куда-то на отшибе. И вовсе не слушает речей попов и батюшек. Дженни разглядывает высокие своды и цветные витражи на библейские темы. Она скользит по ним пустым незаинтересованным взглядом. Вот уже несколько месяцев её сжирает странная апатия. Она переводит взгляд на ряды голов, облачённые в, идентичные с её, накидки, и вспоминает, как впервые очнулся в этом месте.

Тогда она напоминала себе скорее заключенную или пленницу, — весьма долго её держали в одном помещении, пуская к ней весьма узкий круг людей: высокого седоволосого священника с всклоченной белой бородой, глубоким мрачным взглядом и огромным рубцом, шедшим поперёк лба; в противовес первому, низкорослый парнишка, постоянно растерянно мельтешащий в разные стороны взглядом, и доктор, скрывающий за своими лохмотьями изуродованное тело. Впрочем, остаться в этом странном месте было лучше, чем оказаться выкинутой на улицу без ошейника или убитой. Впрочем, второе Дженни бы сочла более гуманным.

Весть о том, что их ряды пополнила королевская истинная саб распространилась с заметной скоростью. Многие сабы здесь так же, как и сама Дженни, когда-то были частью королевского гарема. Все они были изувечены и до сих пор боязливо относились к любому доминанту. Люди шептались, люди тыкали пальцами, люди страшно хотели знать всю подноготную очередной жертвы кровавого тирана. Только вот Дженни говорить не хотела. Она лишь тяжело вздыхала и, стоило начаться очередному перетиранию костей короля, тут же удалялась прочь.

Это было поистине странное, но спокойное место. Однако, больше всего Ким Дженни поражалась улыбчивому мальчишке двенадцати лет. Тот заразительно смеялся и сиял гордостью, демонстрируя вязь имён на своих ключицах. Не менее сильно старшую поражал и Доён — доминант этого очаровательного ребёнка. Он часто его обнимал, тщательно следил за тем, чтобы младший не поранился, и не менее, чем его саб, открыто улыбался. Нередко Дженни видела, как Марк, без всякого стеснения и сомнений мог молча уткнуться старшему в грудь, обвивая доминанта руками. Их отношения казались Дженни чем-то несуществующим, невозможным для этого королевства. Но Марк говорил, что любит. И получал любовь в ответ. Ким, привыкшая к тому, что в этом королевстве редко церемонятся с сабами, не важно, будь те детьми или взрослыми, была страшно удивлена тем фактом, что саб Доёна всё ещё невинен и чист.

Нередко черноволосая уходила именно к Марку и Доёну, — те никогда не задавали ненужных вопросов, не рылись в слухах и не принимали участия в их распространении. Они просто жили. Ведь это было единственное место, где никому из них не было нужды притворяться. В самом деле подобных пар в этом месте было немало. Это сообщество поражало своими масштабами. Они работали на благо этого места, и это место позволяло им здесь оставаться. Невиданное количество доминантов и сабмиссивов, — те, кто выходил на улицу, непременно сопровождались сильными крепкими мужчинами. У многих в этом месте рождались дети. Куда больше тайному сообществу подходило звание подземного города. Здесь были свои строгие правила и уставы, за нарушение которых ждало наказание. Доминанты то и дело прочёсывали леса, переулки и деревни, иногда приводя новых жертв жестокого обращения.

Дженни ненадолго отмирает от своих мыслей, когда чувствует пристальный взгляд, и мгновенно делает вид, что внимательно слушает, о чём ей говорят. Её ждёт не слишком пыльная, но тем не менее рутинная работа. Однако, она вполне привыкла, и это её устраивает. Полдня она перебирает мешки с овощами, отделяя гнилое от более-менее хорошего, после помогая их таскать и раскладывать. Через несколько часов её ловит Марк. Он довольно жмурится возможности выйти на улицу и подставляет лицо солнцу. Где-то неподалёку Доён таскает вёдра с водой и за себя, и за своего сабмиссива. Рядом с Дженни так же отдыхает её сторожила. Когда приходит их время меняться, Дженни натягивает на свои отросшие чёрные волосы алый капюшон и идёт на одну из рыночных улиц. Сегодня её очередь попрошайничать.

Её сжирает страшная меланхолия, — кажется, время вновь забывает, что оно не должно останавливаться. Оно застывает точно грязь на солнце. Голубая небесная полоска и беззаботные облака вновь и вновь навевают не самые радужные мысли. За полгода она не раз и не два сталкивалась с Чонгуком почти нос к носу. Каждый раз она судорожно начинала натягивать капюшон на своё лицо как можно сильнее. Каждый раз она с силой вжималась в тело Тэёна, крепко смыкая руки за его шеей. Каждый раз она наблюдала за тем, как король растерянно оглядывается по сторонам, хмурится и уходит дальше. Дженни бросало в дрожь. И это порождало ещё больше некрасивых слухов о том, насколько Чон Чонгук в самом деле ужасный. Да только никто и не смел думать о том, что Ким трясло не от страха.

От желания.

От странного желания позорно опуститься на колени. От невероятного желания выдать своё присутствие. Желания прикоснуться. Тело Дженни, буквально, горело каждый раз, когда Ким вспоминала о своём господине. Это было неправильно, это было позорно. И каждый раз заканчивалось позорной дрочкой на недавно оживлённый образ доминанта в голове. Она не хотела, но, буквально, скулила от удовольствия, добровольно перекрывая себе доступ к кислороду и представляя на месте собственных рук руки Чон Чонгука. Она, буквально, захлёбывалась своими ощущениями и стонами, заглушаемыми подушкой. Это было постыдно. Но это было нуждой. Нуждой, с которой приходилось мириться.

Дженни не хотела вспоминать. Не хотела вспоминать о том, какой ценой ей доставалось чужое тепло. Потому что эти воспоминания были плотно переплетены с Реной. И пусть прошло вот уже полгода, Кти помнила всё столь ярко, что от этих воспоминаний её тошнило. Дженни не хотела вспоминать, но Мэй и Бао тоже были частью этого сообщества. Здесь Мэй, в самом деле, была собой. Стоило ей увидеть Дженни целой и невредимой, она тут же набросилась на неё с объятиями и начала о чём-то щебетать. Именно они с Бао сообщили доминантам о том, что Чонгук вознамерился вернуть саба. Именно они спасли Дженни от безрадостной смерти в лесу.

Дженни не хотела вспоминать, но часто вспоминала. Правила в этом месте всегда были жестокими. Особенно по отношению к домам. И потому им стоило держаться настороже. Дженни не хотела вспоминать, но помнила, как одного из них казнили без суда и следствия прямо на месте, — тому было страшно интересно, какова королевская истинная в постели. И он, во чтобы то ни стало, вознамеривался это проверить. Только вот куда раньше лишился глаз. Ким носила с собой кинжал, и потому довольно быстро расправилась с несостоявшимся насильником. Никто не стал осуждать черноволосую, ведь та лишь пыталась защититься. Очень скоро, вслед за зрением, доминант лишился и головы. Такие люди были не редкостью, но саб и не смогла бы сказать, что подобное происходило слишком часто. Так же как и не могла с уверенностью сказать, что Тэён не разложил Джен на ближайшей поверхности не только потому, что не хотел расстаться со своей жизнью. В конце концов, Дженни знала, как выглядят влюблённые люди, вот-вот грозящие сойти с ума в своих желаниях. В конце концов, именно так и выглядел Тэён.

Дженни вздрагивает, когда слышит звук брошенной в чашку монеты. Очередной прохожий из жалости оставляет немного мелочи и бредёт дальше. Черноволосая оглядывается и не находит рядом Марка, а потому тут же обеспокоено переводит взгляд на скучающего доминанта, прячущегося в тени.

— Марк убежал на рынок, — отвечает на немой, без того очевидный для дома вопрос.

Дженни задумчиво хмыкает и медленно поднимается, немного неловко отряхиваясь от вновь насевшей пыли.

— Пойду проверю, где он там. Можешь не идти за мной, в этом нет нужды.

***

Сладкий аромат мёда и масла разносился по улице.

— Выпечка! Горячая выпечка! Налетайте, пока свежее! Хватит всем! Хватайте, пока горячее! — во всю кричал торговец, крутясь у печи, стоявшей прямо на улице.

Пока он раскатывал тесто и вытаскивал из печи новые сладости, поспевая разложить их на прилавке, его дочь обслуживала клиентов, раздавала сдачу и следила за тем, чтобы дворовые хулиганы-мальчишки ничего не стащили с лотка. Их окружала огромная толпа людей, и вдвоём они только и успевали заниматься своими делами, не отвлекаясь более ни на что вокруг. Они столь закрутились, что не заметили, как один из покупателей потянулся рукой к лотку с вафлями, взял одну и взамен изделия положил одну монету. Мужчина заметил лишь то, что через пару мгновений вафля, укушенная лишь раз, вновь вернулась на стойку.

— Что за невежество! Вы слишком привередливы! — запричитал кондитер, распаляя печь. — Отличная мука и мёд с лучших пасек королевства! Какого чёрта ещё нужно?!

Наконец, отведя взгляд от раскалённой печки и переведя его на своего покупателя, он мгновенно обмер, забыв закрыть рот. Его дочь так же пораженно оглядывала молодого мужчину, чьё лицо скрывалось за опущенным на лицо капюшоном. Высокий рост, смуглая красивая кожа. Он позволял разглядеть своё лицо. Неподвижный, полный власти взгляд заставлял содрогнуться. Торговец уже был готов отвесить низкий поклон, но мужчина в капюшоне блаженно прикрыл глаза, легко улыбнулся и, приложив указательный палец к губам, продолжил свой путь. Не замечая, что целый противень выпечки вот-вот сгорит, кондитер всё продолжал смотреть в след мужчине, неспешно скользящему по улице в сопровождении двух столь же обычно одетых крепких мужчин. Он не отводил от этого человека взгляда до тех пор, пока тот окончательно не смешался с толпой. Только тогда мужчина почувствовал прогорклый запах гари, уже в следующую секунду сердито размахивая в стороны руками и что-то зло причитая.

Непрерывное движение толпы людей, тесно приставленные друг к другу лавчонки и лотки, переплетения запахов и звуков. Шипение масла, неторопливые покупатели, переходящие от прилавка к прилавку, ароматы пряностей, мёда и множества лечебных трав, скрученных в небольшие засушенные пучки. Вокруг шаталось множество зевак, они буквально забивали собой все проходы. Каждая улица и переулок здесь были полны жизни, и, как бы кто ни хотел опорочить честь королевства Чон, это место нельзя было назвать не процветающим. Через несколько лавочек, за поворотом, начиналась новая улица и новая жизнь, со всеми своими делами, новыми звуками и запахами: станки ткачих и ткачей; башмачники, отбивающие по железной колодке; столяры, вытачивающие детали для мебели.

Улицы, где торговали птицей, сменялись проулками с травами и овощами, за ними шли кузнечные мастерские с горнами, полными раскалённых углей и лязгом молотов, ударяющих о наковальни. То тут, то там, громко звучали свои кричалки зазывал, приглашающих новых зевак и клиентов. Более резкие и грубые запахи сменялись всё более приятными и мягкими ароматами, привлекающими внимание и пробуждающими аппетит молодого человека. Он шел не спеша, внимательно оглядывая окружающих его людей. Он пытался различить их лица, но те задерживались в памяти лишь на доли секунд, после смазываясь и смешиваясь с прочими лицами толпы. Заразительный смех перемежался с плачем, а уличные песни с бранью. Всё это было столь увлекательно, что мужчина всё продолжал свой путь, почти незаметно для себя выходя к набережной. Вдоль неё были выставлены палатки ювелиров, гадалок и путешественников, — каждый боролся за внимание горожан как мог, привлекая то загадочной аурой, то серьёзностью, с которой они рассматривали камни. Ювелиры творили своё дешевое чудо, заливая тигли расплавленными металлами.

Земля, за исключением редких случаев, была полна дурно пахнущей грязи, по которой люди, в зависимости от возможностей и своего состояния, шли, кто босиком, кто в деревянных башмачках, а кто в дорогих туфлях. Статный человек в лёгком и воздушном капюшоне, привычно держа руки за спиной, медленно шел среди шума людской суеты. Казалось, он вовсе не обращал внимания на толчки и тесноту. Однако, как бы прост ни был его наряд, и как бы непримечательны были двое сопровождающих его мужчин, многие, сталкиваясь с ним лицом к лицу, тут же белели от страха или же вежливо склонялись, уступая дорогу. Невозмутимое, правильно сложенное лицо Чонгука завораживало и одновременно пугало своей красотой.

Вот уже чуть меньше, чем полгода, молодой король неизменно спускался в город, наряжаясь в самую обычную одежду. Он оставлял позади и повозки, и коней. Он жертвовал даже мечом, что неизменно был при нём с малых лет. Он и не думал, что в своих поисках, он откроет в себе интерес к прогулкам по городу. Теперь он любил бродить по улицам как простой горожанин, мимолётом справляясь о ценах на различные товары, подержать в руках фрукты, изредка пробуя их на вкус. Ему нравилось провести рукой по тканям, проверить её мягкость или прочность. Пытаясь прощупать пульс Дженни, молодой король услышал, как бьётся сердце его города. Мало кто мог себе представить, что их тираничный правитель имел новую страсть, — сливаться с городом и его жителями, слушая, о чём те судачат.

Нередко, он натыкался на невежд, что обругивали его. И та неловкость, что расползалась по их лицам липким страхом, вызывала в Чонгуке лишь усмешку. Тогда храбрецы немедленно смертельно белели со страху, а их смелая бравада тут же тонула в гуле собравшихся вокруг зевак и тунеядцев, нашедших себе достойное зрелище. Порой путешественники, не зная лица правителя, спрашивали у него дорогу до того или иного места. Этот город весь был соткан из бесконечных звуков и запахов. Чон уже множество раз слышал перезвон колоколов соборов. И каждый раз, когда он слышал эти колокола, что-то в нём тревожно замирало в странной надежде.

Доминант не знал, надежда на что это была, но ему страшно хотелось оберегать в себе это чувство. Король поднял лицо к небу, — ему была видна лишь узкая его полоса из-за близко стоящих друг к другу домов. Ему казалось, он должен полностью пропитаться этим городом, и тогда он непременно найдёт ту, на чьи поиски потратил вот уже полгода. Засмотревшись на голубую небесную полосу, перекрываемую молочными облаками, король не заметил мальчишку, так же, как и несущийся прочь с охапкой украденных яблок мальчишка не заметил его, врезавшись и тут же упав. Вскоре Чонгука настигли и громкие ругательства торгаша, бегущего за растрёпанным мальчонкой в пыльном тёмно красном балахоне. В глазах его был страх и обреченность, а на шее висела дешевая полоска из кожи, — он был столь юн, но уже имел нелёгкую жизнь и являлся чьим-то сабмиссивом.

— Вставай, дрянь! — выругался недовольный мужчина, хватая мальчишку за руку и привлекая всеобщее внимание к происходящему. — Ты узнаешь, как у меня воровать! Руки тебе порублю!

Он было уже потащил саба за собой, в самом деле намереваясь оставить его без конечностей, когда Чон остановил его, кинув ему несколько золотых, что во много раз превышало стоимость побитых, местами пустивших сок, фруктов. Торговец презрительно насупился, но спрятал монеты в карман.

— Не лезь не в свои дела! Я продал яблоки тебе, а не этой швали! Он украл эти яблоки, и теперь должен понести нака... — слова его застряли в глотке, когда король снял капюшон, окидывая окружающих равнодушным взглядом.

— Отпусти его, пусть бежит. Ты уже получил достаточную сумму денег за свои отвратительные яблоки.

Стоило Чону договорить, как мужчина тут же разжал руку, а мальчишка, едва сдерживая слёзы, был готов удрать в любую секунду и теперь не знал, прежде ему собрать свой улов или же лучше просто пуститься в бега. Однако, кивнув своим сопровождающим, Чонгук остановил и мальчонку.

— Тебе не стоит так безрассудно относиться к своей жизни, — снисходительно хмыкнув, доминант вложил ему в руки несколько монет разной ценности. — Я не поощряю воровство, просто сегодня я был очень щедр, — добавил он, хлопая саба по спине и отправляя уже в путь.

Этот мальчишка всё ещё был страшно напуган, и, кажется, до сих пор не мог поверить в то, что смог выбраться живым и невредимым.

— Марк, ты чего так долго? — услышал Чонгук вдалеке поразительно знакомый голос. Всё в нём вдруг обострилось до предела, он тут же повернулся, но успел заметить лишь ускользающую тень убегающего мальчишки.

Дом не знает, быть может, то была лишь его разыгравшаяся фантазия, но он тут же сорвался с места, побежав за ускользающим миражом выглянувших из-под красной пыльной ткани чёрных вьющихся волос и тонкой прозрачно-бледной руки. Тот человек явно звал к себе мальчишку, что только что столкнулся с королём. И мысль о том, что Дженни находится столь близко, заставляла сердце Чона обрываться от стука. Когда он выбежал туда, где мелькнул призрак его фантазии, его ждали множество бедняков и попрошаек в схожих накидках. Чонгук был готов сорвать капюшон с каждого из них, только бы убедиться, что в этот раз ему не почудилось, или он не проглядел собственную сабмиссива.

Большинство из людей были нижними. Они все носили схожие ошейники. Кто-то казался королю отдалённо знакомым, но всё это в ту секунду не имело никакого значения и не несло никакой важности. Почти с каждым сабом рядом находился и доминант, носящий на руке такого же рода обрезки ткани. Стоило Чонгуку начать срывать капюшоны накидок, как сабы начали разбегаться кто куда. Улица опустела буквально за доли минуты. Лишь немногие продолжали заниматься своими делами. Чон чуть обречённо выдохнул, — если это и была Дженни, он снова её упустил.

Если это и была Дженни, то он до сих пор не настроен на какой бы то ни было разговор.

Король на мысль эту лишь иронично усмехается и вновь натягивает капюшон, — у него и без того невероятно мало шансов найти саба. Всё прекрасное настроение испаряется так же быстро, как от него разбегаются люди. Он отмахивается и вновь складывает руки за спиной. Во всяком случае, он уверен в том, что Дженни жива. Во всяком случае, он знает, что Дженни всё ещё где-то в этом городе. Ведь порой его что-то пугало или столь восхищало, что на пару мгновений Чонгук мог увидеть, что находится вокруг нижней. После он, конечно же, тут же срывался в город. Найти именно тот закуток, тот проулок, что он видел, казалось ему так же необходимым, как дышать. Он всё ещё хранил в себе каждое злобно брошенное слово Ким. Переваривал, перебирал и повторял. Его память хранила слишком много воспоминаний об этой черноволосой, слишком строптивой даже для принцессе, девушке. Их было так много, что порой складывалось впечатление, будто доминанта вот-вот стошнит от обилия этого человека в мыслях.

Чонгук говорил, что Дженни раздвинет ноги перед любым домом, или, быть может, даже перед немеченым, только бы ей дали попить или бросили ломоть хлеба. И страшно, в самом деле, боялся того, что именно так теперь этой сабу и приходилось выживать. В голове складывалось множество ехидных смешков и не менее насмешливых взглядов, каждый раз, как младший представлял себе, как его саба хорошенько оттаскивают за волосы, разбивают лицо, заламывают руки и втрахивают в ближайшую поверхность. Каждый раз от этих мыслей и слишком реалистичных, казалось, для фантазий, картин, Чонгука пробирало до костей. От злости и раздражения. Ким Дженни не позволит так относиться к себе никому. Никому, кроме Чонгука. Это было то, во что хотел верить и в самом деле верил молодой доминант. И всё же, стоило ему подумать, что кто-то прикасался к черноволосой, Чон выходил из себя и готов был разнести город в щепки. Даже если тот очень ему полюбился.

Чонгук не хочет думать о том, что Дженни его избегает, но каждый раз, ловя краем глаз ускользающую за углом тень, всё равно об этом думает. Чон предпочёл бы не знать, сколько раз он оборачивался, ощущая лёгкое покалывание в запястье. Сколько раз ему казалось, что нижняя в самом деле где-то совсем близко. Но видел лишь идущих по улицам горожан. Кто-то шел парами, кто-то ругался, а кто-то предавался нежности. Чонгук не хочет думать, но думает. И когда ему на глаза попадаются перепуганные собственными хозяевами сабы, жмущиеся и покорно следующие за своими «господами», Чонгук вспоминает каждый шрам, оставленный на бледном теле. Он опускает взгляд вниз, отводя его куда-то в сторону, и кривится в надломленной улыбке, — он сожалеет лишь о том, что, в самом деле, до сих пор не сожалеет о содеянном. Пласт вины за собственное бесчувствие укладывается тяжелым грузом на плечи. На языке бесконечно крутится пресловутое «прости». Но в самом деле доминант не знает, за что именно хочет попросить прощения.

Он остаётся властным и ходит на встречи. Хотя, куда более собрание четырёх королевств напоминает ему личную встречу с братом: ни Пак, ни Мин не появляются в залах. У них там свои войны, и королевства Чон, думает король, это сейчас вовсе не должно касаться. И даже если бы Чимин попросил посодействовать в захвате, в чём Чонгук весьма и весьма сомневается, он всё равно бы отказался от участия, предлагая лишь деньги. От мысли, что он — кровавый и тираничный Чон Чонгук — отказался бы воевать с любителями смертельных побоищ Минами, по лицу доминанта расползается ещё одна некрасивая улыбка. Он бы ни за что не отказался в любое иное время, ведь всё в нём кипело и бурлило, стоило представить себе эту феерию. Однако, даже если бы Пак Чимин лично попросил о подобном одолжении, Чон отказал.

Сабы замка кажутся некрасивыми и мерзкими, Чонгуку противно на них даже смотреть. И всё же несколько раз раскладывает парочку нижних у себя на столе, желая как можно скорее выпустить пар. Чонгук отвратительный, — он это помнит так же, как и полные злой обиды угли глаз Ким. Уходя из переулка, он едва оборачивается и тихо хмыкает.

— Следите за этим мальчишкой, — недовольно кривится он, кидая это своим стражам и возвращаясь в шум рынка.

Проходит ещё несколько дней, но дом не спешит возвращаться в город. Он ждёт и думает. Сам не знает чего и почему. Просто ему вдруг кажется правильным ненадолго вырезать себя из существования кишащего людьми города.

— Этот мальчишка часто крутится рядом со своим доминантом, — докладывают ему стражники. — Кажется, они все сектанты. Все люди вокруг него одеты точно так же, как и он сам. Многие из них сабы, мы видели ошейники. Но, Ваше Величество, за всё это время мы не встретили среди них ни одного бесхозного сабмиссива. Даже если ваша нижняя находится среди них, у неё, должно быть, уже есть новый хозяин, — мужчина склоняет голову, готовый расстаться с ней в любую следующую секунду.

— Моё может принадлежать только мне, — твёрдым голосом осаждает их король.

— Мы можем привести его к вам, Ваше величество. Он ещё совсем несмышлёный, мы уверены, выпытать из него можно всё, что угодно.

Чонгук ненадолго замирает, задумчиво смотря на стража. В его глазах непонятная буря эмоций, а на лице написано недовольство. Чонгук прокручивает на пальце королевский перстень, обдумывая дальнейшие действия.

— Не нужно. Просто подвергните его такой опасности, чтобы его «семья» не могла прятаться по углам, — в его взгляде что-то недоброе. — Я хочу забрать его к себе в замок и сделать из него нового фаворита, — он чуть резко ухмыляется и снова надевает на себя то, от чего так долго хотел избавиться — маску жестокого, не знающего ни жалости, ни пощады, в самом деле тирана. — Мы отправляемся сейчас же.

На улице жуткий, пробирающий до костей ветер. Чонгук больше не обряжает себя в простую недорогую одежду — ему это ни к чему. Он ошибался множество раз за полгода поисков, но никогда ещё он не был столь уверен в том, что делает. Ему было паршиво, ему не нравился собственный план, его отвращали мысли, кружащиеся внутри вихрем. Но внешне ничего в нём не выдавало ни надломленности, ни волнения, — на его лице держалась маска высшей благородности и спокойствия. Он не имел ни малейшего права на слабости, и было довольно того, что он признал слова собственной сабмиссива, — та в самом деле являлась воплощением всего, чего желал король. И вовсе не собиралась покорно становиться на колени, моля вернуть её.

В этот раз карета ворвалась в полный мрака переулок: на темнеющем вечернем небе сгущались мрачные, как настроение правителя, тучи. Уже накрапывал дождь, приминая поднятую каретой и лошадьми пыль. Они ехали быстро, и потому уже очень скоро оказались на месте. Стоило множеству людей в тёмных грязных накидках увидеть королевский экипаж, как тут же началась суматоха. Чонгук серьёзным взглядом оглядывал людей.

— Он, — Чон вытянул руку вперёд и указал на мальчишку, растерянно глядящего на старшего.

Один из стражей мёртвой хваткой впился в руку Марка, волоча его к королю. Мальчонка решительно не понимал, что происходило, и все его эмоции пожирал невообразимый страх. Несколькими мгновениями спустя доминант этого ещё совсем молодого парнишки вцепился в стражника, пытаясь вернуть собственную судьбу в свои руки.

— Это мой саб!

Стоило ему вмешаться, как тут же он был отброшен в полную вонючей грязи лужу. Его избивали жестоко и чётко, ударяя ровно по тем местам, по которым было нужно. Молодого доминанта втаптывали в грязь, а его саба вели к королю.

— Всё в этом королевстве принадлежит мне, — надменно процедил король. Он перевёл свой безразличный к чужому горю взгляд на скрученного саба. На улице почти никого не осталось. Все разбежались и теперь прятались, кто где мог. Но при этом, конечно же, наблюдали за происходящим. Мальчишка заливался слезами, его колотило от страха. Он абсолютно не понимал, чем столь сильно провинился перед королём, что вместо снисходительной полуулыбки теперь одаривал полным стали взглядом.

Стоило ему приблизиться к Марку, дрожащему словно лист на ветру, Чонгук больше не мог позволить себе ни единого движения. В глазах юнца было столько отчаяния и всепоглощающего ужаса, что молодой правитель едва заметно вздрогнул. Он, в самом деле, был отвратительным. Он замер, разглядывая заплаканное лицо двенадцатилетнего мальчишки. Он видел, что в жизни этого нижнего уже было место множеству бед. Но было в нём что-то поразительно чистое и невинное настолько, что рука короля дрогнула, да так и повисла в воздухе, не смея прикоснуться. Вся жизнь короля проносилась перед его глазами красной лентой. Он умел только ломать. Вдруг ему подумалось, что всё это зашло слишком далеко для того, чтобы продолжать этот спектакль. Вдруг ему подумалось, что более он ни дня не посвятит поискам Дженни. Вдруг ему подумалось, что только оставив Ким и более не вмешиваясь в её жизнь, он мог бы стать менее отвратительным себе.

— Отпустите его, — тихий приказ Чонгука утонул в точно таких же словах Дженни.

От голоса этого у Чона вдруг что-то леденеет и обваливается. Он не признается в этом даже самому себе, но медлит поднять глаза. Ему кажется, что если он посмотрит, тот развеется прахом по ветру. Чонгук хотел подарить Дженни жизнь. Чонгук хотел подарить ей свободу. Чонгук не мог.

У Дженни всё такая же бледная кожа, а по лицу скатываются дождевые капли, — только сейчас дом замечает, что мелкая морось переросла в полноценный дождь. У неё прилично отросли волосы, теперь кончики вились ещё больше, чем обычно. Она перепачкана в пыли и повседневной грязи, что сейчас смешивается с дождевой водой. Между ними повисает напряженная тишина. Чонгук готов поклясться, — в этот момент из мира на несколько долгих, неопределённо бесконечных, секунд стирается понятие всякого времени и всякого пространства. Стражники отпускают мальчонку, и тот в то же мгновение устремляется к собственному доминанту. Но никем из них это не остаётся замеченным. Ведь весь мир, точно так же как и время, перестаёт что-либо значить, когда их глаза встречаются друг с другом.

Чон не видит, но чувствует, как даже на этом расстоянии внутри черноволосой песчаными змеями расползается лёгкий страх. И тем не менее она словно завороженная приближается к королю.

— Я не убегу, — Дженни первой отводит взгляд.

От слов этих по венам расползается раскалённая лава. Саб похожа на мираж. И больше всего в этом мираже Чонгуку ненавистен тёмный обрубок кожи, пересекающий длинную белую кожу. Ему хочется немедленно его содрать, потому что мысль того, что Дженни принадлежит кому-то иному, ранит и раздражает куда больше, нежели мысль о том, чтобы она и вовсе была бесхозной. Мысль, что Дженни позволила, заставляет Чонгука сжать зубы покрепче и нахмуриться.

— Подойди ко мне, — приказывает Чон. И самому ему куда больше это напоминает жалкую просьбу. — Ближе.

Джен осторожно подбирается. Её сердце страшно колотится. Она столько раз была непозволительно, опасно близко, но могла найти в себе силы отвернуться. Она жмурится, ожидая пощёчину. Её не ждёт ничего хорошего. Снова. Метка пульсирует и зудит, горит огнём и болит так, будто только-только проявилась. Она более не смотрит в глаза и внутренне онемевает с каждым новым шагом. Она чувствует какое-то движение рядом и лишь нервно сглатывает. И ей напрочь вышибает всякий воздух из лёгких, когда она ощущает то, как крепко её обнимает доминант.

Дженни слышит, как облегчённо выдыхает Чонгук. Дженни слышит, как бешено стучит сердце доминанта. Оно столь заходится, что, кажется, вот-вот раздробит ему рёбра и пробьётся наружу. Дженни слышит, как жадно доминант вдыхает воздух. И до сих пор ничуть не понимает, что происходит. Она чувствует, как руки Чонгука сжимают тело ещё крепче. И где-то на периферии сознания различает тихое, заставляющее развалиться в руках доминанта:

— Я скучал.

Сердце короля заходится ударами, но дыхание почти умиротворённое. Он несколько расфокусировано рассматривает мокрое от дождя лицо саба, словно бы всё ещё готов спустить всё на фантазию уставшего мозга, но стискивает так, словно уже не готов от этой иллюзии отказаться. Он едва находит в себе силы оторвать от старшей взгляд, окидывая взглядом разрастающиеся мрачные тучи и лужи, в которых тонет город. И только тогда затаскивает в карету, давая экипажу добро на возвращение в замок.

За всю дорогу он не произносит ни слова и ни на секунду не отрывает взгляда от окна. В салоне витает необъяснимая пустота, заставляющая Ким немного поёжиться. В эту секунду её пробирает страшный стыд за каждое своё действие и слово, сказанное и сделанное поперёк воли доминанта. Она всё ещё в шоке и всё ещё не верит. Ей кажется, что стоит им приехать, как Чонгук немедля поведёт её в то самое страшное место, полное криков, крови и боли. У неё разрывает глотку от рвущихся наружу, но застревающих внутри камнем вопросов. Её доминант явно не расположен духом говорить, и Джен откровенно не хочется портить без того паршивое настроение парня ещё больше, чем есть уже.

Светлые волосы заметно темнеют от воды, немного топорщатся в разные стороны. У Чонгука напрочь мокрая, так же как и у Дженни, одежда. Но прямо сейчас это не значит ровным счётом ничего. Полумрак кабины и тихий стук капель об окно всё равно создают свою странную атмосферу, и даже несмотря на тяжелое молчание, Ким усмехается, она чувствует, как крепко дом стискивает своей рукой ладонь старшей. Стоит им добраться до замка, как Чон дёргает нижнюю за руку и тащит за собой. Проходя внутрь, черноволосая чувствует, насколько в самом деле она замёрзла. Слуги во все глаза разглядывают Дженни, и в их глазах она различает жалость к себе.

Чонгук попутно приказывает нагреть воду, принести полотенца и свежую одежду. Он недовольно хмурится и тянет саба на себя, не позволяет никому прикасаться и смотреть, кажется, тоже. Когда Мэй учтиво склоняется и сообщает о том, что ванны готовы, Чонгук вновь волочит Дженни за собой. А та даже и не думает сопротивляться, лишь покорно плетётся следом, то и дело боясь лишний раз вздохнуть. Чон разворачивает нижнюю к себе и принимается стягивать с неё, прохудившиеся местами, обноски одежды, тут же кидая их куда-то в сторону. Он мягко обмывает её тело, но всё так же не говорит ни слова. Оглядывает тело на наличие новых, оставленных кем-то не им шрамов, проводит пальцами по следам зубов Деймоса, едва касается тазовых косточек. Его взгляд полон чего-то странного, непонятного ни Дженни, ни самому дому. Король долго отмывает тело саба от всей той грязи, что успела впитаться в неё. Но кажется, словно бы пытается стереть с тела все отметины, рассекающие кожу. Нет, Чонгук не сожалеет. Ничуть.

Он двигается как-то немного нервно и не позволяет себе задерживаться на одном участке тела дольше определённого времени. Он поджимает губы, когда доходит до шеи, но не поднимает своего взгляда выше. У него на языке всё ещё крутится почти ненавистное «прости». Ему не за что извиняться. В конце концов, он имеет право делать всё, что ему вздумается. Нет, он вовсе не чувствует никакой вины. В конце концов, он, как и сказала Ким, самый отвратительный доминант из всех. Ведь он нашел Дженни. Ведь он заставил её выйти и вновь насильно затащил в тот ад, из которого столь рада была уйти нижняя. Чонгуку на это совершенно плевать.

Он обтирает её тело полотенцем и в самом деле не может оторвать взгляда от собственного имени на бледных, ставших ещё более выразительными ключицах. На худые плечи ложится привычная ночная рубаха. Чон сосредоточенно застёгивает одну за другой пуговицы, скрывая следы своей жестокости за белой тканью. Они идут по коридору, и в самом деле Дженни готова умереть на месте, когда они проходят мимо комнаты, в которой Гук обычно её запирал. Чонгук ведёт её в свои покои. Там уже нагретая мягкая кровать, на которую дом усаживает Ким,тут же выпуская её ладонь из своей. Впрочем, Джен тут же её перехватывает и всё же говорит:

— Почему ты молчишь? — она устремляет свой привычный взгляд на дома.

Тот точно так же обращает своё внимание на черноволосую, даря ей продолжительный, но всё так же немой взгляд. Спустя несколько секунд молчания, Гук вновь вырывает руку и тяжело вздыхает.

— У тебя был тяжелый день. Ляжем спать, — всё выглядит как-то сухо. Но Дженни всё ещё помнит, как предательски сильно колотилось сердце Чонгука.

— Не хочу спать, — Ким чуть закусывает губы и отводит взгляд только на секунду, чтобы решиться на честность. — Я хочу тебя.

Чонгуку кажется, что он ослышался. Нет, ему плевать и на совершенно неуважительное обращение, и на настойчивый тон. Потому что уже через несколько секунд он чувствует, как в его влажные волосы зарывается рука Дженни. Чон Чонгук не выдерживает и ломает все стены, срываясь на несдержанные поцелуи. Он недовольно срывает злосчастную повязку на шее, — та непрочная и Ким совершенно не к лицу. Ей идут только лучшие украшения. Чонгук считает, что это его засосы. Он выцеловывает её шею и жадно шарит руками по телу, то и дело сжимая худые бока. Каждый поцелуй — безмолвное «моя». Чистое от засосов и синяков тело вновь покрывается яркими следами.

Дженни кажется, что она кончится в любую следующую секунду, когда она чувствует тело доминанта. Тот бережен и трепетен. Он ничего не запрещает и не указывает, позволяя расцарапывать себе плечи, когда начинает входить пальцами в девушку. Черноволосая вьётся, как уж на сковороде, и изнывает от всех тех ощущений, что разрывают её тело в клочья. Чонгук похож на бесконечную прелюдию. Внутри всё горит тем самым алым, тем пьянящим. Джен распирает от желания. Ей больно, но она шипит и стонет, только больше царапаясь и впиваясь пальцами в смуглую кожу младшего. Тот предельно аккуратен, он уделяет всё своё внимание нижней.

Ким растворяется где-то между острого контраста чувств, ощущений и эмоций, когда дом всё же проникает в неё и начинает размеренно двигаться. Дженни едва ли может себя сдерживать, потому что перед глазами всплывают все постыдные картины того, как она проигрывала своему телу, позорно надрачивая на образ Чонгука в своей голове. Когда Чонгук срывается на более резкие и импульсивные толчки, выбивая из саба стоны, Дженни кажется, что она и в самом деле кончилась. Потому что нравится. Потому что скучала. Потому что сама не замечает, как начинает подмахивать бёдрами, как точно так же выцеловывает чужую шею и просит жестче, глубже, больше. Она знает, что завтра у неё будет жутко ломить тело. Она знает, что завтра, наверняка, будет желать провалиться сквозь землю и задыхаться от стыда. Но прямо сейчас чувствовать собственного доминанта, кажется, куда необходимей, нежели дышать. Ведь Ким Дженни в самом деле зависима от Чон Чонгука.

Королю срывает все возможные из невозможных заслонок. Ему безумно нравится то, как дрожит и задыхается от ощущений его саб, когда Чон давит большим пальцем на метку. Ему кажется, он вот-вот сойдёт с ума от осознания того, насколько узкая и неразработанная сейчас Дженни. Он ловит с губ стоны нижней и грубо эти губы кусает. Завтра на теле Ким разрастётся множество цветов от синяков и засосов, оставленных доминантом. Ведь Чонгук в самом деле одержим своей сабом.

Когда Чон чувствует, что близок к финалу, то делает ещё несколько медленных толчков и выходит, кончая Джен на живот. Они оба тяжело дышат. По-хорошему, Чонгук бы с удовольствием продолжил, но его саб, в самом деле, устала. Дженни засыпает, буквально, несколько минут спустя, утыкаясь носом в смуглые ключицы. Чонгук и сам полусонный, уже почти готовый окунуться в сладкую приятную дрёму. Но почему-то ещё ненадолго задерживается, позволяя себе разглядеть безмятежное выражение лица. Он не знает, сколько проходит времени, но отвлекается лишь тогда, когда слышит странный шорох. В приоткрытой двери балкона стоит странный парень. Схожий с, валяющимся где-то чёрт знает где, тёмный лоскут кожи, виднеющийся на руке мужчины и грязный тёмно-красный плащ, тут же заставляет короля скептически вздёрнуть бровью, — ошарашенный взгляд мужчины говорит о том, что он вовсе не ожидал застать
Чонгука бодрствующим. Чон расслабленно улыбается и откидывается на спинку кровати.

— Сегодня у меня чудесное настроение, знаешь? — начинает он задумчиво. — Моя благоверная саб, наконец, спустя столь долгое время снова со мной. И, пожалуй, только по этой причине, я буду столь добр и щедр на время и поступки: я дам тебе тридцать секунд на то, чтобы выйти туда, откуда ты пробрался в мои покои, — он прижимает млеющую в его руках Дженни поближе к себе, а когда вновь переводит взгляд на горе-спасателя, то немного меняет свой настрой. Доминант жадным взглядом впивается в полуобнаженное тело Дженни. Чонгук настроения не меняет, но всё же щурится и меняет своё решение: — Впрочем, не скрою, я не столь терпелив. А потому, если тебе дорога твоя жизнь, уходи, пока я считаю до десяти. Успеешь уйти, я сделаю вид, что и вовсе тебя не видел. Однако, уходи тихо. У моей саба очень чуткий беспокойный сон, да к тому же характер совершенно несладкий, посему, если она проснётся, ты можешь забыть о лёгкой смерти.

Дом хмурится, крепче сжимая кулаки, но когда слышит сухое и чеканное «уже пять», то неловко вздрагивает и начинает двигаться спиной назад, боясь лишний раз повернуться, и когда задевает ногой пуфик, падающий с тихим стуком, уже готов прощаться с жизнью. Однако, Дженни, кажется, и вовсе плевать на окружающий мир, — она плавится зажженной свечой рядом со своим истинным. Через несколько секунд она чуть вздрагивает и чихает, отчего на лице Чонгука рассыпается довольная улыбка, а в глазах мелькает лёгкая обеспокоенность.

— Выходя, — добавляет король, поправляя одеяло на расписанном засосами теле, — не забудь прикрыть за собой дверь балкона. Ведь если она замёрзнет или заболеет, я непременно вспомню твоё лицо. И я вовсе не думаю, что это тебе придётся по душе.

На лице Чонгука написана почти детская радость, и многим больше, чем сурового короля, он напоминает незрелого юнца, впервые познавшего все прелести интимной близости. Стоит мужчине выйти прочь, он аккуратно переворачивается на бок и закрывает глаза. Он устал и вымотался. Это были слишком длинные полгода.