Мягкие лучи солнца пробиваются сквозь тонкие просветы между тяжелыми непроницаемыми шторами спальни, а слабый холодок стелится по полу. Каждый раз, когда Хосок открывал глаза, он видел одну и ту же картину — спящее лицо его жены. Аккуратные черты лица, тонкие брови, вздёрнутый носик и невероятно красивые в своей мягкости длинные волосы, рассыпающиеся по её плечам и подушке водопадом. Она была прекрасна и покладиста, на её родине, должно быть, не один мужчина мечтал припасть губами к мягкой коже её рук. Но теперь она была Королевой. Королевой ненавистного ей королевства. Хосок смотрит на девушку несколько секунд, прежде чем дернуть за прикроватную верёвку с колокольчиком на другом конце. По первому же зову прибегают служанки.

Слуги окружают его заботой, и он позволяет омывать своё тело, а после одеть в новые богатые одежды. Слуги не смеют поднимать взора, а кому позволено, те начисто игнорируют большой уродливый шрам под ключицами. Он ещё совсем свеж. Доверенные служанки боязливо оплетают чужую руку своими небольшими ладошками, нанося чернильные буквы на чужое запястье. Они выводят всё то же имя. Имя Намджуна в тысячный раз хозяйски высекается в ином от истины месте, заставляя Хосока смотреть на всё это чуть подёрнутым грустью взглядом. Он закрывает глаза, прислушиваясь к себе, но вновь ничего не слышит.

— Где Намджун? — кажется, молодой король говорит в пустоту.

И, тем не менее, ему тут же отвечают:

— Господин Чон Намджун уже ожидает вас в вашем кабинете. Так же её величество Королева Джихён уже готовится со своими слугами и вскоре спустится в обеденную, — отчитывается один из штата дворецких.

— Как себя чувствует мой брат?

— Господин Чон Чонгук и его саб ещё находятся в своих покоях. Но ваш брат больше не желает находиться в четырёх стенах.

— В чём причина?

— Господину Чонгуку наскучило. Ко всему прочему, он считает, что уже достаточно здоров для того, чтобы передвигаться самостоятельно.

— А что же его саб? — Джин тяжело вздыхает, терпеливо позволяя девушкам-служанкам приводить его в порядок.

— Полагаю, она всё ещё спит: когда служанки принесли еду вашему брату, он швырнул горячий суп прямо им в лицо за то, что те могли потревожить сон его саба... — продолжает свой рассказ дворецкий.

Он рассказывает о чём-то ещё, но Хосок более не слушает. Когда ему совсем уж надоедает, он взмахивает рукой в воздухе, останавливая чужие речи и прогоняя мужчину прочь, после чего, немного подумав, окрикивает его ещё раз:

— Подайте еду в мой кабинет, а госпоже Джихён передайте мои извинения за то, что я не смогу присутствовать с ней за одним столом. Полагаю, моего брата уже ничего не сдержит, так что более можете не просить его оставаться в комнате, я уже порядком замучался менять ему слуг. В последнее время он был несколько нервным, так что вам стоит осторожней подбирать слова.

Дворецкий учтиво поклонился, прислушиваясь к благородному голосу своего господина, после чего удалился выполнять все указания. Стоило слугам закончить с образом своего короля, как Хосок тут же прошествовал в свой кабинет. Голова его лопалась от кровожадных планов и одновременно с тем была совершенно пуста от мыслей. Всё пространство его души теперь заполняла только тишина. Рядом с его рабочим столом уже стоял человек, которого он так любил.

Лицо Намджуна не выражало никаких эмоций, сейчас, в окружении приближенных слуг он выглядел бесчувственным каменным изваянием, которому мастер придал нарочито мрачный взгляд и грубые черты. Он так же учтиво преклоняет голову, как и прочие слуги, послушно ожидая, пока его хозяин сядет за стол. Их день начинался достаточно рано и обещал быть долгим. Стоило Чону сесть, как Намджун тут же заговорил. Он зачитывал различные отчёты и давал на подпись разного рода документы. Прочие слуги послушно покинули помещение, но ничего от этого не изменилось, — они всё так же продолжали выполнять свои роли. Хосок внимательно слушал то, что говорит ему его приближенный советник, а Джун в свою очередь внимал всем комментариям и указаниям короля. Со стороны могло показаться, что этих двоих и вовсе ничего, кроме верной службы, не связывает. Они держались отдалённо и холодно, подолгу молчали и ничего не предпринимали для изменения этого факта. По крайней мере, именно так это выглядело для всех.

Чон Намджун его верный слуга, готовый рвать и метать за своего господина. Его голос похож на зловещий рокот, его взгляд — мрачнее туч, а тело надёжней дворцовых стен. Чон Намджун сабмиссив своего короля, и только ради него он живёт. Так это должно быть. Так это должно работать. Но отчего-то Хосок вновь и вновь закрывает глаза, прислушиваясь к поселившейся внутри него тесной тишине. Он пытается концентрироваться на важных договорах, но сбивается на воспоминания каждый раз, когда Намджун начинает говорить.

Потому что Намджун не саб. И работает всё иначе.

Хосок теряется в чужом голосе, проваливается под толщу умирающих эмоций и чувств. Он всегда был королём грязных игр, отнимающих у всего вокруг самое дорогое и живое. Даже если это он сам. Он держит спину прямо, его плечи как обычно широко расправлены, а лицо излучает уверенность в каждом своём действии. Уверенность, которой у Хо нет. У Чон лютый голод, и пусть он не привык отказывать себе в том, что желает его тело или душа, он не позволяет себе обмолвиться с Джуном ни лишним словом, ни взглядом. Они не смеют друг друга касаться, добровольно окружая себя стеной. Чон Хосок — Король Северного королевства. Доминант, уже имеющий свою королеву, с которой проведёт жизнь бок о бок. Чон Намджун — его саб и верная правая рука. Монстр на привязи. Так это должно выглядеть и так это должно работать. Но в самом деле ни черта не работает. Намджун продолжает монотонно говорить, подсовывая очередной лист под руку своему королю. Он знает всё и тоже не смеет говорить лишнего, смотреть на то, что принадлежало ему и прикасаться к столь желанному, но, в действительности, недосягаемому человеку.

Потому что Намджун больше не доминант.
Потому что Хосок больше не сабмиссив.
Потому что они более не связаны друг с другом.

Намджун чуть сглатывает вязкую слюну, смотря на сосредоточенного мужчину, и тут же отводит взгляд в сторону, хоть ему и казалось, что он не способен оторвать от Чон Хосока собственных глаз. Он держится теперь всегда поблизости, но на расстоянии. И расстояния этого достаточно, чтобы, на самом деле, весьма эмоциональный Намджун мог беспокоиться, но не имел права этого показать. Он держит осанку и всё упрямо продолжает рассказывать Хо о его расписании, делах и обязанностях. Когда они выдвигаются из замка, чтобы провести осмотр города с королевской свитой, Джун упрямо держится чуть поодаль и упорно не смещает взгляда с человека, которого позволяет себе любить вот уже семь лет кряду.

Парень смотрит на широкую расправленную спину, а уши его тут же заливаются жутким криком тогда уже короля и больше не саба. Он вспоминает день ненавистной коронации. Его чувства просты, но их счастью таковым быть не суждено:

— Что-то не так, Джун-а? Ты можешь сказать, — Хо смотрит пронзительно, и младший невольно запутывается в кружеве чужого взгляда. В день коронации его сабмиссив был великолепен.

— Знаете, Господин, — начал тогда доминант неуверенно. — Мне нужно от всей души пожелать Вам счастья, но, боюсь, вы не поверите мне, — он стоял за его спиной, теперь смотря лишь перед собой. На подымающуюся по длинной лестнице принцессу, которой было суждено стать в этот день королевой. На её лице улыбка столь же фальшива, как и у самого Хосока. — Потому что вы всегда прекрасно чувствовали меня, — Намджун всё так же скала, но разломанный, надтреснутый. Хо чувствовал, как внутри обрывается что-то. Намджун это знал, ведь тоже чувствовал. Улыбку дежурную тянуть не получается. У них никогда не получалось.

— Мы всё равно будем рядом, ты всё ещё мой... саб, моя правая рука. Ты же знаешь, Джун-а, — старший как обычно старался казаться решительным и уверенным, но внутри него всё дрожало. Это доминант знал тоже. Он не мог смотреть, но знал, что сейчас его король, его капризный принц, был очень слаб, но силён. И сейчас он был безупречен, ведь знал, что Чон Намджун, его кровожадный верный пёс стоял за спиной и незаметно для всех обжигал теплом своей руки чужую поясницу.

— Да, Господин. Я всё знаю. Простите. Я правда счастлив. Надеюсь, что и вы тоже, — слова отдают горечью на языке, Нам поправляет одежду на Хосоке и покорно, как и подобает слуге, прячет руки за свою спину. Воспитание тут не при чём. Иногда слуги лгут даже больше. Жаль только им друг друга не обмануть.

Чон Намджун — большой верный пёс своего сабмиссива. И если такова его судьба, он был готов её принять. Намджун ненавидит своё предназначение, потому что будь он сабом, всё и правда было бы проще. Потому что будь он сабом, стекленеющий от слёз, взгляд Хосока едва ли пробивал ему грудину. Ведь он один знал, что крутится в чужой голове. Он один знал, сколь слабым и сильным одновременно бывает больше не его Чон Хосок. С ним Хо не ядовитый. С ним Хо отравленный. Он уставший и безумно шепчущий на ухо горячие признания в любви, когда ему разрешают говорить.

Они были невиновны, но их ждала казнь.

Когда Чон впервые заикается о том, чтобы избавиться от их связи, у Намджуна стынет кровь и отвердевает сердце. Оно напрочь отказывается работать как нужно. Пусть он и знал, что избежать этого в их ситуации почти невозможно. Хо в его руках выглядит намного более отчаявшимся и потерянным. Он тогда захлёбывается их страстью в последний раз. А на утро шепчет ужасающее, словно самый страшный приговор «Намджун, сегодня». Дом слышит, как голос Короля надламывается болью ближе к концу слова. И ничего не может с этим поделать. Слова совсем неуверенные, непривычно тихие для отпрыска королевских кровей. В них полно сожаления. Примерно столько же, сколько плещется внутри самого Нама. И этого достаточно, чтобы заметить, как каждого из них разрывает на куски изнутри.

Хосок однажды выбрал клетку. И потому Намджун пошел следом. И потому Намджун тоже возненавидел высокие полёты и чёрные, как вороное крыло, волосы одной конкретной Ким Дженни. Он знал о Хосоке всё. Хосок был его собственностью, его болезнью, пороком и единственно желанным грехом, за который ему было не жалко убить даже собственных так горячо любимых родителей. Намджун разделял чужую ненависть, но не мог разделить чужой мании. Намджун мог идти рядом. И потому шел вслед за своим сабмиссивом. Ему было плевать, что это будет за мир: дно кровавых колодцев или ада круги. Нам потонет или обожжется, но ни за что не позволит потонуть или обжечься тому, кто хранит под ключицей его имя. Его чувства были просты, в отличие от дороги к их общему счастью.

За него он порвёт, за него уничтожит. Демон страшный, пёс огромный за спиной. И за него он сделает всё, что угодно. Ему плевать, что должно быть иначе. Он знал. Он был готов. Доминант вспоминает, как смотрел в несомненно любимые глаза, пытаясь найти там хоть немного смелости, хоть немного того холода, которым он одаривает всех вокруг. Но вспоминает, как находит там лишь битое стекло эмоций и слабость. Там цвёл буйным цветом страх и отчаяние. Почти такое же расцветало в самом Намджуне. Он вспоминает, как хотел улыбнуться, хоть как-нибудь успокаивающе, но получалось только натянуто. Самоуничтожающе.

Младший смотрит, всё так же в спину. Следует всё так же за ним. Однако, слушает в пол уха. Потому что всё вспоминает. Вспоминает тот последний раз, как впивался в чужую шею жадными поцелуями, стараясь надышаться. Вспоминает чужую податливость и мягкость. Таким Чон Хосок мог быть только для него. Таким он только для него и был.

Хо чувствует, как его спину прожигает взгляд самого дорогого для него человека, и всё так же не может найти в себе сил сконцентрироваться, даже когда они возвращаются с обхода. Старший кидает нечитаемый взгляд на Джуна и удаляется прочь. Вновь и вновь. Он слишком слаб, чтобы не позволить себе подобную трусость. Он повторяет себе в очередной раз всё то, ради чего они начали и отчего продолжают. Он проговаривает про себя тихое «иначе нам не быть», это как смысл. Не знает, для чего, но пытается себя убедить в том, что всё правильно сделал. В том, что выбора у них и правда не было.

Когда он спускается ко столу, там уже сидит Джихён, его королева, и Чонгук со своей несколько потрёпанной сабом. Хо отмечает про себя несколько царапин на лице Дженни и ниже бесстыдно-яркие, ещё совсем свежие засосы на шее. Ким привычно хмурая, но непривычно спокойна, даже если сидит на коленях своего доминанта. Она позволяет Чонгуку себя кормить, пусть и кривится недовольно. Она, должно быть, всё ещё устала и истощена своими играми и поведением молодого короля. Но один её вид заставляет погрузиться в свои мысли. Всё в них кричит о какой-то очень важной и жутко странной, но при том прочной связи, как бы они ни пытались показать, будто бы всё иначе.

Всё произошло в тот день. Всё решилось в ту ночь. Хо смотрел на своего саба, вкладывая в руку своего доминанта увесистый камень. Он смотрит доверительно, глаза в глаза. Они знали, что их ждёт самая страшная из смертей. Они знали, что «счастье» никогда не будет для них чем-то простым и нормальным. Уничтожить связь — страшный грех, но, думается им, не самый большой из всего того списка, что они успели нагрешить. Это не самый страшный и не самый большой их грех, но для них он самый ужасный. И всё равно они идут на эту жертву. Потому что иначе — нельзя. Потому что иначе — смерть.

Намджун прижимает Хо к себе за шею, а второй рукой, дрожащей от неуверенности, прикладывает камень к чужим ключицам. У них нет никакой уверенности, но Хо кивает куда-то доминанту в плечо, а уже через секунду не может сдержать своего крика боли, — резкое и сильное движение камнем вниз сдирает нежную кожу ключиц. В голове обоих проносятся тысячи совместных воспоминаний, пока Намджун вновь и вновь сдирает собственное имя с родных ключиц. У него кровь по рукам и слёзы по лицу. Он сам кричит от сводящей их тела боли. Но продолжает, теперь уже даже когда саб умоляет остановиться. Хосока, кажется, разрывает от боли не физической. Он чувствует, как внутри что-то лопается страшно да сгорает. Нам себя ненавидел, и это было последним, что ощущал саб. Страшная процедура выглядит плевком в судьбу, они продолжают. Больно, страшно и темно. Они сдирают кожу, вырывают собственные имена с клочьями и всеми связями.

А уже наутро ничего не чувствуют. У них всё онемело да застыло коркой вечной мерзлоты. Нечеловеческие крики выбиваются из глотки. Хосоку хотелось зажать уши руками, чтобы не слушать столь болезненных хрипов и криков друг друга. Ему хочется ослепнуть, чтобы больше никогда не видеть наворачивающихся на глаза Джуна слёз. Разодранные в мясо ключицы и запястье. И даже на следующий день, тот образ последний навсегда поселяется где-то в сознании короля. Его ломает страшно первые дни, когда он не обнаруживает в себе и крохи их связи. Он знал, на что идёт, но всё равно ни разу не был готов. Его взгляд тухнет, как залитый водой костёр. Остаётся только слабая поволока из тухлых эмоций да запашок неприятный. От чувств Чон Хосока смердит, как от дохлой разлагающейся собаки.

Чон Хосок никогда не расскажет, как у него замирает сердце, когда он видит ослабшую Жаннет, прискакавшую с бессознательным Чонгуком на руках. Она выглядела тревожной. На несколько секунд он забыл про все свои маски, но был вовремя остановлен самим же собой. Его брат едва дышал, и это вовсе не было тем, чего сейчас сказочно желал король. Его брат едва дышал, а Ким Дженни, казалось, была в ещё более ужасном положении. И всё же они были связаны, каждую секунду собой напоминая, что Хосок больше нет.

Хосок впивается взглядом в чёрные немного вьющиеся волосы. Те сейчас кажутся неимоверно тусклыми и столь же ослабшими, как и их хозяйка. Хосок впивается взглядом в эти чёрные волосы и вспоминает о Джиёне, которого едва смог уговорить стать их лекарем. Он нашел его в лучшем борделе. И с уверенностью мог сказать, что этот человек и в самом деле был странным.

— Я открою для тебя личную больницу, дам тебе столько подчинённых, сколько попросишь. Любые медикаменты и травы, — король не хотел признавать, что нуждается в таланте этого человека. Но всё же признавал. Король не хотел торговаться с проституткой. Но всё же торговался.

— Не слишком ли много для просто работы? — Джиён тогда посмотрел насмешливо, затягиваясь табачным дымом, стелющимся по полу. Он слегка почёсывал раскинувшуюся по шее татуировку, словно бы показывая, насколько они разные. Чистейшая королевская кровь и грязный ублюдочный Квон Джиён, элитная проститутка красной улицы. — Не верю, что я должен только лечить.

— Так и есть, ты так же должен будешь хранить те тайны замка, в которые тебя посвятят, — Чон был бы рад не связываться с этим человеком. Но не мог. Ведь он был единственным, кому мог доверять. Пусть и за определенную цену.

— О, это уже даже любопытно, — Джи кривит губы в безобразной улыбке и смотрит чуть заинтересованно. — У меня язык как помело, знаешь?

— Я старший сын семьи Чон, если тебе это о чём-то говорит, — статный и величественный, он возвышался над этим человеком, стараясь оставаться столь же уверенным и преданным себе.

— Оу, на страх берёшь? — Хосоку никогда не забыть этого оскала. Хосоку никогда не забыть пробежавшегося по спине холодка страха от следующих слов этого, чудовищно похожего на принца Кимов, парня: — А твой доминант, интересно, такой же бойкий?

Хосок тогда не нашелся, что ответить, но всё же смог уговорить проницательного мужчину стать его личным лекарем в обмен на защиту, которую ему мог дать король. У него было много врагов и столь же много грязных слухов. Он знал, что, если кто-то посчитает необходимым обвинить черноволосого во всех грехах, его ничего не спасёт. И шепотки за спиной смогут превратиться в вполне реальные позорный столб с забрасыванием камнями. Никто бы не стал разбираться, если есть Квон Джиён и его кричащий о грязной жизни внешний вид. Хо насмешливо предлагал стать ему частью гарема, но был столь же насмешливо отвергнут.

Джиён был странным, но достаточно умелым для того, чтобы Чон Хосок закрыл глаза на опороченное тело и грязную кровь. Квон Джиён был ужасным, но Чон Хосок успел повидать вещи страшнее, чем этот человек, а потому с лёгкостью пошел на уступки. Пусть теперь и ходят слухи, что его врач — сам прислужник преисподней. Он всегда закутан в чёрные мантии, опутан бесчисленными бинтами, а его лицо даже в замке оставалось страшной тайной для большинства слуг. Те, что были посвящены, знали наверняка, что в замке этом даже у стен есть уши и глаза, а за ненужные слова и взгляды есть только один вид наказаний. Мертвецы говорить не умеют, а потому слуги не говорят тоже.

Хо не говорит, но сказочно рад тому, что Джиён был в замке, когда Дженни привезла всё более слабеющего с каждой секундой Чон Чонгука.

— Зачем ты его спасла? Ты могла бы быть свободна сейчас, — спросил тогда зачем-то Король.

— Потому что я не его смерть, Хосок, — было ему ответом.

Дженни всегда была такой, и это её губило. Хо не забыть ни один из их диалогов. Младшая всегда делает вид, будто бы ей нет дела до этого доминанта, но каждый раз Чон находил саба оперевшейся спиной о бортик кровати брата. Она сидела на полу, будто вовсе не замечала стоявшего совсем рядом стула. Она была истинной, но более этому не противилась. Она это принимала. Более, это была не показуха, это было смирение. Хосок тогда рядом присел. Впервые за долгое время без язвительных слов. Он чувствовал, как от Дженни пахло смертью, и никто ничего не мог с этим сделать.

— Что, не спится? Или просто охраняешь чуткий сон хозяина? — насмешка выходит несмешной, а голос скорее уставшим.

— Не спится. Да и какой там «чуткий», — у Ким голос тихий, измотанный и хриплый. — Трое суток не приходит в сознание, если с тех пор, как мы в замке, брать.

— А если с того момента, как он тонул?

— Третья неделя примерно, — слова кажутся пустой констатацией факта, но где-то за уставшим взглядом прячется слабое волнение.

— У тебя метка пропитала рубаху кровью, — старший говорит очевидные для Жаннет вещи.

— Я знаю. Это из-за связи, — и потому Джен, в свою очередь, отвечает не менее сухо.

— Связь, да? — Хосок усмехается, но слишком грустно для того, чтобы это показалось чем-то ядовитым или смертельным для саба. Если только для самого Короля.

— Да. Мне рассказали, что сабы способны забирать боль своего доминанта. Мне показали как. Цена — кровь. Чем больше боли забираешь, тем сильнее режет метку, — Ким похожа на сухой гербарий, а голос её трескается где-то у самого основания. Налёт на губах, вспрелый лоб, болезненно зеленоватый оттенок кожи и застывший взгляд.

— Ну, режет — не значит, что кровит. Ты ведь поэтому такая вялая? Сколько ты забираешь у него боли?

— Я... Это неважно. Я просто делаю то, что должна делать, — это не кажется чем-то отчаянным, но и не является пустым.

— Цена ведь не только кровь, я прав? Ты ведь чувствуешь всю ту боль, что забираешь, так? — Хо интересно, он жадно проглатывает чужую связь за неимением своей. Заживающие ключицы вечно чешутся, а потому он снова расчёсывает их до крови.

— Это не так уж и страшно. Первые несколько дней тебя корчит от боли, а после ты просто привыкаешь к ней, — Дженни бесцветная. Совсем. И истощенная настолько же.

— Скажи честно: какова полная цена за подобное применение связи? Мне интересно, на что ты идёшь ради этого человека, — Хосок дотошный. И сам разобраться не может, то ли любопытство, то ли голод по неизвестным эмоциям. То ли волнение.

— Кровь, боль. И смирение ещё, — саб замирает взглядом в воздухе, стараясь не задохнуться от боли, что сковывает всё её тело. — Чтобы сделать это, нужно склониться перед господином, отпустить гордость и принять над собой чужую абсолютную власть.

— Ты знаешь, что твои волосы тускнеют? Ценой за чужую жизнь не могут стать лишь «боль, кровь и смирение». Боги не столь щедры, — в этот момент Чон снова тянет ироничную улыбку. Он точно знает об их коварности и хитрости. — Твоя цена ведь жизненные силы?

— Один день забирает один год, — пустой взгляд натыкается на удивлённый взгляд напротив, но потом возвращается куда-то в сторону. Она скользит по воздуху, но тонет в чужой боли.

— И сколько ты уже отдала?

— Уже семнадцать лет, — задумчиво выдыхает Дженни. И в этот момент Хосок понимает, что никогда не сможет сказать своему брату настоящее количество истраченных Дженни лет.

— Чонгук ведь уже в безопасности, заканчивай это. Дальше он справится сам, — Хосок не знает зачем, но всё равно просит остановиться.

Только вот теперь приходит очередь Ким растянуть губы в насмешливо-поломанной улыбке:

— Это работает не так. Я не могу отменить этого. Действие связи закончится тогда и только тогда, когда доминант придёт в себя. Таковы условия, — это звучит как приговор. По покрасневшим глазам, старший понимает вдруг, что та и сама всё же не до конца понимала, на что пошла, и сколько ещё это продлится.

Король встаёт, смотря на слабеющую саба, и прежде чем удалиться говорит:

— Не умри, прежде чем ты сможешь его спасти. Боги наделили нас связью, но они берут за неё очень жестокую цену.

— Ничего, — смеётся Джен тихо, — Боги любят меня.

— Все, кого любят Боги, умирают молодыми, — возвращает ей Хо, уходя из покоев брата.

И это кажется чем-то ужасным. Это кажется прискорбной правдой. Северный король вновь смотрит на теперь уже более живую саба и на совсем восстановившегося брата, думая, что ему повезло, всё же. Потому что Дженни — птица, пусть даже ворон. Потому что Дженни приняла и заставила принять Чонгука. Потому что, в самом деле, Хосоку видно, — Жаннет нравятся новые засосы и чёрный ошейник с чужим гербом, даже если она не скажет этого никогда. Даже если Чонгук никогда не узнает о потраченных на него собственных жизненных силах.

Намджун в обеденную спускается тоже. И, как полагается, вновь преданно встаёт у него за спиной, всё той же угрожающей скалой, готовой переломать хребты и перекусить глотки. Джун наблюдает за связью тоже. И сжимает ладони в кулаки, когда его взгляд натыкается на эту безобразную саба. На его лице не проявляется ни одной эмоции. Он следует немой тенью за своим королём и теперь не сводит взгляда уже с черноволосой. Та  знает этот замок, как собственные пять пальцев, и позволяет себе немного прогуляться. Джуну хочется её нагнать и свернуть тихо шею, закончив на этом историю чьей-то жизни, но лишь тихо наблюдает.

Дженни идёт в цветник, где раньше всё было зелено и красиво. Теперь в этом месте есть не только цветы. Теперь это место скорее птичник. К потолку подвешены сотни клеток. Они стоят и на самом полу. Клетки, раскрытые и закрытые, с птицами и без. Они были везде. Кии рассматривает пораженно результаты чужого сумасшествия, — птиц здесь сотни, но бескрылые все до одной. Когда её окликает Хо, Намджун видит застывшую поволоку ужаса на лице саба.

— Так они никогда от меня не улетят, — поясняет король, снова растягивая свой жуткий оскал. Он берёт в руки одну из птиц, слегка её сжимая. — Так они никогда не смогут предать меня.

— А Намджуну... — Дженни принимает правила чужой игры и снова давит свой яд так, словно бы и не они вовсе сидели недавно поломанные, говоря друг с другом откровенно-уставшими голосами. — Намджуну ты тоже крылья обрезал?

Джун видит, как саб его бледнеет в секунду, задыхаясь от чужих слов. Ким Дженни тоже умела бить по больному.

— Зачем им крылья, если даже с ними они не смогут улететь за пределы этого птичника?

— Но зачем забирать эти крылья, если «они всё равно не смогут улететь за пределы этой комнаты»? — Джен смотрит на Хосока столь дерзко, что Намджуну хочется порвать её на куски.

Птицы здесь разные, от самых маленьких, до крупных. И самых Наму ненавистных. Этот птичник тонет в чёрных вороньих перьях, этот птичник полон бескрылых воронов. Они все жуткие и кричат громко. Они мрут от чужих рук и неволи. Но всегда появляются новые. Намджун знал, но молчал. Знал о том, что птицы эти — хосокова ненависть. Что вороны — хосокова зависимость. Чёрные птицы, большие и гордые, умные, всегда были для Намджуна олицетворением странной любви Хо к Ким Дженни. Он не любил её как девушку, не воспринимал и как саба. У него была иная любовь. Но страшная при том ревность. Намджун знал.

Намджун знал все хосоковы «больно» и причины отрезаемых крыльев. Старший был жесток. И сердцем, и разумом. Джун знал и никогда об этом не говорил. О том, что Чон Хосок в самом деле сошел с ума ещё в тот день, как убил собственную любимую мать. Младший видел и чувствовал, как саба изнутри ломает каждое убийство. И ничего не делал. Только за ним шел, даже если с крыльями отрезанными. Даже если Хо просто хотел защитить, он умел только ломать. Нам знал, что за бесконечными язвами, ядом и саркастичными улыбками скрывалось что-то слишком нежное и ранимое. Что-то, желающее держать рядом единственного друга, которого заставил себя ненавидеть.

Птицы всегда летали далеко и оттого казались Намджуну высокомерными. Птицам нет дела до того, что творилось внизу. И это делало больно Хосоку, не способному взлететь по какой-то неприятной воле судьбы. Бескрылые птицы так беззащитны и нуждаются в заботе. Хо хотел защищать, даже если для этого нужно было ранить. И потому Намджун свои крылья обрезал сам. И оттого их Хо подарил. И потому встал рядом, и потому не отпускал. Бескрылым от рождения тоже нужна защита. Поэтому Намджун стал его щитом.

Он запутывается снова и снова в болезненном взгляде Хосока, чувствуя чужую боль даже без связи. И влюбляется ещё больше. Потому что хоть с крыльями, хоть без. Он один его не бросит. Он с Хосоком до конца пройдёт. Даже если бескрылые оба. Даже если без связи. Он перебьёт крылья тысячам чёрных воронов, если тот захочет. Он будет лелеять чужое сумасшествие. Он запрётся в чужой кровавой клетке и пойдёт на дно кровавого колодца. Он слепит ему самые большие крылья и даже жизнь свою положит рядом. Но вознесёт Чон Хосока в бескрайнее синее. Даже если у его саба было нездоровое влечение к Ким Дженни, Намджун всё равно его любил. Он знал.

И ничего не делал.