Дженни теперь молчит, Чимин теперь молчит тоже. Она больше не выглядит ни как готовая в любую секунду ублажать саб, ни как сильная надёжная доминант. И описание это странно подходило обоим. Ким всё чаще можно встретить задумчиво бродящей по бесчисленным коридорам, а Пака нельзя заметить и вовсе. Одна умирает от скуки, второй весь в своих делах. Жаннет несколько раз садится за рояль, но отчего-то так и не начинает играть, словно бы один звук с её стороны значил бы разрушение странной стены, где один саб не своего доминанта, а второй доминант не своего саба. Вместо себя Джен сажает за рояль Чеён, говоря, что всё дело в скуке. Вместо рук Джен по клавишам пробегаются пальцы Чеён. Она спокойна вроде, только выглядеть старается безучастно. Но всё равно поглядывает из-под отрастающего каштана волос на то, как задумчиво Кии смотрит на чёрные клавиши, как скользит взглядом по чужим рукам, как поднимается выше и останавливает свой взгляд где-то на уровне шеи. Она точно погружена в какие-то свои мысли и смыслы, она явно не здесь и, скорее всего, даже не слышит той мелодии, что играет Мин. Она задумчиво кивает чему-то своему, и, прежде чем открыть рот, ещё раз оглядывает Чеён, будто бы пытаясь убедиться в том, что саб готова к этому разговору. После чего резко и прямо в лоб выдаёт совсем не обнадёживающую младшей фразу:

— Ты Чимину безразлична, — она замолкает и то ли на реакцию смотрит, то ли в саму душу заглядывает. — Абсолютно, — уверенный голос поселяется прохладным бесконечным эхом в чужом сознании, но Чеён не перебивает, лишь переставая играть. — Или правильнее будет сказать, что, по крайней мере, так считает он сам.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду то, что такова наша природа: как ни хотелось бы тебе или мне ничего не чувствовать к доминанту, как не хотелось бы заткнуть ему рот или изничтожить в ответ всё его естество, ничего из этого не выйдет. Но я думаю, что было бы глупо думать, будто бы это работает только в сторону сабов. Они тоже чувствуют это.

— Что «это»?

— Зависимость. Они тоже чувствуют её. Они чувствуют то, что чувствуем мы. Ты ведь должна знать, как устроены доминанты.

— Да. Я знаю, они чувствуют на своей шкуре всё то же, что чувствуем и мы. Это нужно, чтобы доминант мог сам оценить действительное состояние сабмиссива. Это нужно, чтобы предотвратить разрушения души нижней, чтобы знать, когда остановиться, чувствовать, где находятся чужие грани. Раньше мне казалось это правильным, — Мин смотрит на старшую и на чернеющее имя её доминанта, вдруг отчего-то понимая, что, должно быть, эта саб прошла многое и, вероятно, очень изменилась. Она слышала от Юнги совсем другое о Ким Дженни. Что она тоже умела нагнать страха. И что она могла одержать победу в той войне, она могла бы победить Чонгукову армию. — Но теперь, я думаю, что это не честно. Они имеют над нами полную власть. Саб даже почти не в состоянии противостоять приказам доминанта. Стоит ему захотеть, и он узнает всё, что только захочет. Воспоминания, самое дорогое, самое сокровенное. И это не честно. Почему даже если мы одеты, перед ними мы остаёмся обнажены?

— Этого я не знаю, — честно отвечает черноволосая, — знаю только, что это не изменится. Но давай вернёмся к Чимину. Он только верит в то, что ты ему не интересна,не важена. Это только пока есть я, — усмехается чуть слышно. — Не сверли меня так взглядом. Скоро я исчезну. И вскоре он обратит на тебя внимание. Перестрадает и обратит.

— Почему ты так в этом уверена?

— У Чимина внутри сидит много демонов, — не обращая внимания на вопрос, продолжает Дженни, — и контролирует он их ужасно. Ты ведь его саб, ты должна чувствовать это. А даже если не чувствуешь сейчас, прочувствуешь позже, потому что прямо сейчас твой Господин держится лишь на честном слове. Он не любит бесполезных, он много чего вообще не любит, и, в самом деле, проще было бы перечислить то, к чему он относится сносно или хорошо, чем то, к чему испытывает отвращение. Он умеет быть жестоким и страшным.

— Жестокий и страшный? — хмычет. — Странно слышать это от тебя. Я только и видел то, как он нежен к тебе, как ласков. Откуда тебе вообще знать, что он бывает пугающим или жестоким?

— Потому что я любила его десять лет своей жизни. Просто будь с ним честной, он не любит ложь. И слушайся его, как подобает сабу слушаться доминанта. Тогда, быть может, ты никогда не узнаешь того, насколько страшными бывают его демоны. Но, если честно, мне кажется, было бы чудно, если бы ты смогла стать той,кого боятся эти монстры.

— И чего же боятся эти демоны?

— Честности, преданности и любви. Больше ничего не боятся.

Чеён, услышав это, отчего-то поникает немного и выглядит виноватой. Дженни только и остаётся, что чуть улыбнуться да сказать, чтобы она не придавал её словам слишком большого смысла и значения. Чеён всё это кажется страшно неправильным, и, к собственному удивлению, она кидает вслед уходящей Ким:

— Поговори уже с ним. Ему плохо. У меня метка болит. Это раздражает. И если собираешься исчезнуть, тогда не смей больше возвращаться. Потому что он мой доминант. Я не собираюсь более делать вид, что это не так.

Жаннет смеётся вдруг, почти искренне, но вовсе не радостно. Её мысли не здесь. Но слова эти словно бы возвращают её в реальность. Она не говорит ничего, выходя из просторной залы, но Чеён кажется, что в воздухе всё равно висит это невесомо тихое «спасибо». Ким скрывается за дверью одной из комнат, её подготовили специально для неё. Она остаётся в разъедающей её тишине, заваливаясь на кровать. Совсем не манерно, от королевских повадок не остаётся ни черта. Ей тоже припекает кожу где-то в районе ключиц. Ей колет грудь. Она знает, пусть никто ей точно этого и не говорил, — Чонгук приедет уже совсем скоро. Быть может даже завтра по утру. И Дженни к этому, в самом деле, совершенно не готова. Она не готова вновь окунуться в мир этого человека, она не готова снова быть нагой перед ним. Она не готова. Ей страшно и пусто. Чонгук приедет. Чонгук. Приедет. Совсем скоро. И ничего более не будет как прежде.

Черноволосая не знает, что это за чувство странное, что разлагает ей душу. Но ей кажется, что она чувствует, как к ней подкрадывается что-то необратимо ужасное. И она почти проваливается в дрёму, когда дверь в её покои распахивается, а голос слуги разрезает тишину:

— Господин Чонгук прибыл за Вами. Сейчас он отдыхает, уставший с дороги, и сказал, что не желает видеть Вас до завтрашнего утра. Он спит в комнате точно под Вами, одним этажом ниже. Это всё.

— Он сказал, когда мы отъезжаем?

— Завтра утром, Госпожа.

— Благодарю, — Джен чуть махнула рукой и уже через секунду дверь за слугой закрылась.

Она всё тщетно пыталась унять своё разрывающееся от бешеного стука сердце. Но ей ничего не удавалось сделать. Она так и не вышла из комнаты, продолжая лежать на кровати лицом вниз. Завтра утром её уже не будет здесь. Завтра утром всё закончится и начнётся вновь. Одни мысли вытесняли другие, занимая собой всё пространство. Это было похоже на ад, хоть где-то в глубине души и затесалась одна глупейшая мысль, о том, что её всё же не бросили и не продали. Что за ней вернулись и то, быть может, означает, что она не настолько никчёмная,чтобы о ней попросту забыли, однажды и навсегда, отпустив в другое королевство с двадцатью золотыми в подкладе накидки. Ким обращается вся в слух, каждый миллиметр её сознания будто бы перестраивается на то, чтобы что-то услышать. И она слышит. Ветер за окном, треск огня в камине. И тихие шаги за дверью. Этот кто-то останавливается точно у её двери, но так и не решается войти. Кажется, что тоже прислушивается. Дженни не знает зачем, но всё равно старается не двигаться и даже не дышать, закрывая и нос ладонью, только бы ничем не выдать своё присутствие, хоть и понимает, что, вероятней всего, не важно, кто там стоит, что Чимин, что Чонгук, — оба знают, что она находится в этой комнате. Ей отчего-то хочется просто тишины и, желательно, чтобы прямо сейчас никого не видеть.

Ей кажется всё слишком сложным. Она в отношениях никогда сильна не была. И потому Джен готова молиться хоть Богу, хоть Сатане, хоть кому угодно ещё, только бы те дали ей последнюю отсрочку. И те то ли слышат, то ли ещё не ясно что, но гнетущая тишина за дверью растворяется в тихих удаляющихся шагах. Жаннет вздыхает облегчённо, но всё же понимает, что долго её отсрочка не продлится. Ей и правда нужно поговорить с Чимином, так, чтобы все связи прахом. Так, чтобы точку поставить, и чтобы у Чеён была возможность стать сабом для Пака. Так, чтобы с буквы большой. Так, чтобы сначала. Даже если ей самой больно будет. Во всяком случае, едва ли это окажется больнее, чем живущий под кожей Чон Чонгук. А если и да, то вскоре её доминант найдёт новую, безупречно работающую, пытку, чтобы растоптать и не оставить Чимину шанса быть для Дженни первым хоть в чём-нибудь. Саб в этом отчего-то очень уверена.

Она,вообще-то, почти не спит ночью, всё пытаясь подобрать правильные слова и услышать чужое мерное дыхание этажом ниже. Она верно и уснула так, пока пыталась обрести потерянное спокойствие. Но то пришло внезапно и само, оно накрыло её мягким одеялом сна и прикрыло глаза. Где-то глубоко внутри поселилась странная иная тишина, она не пугала и не угнетала, она забирала усталость, позволяя немного отдохнуть, словно бы кто-то наверху действительно решил дать ему небольшую передышку. Там же рядом с тишиной безмятежным небом вьётся ощущение небывалой защищенности, совсем не такой, как когда её обнимал Чимин, совсем не такой, когда она просто находилась здесь. И едва ли она когда-либо сознается, что то было осознание. Осознание того, что каким бы надежным ни казался и ни оказался Пак, Ким Дженни было спокойно только когда она находился в одном здании с Чон Чонгуком.

Её будят достаточно рано, надевая на неё какие-то вновь непривычные одежды и снова нанося маску из подведённых сурьмой глаз и смазанных чем-то чуть красным губ, пудрят.

— Господин Чон Чонгук велел облачить Вас в это, — тут же участливо поясняют служанки, продолжая выполнять свою работу.

Когда в комнату входит Чимин, он долго смотрит на чуть вьющиеся кончики чёрных волос, на подведённые глаза и на выделяющиеся на бледной коже губы. Он тяжелым взглядом проходится и по одежде, и по облачённому в неё телу, хмурясь и уводя взгляд куда-то в сторону.

— Чонгук уже ждёт, — его голос почти ничего в себе не несёт. Кроме, пожалуй, плохо скрытого отчаяния и желания высказаться. — Я провожу тебя.

Джен встаёт послушно, выходя за доминантом. Они идут как-то невыносимо медленно, но при том и слишком быстро. Коридор сменяется коридором, дверь — дверью. Они спускаются ниже и снова бредут вдоль длинных коридоров, ничего друг другу не говоря. Ким чувствует нарастающую гнетущую пустоту, что образовывается между ними. И всё же останавливается.

— Я ошибалась, прости, — она не знает, зачем начинает именно с этих слов, но это кажется ей правильным. Слова, которых она не смогла подобрать за ночь, теперь сами выстраивались в стройные ряды.

— Ты о чём? — Пак замер, не решаясь повернуться. Казалось, в нём зарождалась надежда на что-то, и он страшно боялся её разрушить.

— Я ошибалась, когда называла тебя сабом. Ты вырос прекрасным... — и она действительно так считала. — Ты прекрасный Король, Пак Чимин. За тобой прекрасное будущее этого королевства. И... Ты — прекрасный доминант. Мне было хорошо с тобой. И потому я прошу своего прощения. Я вижу это в тебе и понимаю, почему никогда не видела этого в себе.

— Почему?

— Потому что во мне этого и не было, — когда она подходит к очередной, но уже предпоследней на их пути двери, вставая аккурат рядом с Паком, на её лице расцветает самоуничтожающая улыбка. Она собирается сказать что-то очень важное, пусть это и ранит Чимина. — С той секунды, как ты откроешь эту дверь, прошу, забудь меня. Забудь, если понадобится, все те тринадцать лет, что ты меня знаешь. Даже если тебе от этого будет больно, всё равно забудь.

Она чуть нервно сжимает руки в кулаки, а после тянется немного неуверенно к чужой шее, заводя руку за воротник. Она чувствует, как вздрагивает молодой король, кажется, осознавая, что именно делает саб. Она видит нарастающий в глазах младшего страх, но всё равно продолжает вести вверх, снимая со смуглой шеи тонкую цепочку с висящим на ней кольцом.

— Что ты делаешь? — голос надламывается где-то на последнем слове, он уже тянется к кольцу, за которое он столь держался, но на это Дженни лишь улыбается невесело, сжимая кольцо в своих руках и не давая Паку его забрать.

— Я снимаю с тебя то, что тебя душит. Я снимаю с тебя твой ошейник, Чимин, — сглатывает, едва не давясь тупой болью. Она не ожидала, что то будет настолько невыносимо, но вместе с тем легко. — Ты рос в мысли, что тебе придётся подчиняться. Но вырос тем, теперь я действительно это вижу, кому суждено править.

— Нет. Нет-нет-нет, — Чимин не готов. Он не может вот так и сразу. Он не способен, если без «ошейника». — Не нужно. Постой. Умоляю, это меня...

— Ты вырос прекрасным доминантом, — мягко обрывает его Ким, она всё так же улыбается. В улыбке этой крутой замес из боли, искренности и самоуничтожения. — И, знай, я правда тебя люблю. Поэтому в память всему сделай мне самый большой подарок. Забудь и двигайся дальше, — она честна. И как бы то ни казалось сложным, ей приходится озвучить то, чего она говорить не хотела. — Как только мы выйдем за эту дверь, мы больше никогда не будем сабом Пак Чимином и доминантом Ким Дженни. Как только дверь откроется, мы навсегда останемся Доминантом  Мин Чеён и Сабмиссивом Чон Чонгука.

Ким в сторону отходит, ожидая открытия дверей, как смертного приговора. Металл кольца в руке холодит кожу, она прячет его в карман. Так ей будет надёжней. Чимин у двери стоит, будто та и есть приговор смертный. Его ладони как-то почти робко ложатся на дверные ручки, и, прежде чем развести створки в стороны, он ещё раз смотрит на человека перед собой. Каждая черта лица, не важно, плавная та или резкая, навечно отпечатывается в его памяти. Ему, кажется, тоже нужно что-то сказать, но всё, что он находит, разрушающая обоих одновременно фраза:

— И всё же ты без воска,Ким Дженни. *

Он открывает двери и тут же делает шаг вперёд, более не оборачиваясь. Теперь всё так, как и полагается. Ведущий и ведомый. Теперь всё так, как нужно. Чимину кажется, что с каждым шагом он ломает все свои стены, бьёт все витражи их общих воспоминаний и рвёт портреты собственной души. Там замешано всё на контрастах и невероятно сложных механизмах. Всё то, что так трепетно любимо им, теперь трескается у него под ногами. Всё то, что он столь бережно хранил и оберегал, теперь отдано на растерзание всем ветрам и чужим небесам. Чимин слышит, как под ними хрустят обглоданные кости чувств, но их никто не соберёт, никто не спасёт и не сохранит. Им оставались лишь воспоминания, но теперь под тяжелый пресс были пущены и они сами. И тем не менее, лица их принимают самые благородные из всех возможных выражений, более не выказывая ни истинных чувств, ни намерений. Молодой король открывает последнюю дверь, перешагивая и этот порог. Ему кажется, что он слышал, как только что рухнули последние зеркала, как натянулись тугие цепи, звеня своей тяжестью, и как эта в самом деле прочная связь натужно лопнула, издавая посмертный хрип. Дженни же замерла ненадолго, она вдруг понял,а что теперь совершенно точно всё будет иначе. И то был её выбор, то были её неизбежность и её порок. Она медленно прошла мимо Чимина и мимо смирно стоящей рядом Чеён, подходя прямо к своему живому воплощению греха.

Стоило подойти ей чуть ближе расстояния вытянутой руки, как по огромному залу эхом прошелся звонкий звук шлепка от пощёчины.

Та была столь сильной, что Ким даже удивилась, как голова её всё ещё на месте. Щека горела от жгучей боли, примерно столь же ярко, как в глазах Чонгука сияли гнев и разочарование. Джен не спешила поворачивать голову обратно или поднимать взгляда. Её вдруг отчего-то заполонил ужасный стыд. И пусть та самая, вечно не дающая прохода гордость, кричала ей о том, что она страшно опозорена, она не огрызался и даже не предпринимала попыток что-либо исправить, лишь покорно стоя рядом. Она должна была показать. Показать Чимину своё смирение. Показать, что с ней «так» — правильно. Она видел краем глаза, как сжались кулаки сероволосого доминанта, и как напряглись плечи его юной сабмиссива.

— Собаки хотя бы верные, по сравнению с сабами, — голос Чона горчил от яда, что вливался Ким внутривенно. — Что за грязные создания. Сначала отдаются всем и каждому, кто захочет, а после строят из себя невинных жертв. Сотри со своего лица этот отвратительный взгляд, я не верю, что ты чувствуешь себя виноватой, — Чонгук казался опустевшим, если не сказать совсем пустым. Он грубо схватил свою саба за подбородок, разворачивая к себе. Ким видела,как по лицу младшего расползалась удивительно пугающая плотоядная улыбка, то точно был ядовитый оскал, но, казалось, что травил он этим ядом прежде всего себя самого. В голосе насмешки горькой столько, что Джен в пору удавиться ей. Чонгук её снова пугает, самолично уничтожая то спокойствие, что сам же и поселил в собственной сабе, он говорит почти шепотом на самое ухо. Так опасно близко и страшно. — И раз уж тебе так нравится пожестче, что ты не можешь сдерживать ни себя, ни свою связь, и тебе так понравились посторонние предметы, я обещаю, как только мы вернёмся в замок, я сделаю так, что в тебя пролезет железная груша. Интересно, насколько сильно совесть позволит мне её раскрыть, Сладкая?

Обращение это прошивает душу, такой Чонгук совсем уж пугающий. Настолько, что Ким чувствует, как от её и без того бледного лица отливает кровь, а на висках тут же выступают капельки пота. Она готовится к очередной порции боли от Чона, но тот лишь властно приказывает, почти брезгливо отталкивая от себя саба.

— Повернись.

Дженни молчит и слушается, надеясь, что Чимин сдержится. Она неосознанно задерживает дыхание, когда чувствует как ошейник точно капкан вновь намертво смыкается на её шее, закрепляемый чонгуковым перстнем. Когда она чуть сдавленно выдыхает, то вдруг ловит себя на мысли, что будто бы дышит впервые за долгое время. Столь жадно необходима и ненасытна её нужда в кислороде.

— Назови мне своё имя, — Дженни из раза в раз поражается, насколько сухим бывает голос Чона.

— Жаннет, — ответ почти незамедлительный, и она видит, как вновь в воздух поднимается смуглая рука её доминанта, тут же невольно зажмуриваясь.

— Славно, — ладонь внезапно совсем не больно и даже как-то по-своему аккуратно укладывается сверху на вьющиеся чёрные волосы, чуть поглаживая их и заставляя Ким буквально задыхаться от одного лишь слова и движения в собственную сторону. — Хоть что-то ты не забыла, — и пусть голос всё столь же сухой, грубоватый и насмешливый, её вдруг немного отпускает. — Я бы мог наказать тебя прямо здесь и сейчас, но, так как я хороший Господин, я отложу это до момента нашего возвращения.

Пак Чимин ровным голосом предлагает им отобедать, прежде чем они отправятся в свой путь. Джен ощущает это, застывающее и леденящее душу, напряжение между двумя доминантами, но, к удивлению отмечает, что Чонгук учтиво соглашается и тут же аккуратно цепляет к небольшому колечку на ошейнике тонкий поводок, чуть потягивая. Всё это выглядит столь демонстративно, что сабу хочется удавиться прямо в этом ошейнике. Чон усаживается за предложенное ему место:

— На колени, — Ким истолковывает это как приказ и тут же смирно опускается на пол подле ног доминанта, но тот чуть тянет поводок на себя и снова говорит. — Ты не поняла, я говорил про свои колени. Это ведь для тебя наказание?

Дженни уже почти хочется возразить, но дом смотрит как-то уж слишком пронзительно, придавая своим словам веса. Казалось, так мог смотреть только Чон Чонгук. Потому ей снова ничего не остаётся, кроме, как послушно усесться на чужие ноги и уложить свою голову на чужой груди. Всё это ужасно неловко, настолько, что ей хочется умереть или провалиться прямо на месте. Доминант, кажется, вовсе не обращает внимания на чужое недовольство, подзывая дегустаторов и прося прежде опробовать всё, что ему уложили на блюдо. Их трапеза проходит в тишине, разрушаемая лишь звуками столовых приборов, чуть слышно бьющихся о посуду. На коленях у Чимина сидит Чеён, и Дженни отмечает, что саб в самом деле несколько смущён столь редкой инициативой со стороны Пака. Она тоже несколько нервно елозит, но сероволосый не говорит ни слова против, позволяя той расслабиться и даже почти уютно задремать. Жаннет так же отмечает и то, как они всё же гармонично смотрятся вместе, пусть даже Пак пока не готов этого признать. Ей остаётся лишь надеяться на то, что Мин действительно умная малая, а Чимин действительно рассудительный и сделает всё правильно.

Они отъезжают несколько часов спустя.

— Благодарю за теплый приём, — Чонгук хоть и начинает нормально, но всё равно сводит всё к едкой гадости, напоминая Дженни, что та всё ещё не смогла выпросить прощения. — Надеюсь, Вам, друг мой, понравилось иметь мою саба. И прошу прощения за то, что Вам пришлось её терпеть. Мне так же весьма жаль, что она столь никчёмна, но, думаю, она всё же смогла доставить Вам некое удовольствие. Хотя бы своей безобразной игрой на рояле.

Джен покрепче стискивает зубы и всё так же не решается поднять взгляда, чтобы открыто посмотреть на Чимина. Каждое слово Чонгука попадает точно по невидимым целям, заставляя удивляться тому, насколько больно он умеет делать одними только словами. Они залезают в кабину кареты, получая в ответ лишь пожелание удачной дороги. Черноволосая чуть слышно облегчённо выдыхает, когда замок скрывается из виду, но всё так же держится напряженно, оставаясь со своим доминантом наедине.

— Ты можешь расслабиться, я не полезу к такому грязному созданию как ты, до тех пор, пока мы не вернёмся в замок, — он говорит это с почти неприкрытым отвращением и отворачивается к окну, закрывая глаза.

Дженни снова стыдно, но сейчас ей кажется, что она опозорилась не перед Чимином или Чеён. Она опозорилась перед Чон Чонгуком. И это намного страшнее. Самоедство оказывается одной из сильнейших её сторон, и она ничего не замечает, погружаясь с головой в свои мысли и страхи о том, что её ждёт, когда они всё же вернутся. Жаннет резко вздрагивает, когда карета резко подскакивает на какой-то кочке и их с Чонгуком заносит в сторону. Она больно ударяется головой о стенку кабины, сдавленно шипя, и ни черта не понимает. Однако, стоит ей прислушаться, как она улавливает и разрывные звуки выстрелов из ружий, и крики, как их экипажа, так и, очевидно, вездесущих бандитов. Они уехали уже достаточно далеко от замка, и даже в таком славном месте найдётся место всякой преступной грязи. Они набирают скорость. Чон выглядит чуть встревоженно и напряженно, держа меч наготове. Но карета всё набирает и набирает скорость, громкие крики бандитов стихают, но тяжелые звуки чего-то падающего никуда не исчезают. Через несколько секунд они слышат перепуганное ржание лошадей и резкий треск. Кабина резко проваливается, быстро заполняясь водой, и Дженни тут же понимает весь ужас ситуации: они, должно быть, пытались оторваться от преследования и не заметили, как выехали на замерзшие воды одного из местных водоёмов. Молодой доминант весь бледнеет в раз, впервые выглядя перепуганным, и выдаёт как-то совсем неровно, совершенно неслышным шепотом:

— Я не умею плавать.

Они пытаются тщетно открыть дверцу, но ничего не выходит. Вода набирается слишком стремительно, обжигая своим холодом. Чон пытается задержать дыхание, когда их накрывает с головой, и они полностью оказываются под ледяной водой. Одежда тяжелеет в мгновения ока, и потому Джен тут же стремится снять с себя тянущую вниз накидку. Всё, о чём она только может думать, это то, как бы поскорее выбраться. Она не знает, каким чудом ей удаётся выдавить окно, но её тут же сносит в сторону, выбивая почти весь воздух, что она успела заглотнуть. Вода — миллиарды ножей и кинжалов, что безжалостно впиваются в кожу. Но Дженни плывёт, надеясь добраться до поверхности. Она рвётся наружу и жадно глотает воздух, как только всплывает. Она судорожно по сторонам оглядывается, мечась взглядом по кромкам льда и воды, с ужасом понимая, что всплыла только она сама. Сознание простреливает болью. Перед глазами расплывчатые изображения и осознание того, что чёртов Чонгук не умеет плавать. Ей бы выбираться, но треклятый голос внутри вторит небрежным словам Чона: «Собаки хотя бы верные, по сравнению с сабами». Она честно не знает, что ей управляет, когда она вбирает в рот побольше воздуха и вновь ныряет в тёмные воды. Ей не видно ни черта, глаза пелена застилает странная. И движется она более словно бы не по своей воле, движимый странным инстинктом защищать. Где-то внутри она радуется тому, что эта часть озера оказалась не настолько глубокой. Всё это время она старается почти не дышать, что бы сохранить хоть немногим больше кислорода. Она едва чувствует руки и ноги, тело собственное кажется чужим и тяжелым. Ей медлить нельзя, если сама на дне остаться не хочет, а потому дальше гребёт, опускаясь к достигшей дна карете. Разбитое им же окошко едва заметно в темноте воды. Дженни ничего не чувствует и не видит, ориентируясь лишь на необъяснимое чутьё. Что-то будто управляет ей, всё уходит на задний план. Ей лёгкие и горло от боли дерёт, руки не слушаются, но силы идут откуда-то изнутри. Не в себе точно находится, в ней горит что-то, заставляя двигаться. Заставляя вытащить чужое тело.

Она кислород отдаёт младшему почти весь, напрочь игнорируя потребности свои. Всё отодвигается куда-то, исчезает. Её сердце, кажется, бьётся лишь мыслью о том, что она должна спасти Чонгука во что бы то ей это не стало. Рывками тяжелыми вновь к поверхности. Внутри чужие мысли путаются, дом на грани, время, что есть у Дженни, на секунды. У неё ужасное предчувствие. Её, кажется, уничтожают, давят. Не чувствует ничего. Она знает только одно, — им нужно спешить, им нужно выбираться. Метка пульсирует бешено, она почти отпускает чужое тело, но тут же с силой новой её хватает, прижимая ближе. Он сама не знает, почему ещё не погибла. Они стремительно, тяжелыми резкими рывками приближаются к постепенно твердеющей глади воды. Та мёрзнет легко, покрываясь уже почти везде тонкой коркой. Жаннет готова перебирать всех богов, чьи имена ей только известны. На них надеяться глупо. Тонкую корку льда пальцами негнущимися проламывает в том небольшом, ещё не успевшем застыть, месте. Всё в ней смешивается некрасиво, она не понимает ни черта из того, что делает, двигаясь механически и словно бы автоматически.

Пелена с её глаз спадает лишь тогда, когда она понимает, что чудом каким-то всё же смогла вытащить из воды и себя, и доминанта. Она судорожно глотает воздух, обжигая себе горло, после припадая к чужой груди. Её сердце стучит бешено, и оттого она не понимает, не слышит ничего. Не разберёшь, чьё сердце бьётся. И бьётся ли вовсе — тоже. У неё едва гнутся руки, одежда тяжелая вниз тянет, и она всё норовит соскользнуть. Тело чужое, совсем отяжелевшее, через колено перекидывает, на спину надавливая. Жадно воздух глотает и другому его отдаёт. Её захлёстывает необъяснимое отчаяние. Кожу смуглую растирает так, чтобы до красна, мечась взглядом по сторонам. Ей срочно нужно хоть что-то, хоть что-нибудь, способное согреть. Даже если малость самую. Она почти готов рыдать от счастья, когда видит один из сундуков с одеждой, что в спешке скидывались с карет, в надежде не потонуть. Им движут инстинкты, где-то на уровне крови. Пальцы не гнутся, холод протыкает ей лёгкие, жаля сквозь кожу и замерзающую одежду. Она напоминает себе марионетку, движимую ниточками кукловода, только в этот раз нитки — инстинкты саба, а кукловод — она сама. Пусть и не осознаёт. Ей удаётся снять с Чона одежду леденеющую, что буквально колом встаёт. Ей удаётся укутать Чонгука почти во всё, что было разбросано по льду, почти всё, что высыпалось из сундука неподалёку. Она сама накрывается какой-то первой попавшейся шкурой. Сознание смазано. Ей страшно. Перед глазами плывёт всё, двоясь и расплываясь, но она всё равно водружает на себя младшего, медленно продвигаясь по льду. Тот опасно похрустывает. Она падает обессиленно почти, как только следует со скользкой ледяной корки на запорошенную снегом землю. Дышит тяжело.

Ей чертовски хочется спать, но собственные нужды не в счёт. Она посильнее перехватывает чужие руки, перевязывая их за запястья на собственной шее той рубахой, что сняла с себя. Так тащить тоже сложно, но хоть немного легче кажется. Она то и дело чуть слабо подпрыгивает, встряхивая тело и пытаясь перехватить его поудобнее. Голова пустеет, шаги тяжелеют. Она то и дело в снег проваливается, чувствуя, как её постепенно подводит тело, поддающееся холоду. Смотрит вперёд лишь, вообще-то сомневаясь даже в том, что тащит на себе живое тело. Она не чувствует ни ног, ни рук, ни кончиков пальцев. И, впервые в жизни, ненавидит снежные леса. Впервые, ненавидит зиму. Она не знает, сколько идёт и сколько сможет пройти ещё. Но всё равно ноги переставляет, вновь и вновь втыкая их в снег. Она чувствует, как в один момент тело её ведёт куда-то в бок. Она чувствует, как снег тут же обжигает её лицо. Она задыхается и от веса чужого тела, закутанного в несколько накидок, и от собственного бессилия. Глаза слипаются чертовски. В небо смотрит, на солнце, что опускается так предательски быстро. На ворона чёрного, что так свободно парит среди умирающих облаков. Она бы тоже взлететь хотела. Но, кажется, не может себе позволить этого пока. Чтобы летать, нужно небо. Но всё, что у неё есть — едва ли живой Чон Чонгук.

Ей бы подняться, но сколько бы не пыталась, лишь руки в снег проваливаются. Тело пробирает озноб, ей кажется, она не способна пошевелить даже пальцем. Да что там, она глаза-то закрыть может едва-едва. Ресницы все обледенели, а волосы точно сосульки. Дыхание спёртое, тихое. Она слышит, как бьётся чьё-то из сердец. Не понимает, зачем всё это делает, зачем вернулась. Зачем вновь вернул. Не понимает. Уголок губ мимолётно и едва заметно дёргается в усмешке. Она не может спасти даже себя, но зачем-то вытащила ещё и Чонгука. Ей страшно дерёт горло при каждом вдохе. Ей бы сдаться уже, приняв, наконец, всё как есть. Она слаба, она чертовски слаба. И даже не ясно, зачем она всё это делает. Прислушивается, позволяя себе погрузиться всё глубже. В снег, в себя, в тёмные воды чужого сознания. Её дыхание почти выравнивается, хоть и вместе с тем слабеет.

Глубже это дальше или ближе?

Сквозь чувства все, сквозь ощущения. Через все сложные нити отношений и прочих прочных связей. Она не уверена ни в чём. Ни в чём, кроме того, что должна встать. В конце концов, её метка всё ещё горит, полыхает жгучей болью. Дженни вновь пытается встать. Даже если проваливается в снег. Даже если уходит в себя. Она слаба, почти не в себе. Попытка не провалиться в снег заканчивается крахом, раз за разом. Саб не знает, сколько уже раз она порывалась подняться, но знает, что каждый раз заканчивался бесполезным барахтаньем в снегу. И всё равно это её отчего-то не останавливало. И всё равно она пыталась встать. Когда ей это всё же удаётся, то она, чуть пошатываясь, всё же вновь наклоняется, чтобы взвалить на себя чужое тело, пусть даже она не уверена,что не ошиблась.  Пусть даже она не уверена. что Чон всё ещё жив.

Она идёт и сама не знает, куда. Ей кажется, что с каждым вдохом, в ней всё меньше жизни. Ей кажется, с каждым выдохом, её тело покидает душа. Механические движения, она идёт, чуть раскачиваясь из стороны в сторону. В какой-то момент, она и сама не понимает, в какой именно, она понимает, что на самом деле не чувствует ни клетки своего тела. В голове её пустота и лишь один глупый вопрос: «Глубже — это ближе или дальше?», вопрос этот скребётся о черепную коробку, а тепло метки не даёт остановиться. Наверное, это и не важно. Её оставляют почти все силы и вовсе не ясно, каким чудом она всё ещё не свалилась вновь. Не чувствует ног, не чувствует даже саму себя, и что тогда говорить о доминанте. Ей кажется, будто её ладони намертво примерзли к ладоням Чонгука, но прямо сейчас это заставляло двигаться. Ноги проваливались в снег. Её что-то душило. Должно быть, она очень устала. Шаг. Вдох. Шаг. Холод. Шаг. Выдох. Шаг.

Вдох.

Её движения напоминали какой-то странный сложно устроенный механизм, точно шестерёнки прилегали плотно, одна к одной, заставляя двигаться друг друга. Будто бы в ней совсем не было души. Будто бы она погружалась всё глубже. Жаннет казалось, что она чувствует, как сходит с ума. Оледенелая одежда впивалась в кожу. Она теряла всякие надежды и даже рассудок, кажется, решила покинуть это изнеможденное и уставшее тело. И не ясно, сколько бы она ещё бродила,если бы только не услышала где-то вдалеке громкий вой, извлечённый из рога. К ней стремительно приближались какие-то смазанные и невнятные шумы. Но она лишь чуть покачивалась,всё продолжая идти в свою белую неизвестность. Выдох. Холод. Шаг. Холод. Вдох. Шаг.

Она видела расплывающийся силуэт какого-то грузного мужчины. Он приближался к ним, а все посторонние звуки вдруг замерли. Замерли так же как это сделала Дженни.

— Госпожа Дженни? — скрипучий, но всё так же двоящийся эхом звук прорезал её слух. Он говорил что-то ещё, но Ким уже не слышала. Она только обессиленно рухнула у чужих ног. — Скорее, грузите её! Она замерзает! Скорее, тащите её в палаты! Госпожа Дженни, очнитесь! О, Боги, она ранена! Го...жа Дж..ни... Г..по..жа Дж...

Все звуки рассыпаются, не успевая отзвучать, все слова заполняют сознание точно битым стеклом. Она не знает почему, но ей хочется кричать от чего-то нестерпимо прожигающего её изнутри, когда она чувствует, как тело доминанта сгружают с её спины. Она видит безвольно опавшую смуглую руку и больше не слышит ни одного стука, ни единого вдоха. Её точно оглушает, прошивая калёным железом. Дженни топит словно бы, заливая всё смолой кипящей. Жидкость эта пузырится да лопается, всё ближе к ней подбираясь, всё выше поднимаясь. И не двинуться, тело заполняет боль страшная. И не крикнуть, она чувствует, как горячая смола заполняет её рот, обжигая горло. Она погружается в сон, она видит, как где-то в темноте кипящей чёрной жидкости исчезают все её мысли, тонут принципы, умирают воспоминания. Всё, что ей остаётся — наблюдать, как тело её погружается в темноту. Всё, что она может — смотреть, как даже небо пачкается и тонет в её хриплых криках. Темнота заполняет всё, затапливает каждый уголок её нелепой веры, её чувств и ощущений. Всё превращается в одну сплошную нестерпимую боль. Джен проживает самые страшные из воспоминаний и видит самые дорогие моменты из жизни. Ей кажется, словно бы теперь она точно дошла до точки, до грани. Но чья она не разберёшь. Голову заполняют строчки чужих самых сокровенных желаний, самых искренних помыслов и слов. Там проплывают полные разочарования взгляды, что точно острое лезвие протыкает душу.
Там слова, действительно сокровенные. Она опускается всё ниже, залитое смолой небо кажется теперь таким далёким, она сама себе кажется чёрным вороном с перебитыми и испачкаными в уже застывающей смоле крыльями. Ей не взлететь. У неё отбирают небо.

«Доверься мне»

« —Чонгук, что ты чувствуешь к Дженни?
— Ничего особенного. Я желаю лишь одного: чтобы она умерла, когда придёт её время уйти из этого мира. И чтобы до той судьбоносной минуты она стояла подле меня.
— Знаешь, перед смертью наша королева сказала, что пожелание смерти — самое интимное признание в любви.»

И как она только не поняла раньше, что «глубже» — значит дальше от себя и ближе к Чонгуку?
И как она только не поняла,что «глубже» — значит «в небо»?