Дженни не думала,что будет так. Не представляла,не предполагала. Ей кажется, такое вообще едва ли кто смог предсказать или предугадать. Наверное, в ней что-то устало, сломалось под давлением реальности, натиском тяжелого груза страданий и пережитой боли. Но она всё равно не думала,что всё обернётся так. В любом случае, сейчас ей не до этого.

Сейчас она плавится маслом сливочным под напористым взглядом Чонгука.

У неё всё внутри трепещет, сжимается до нереальных размеров, а потом так же раздувается и лопается, выходя наружу с несдержанным выдохом-стоном. Вся она словно бы рассыпается и на секунду будто бы вовсе прекращает своё существование. В её сознании всё сосредоточено на одном взгляде. Предельная концентрация, беспредельное чувство. Её кроет. В ней изморозь трещинами пошла, она теряется, и бежать бесполезно — не успевает. Лёд характера истончал и сначала прозрачным стал, обнажая всё то, что за собой прятал, а потом рухнул совсем, оставляя робкую хрупкость обломков.

Она никогда не замечала за жестокостью этих безбожно чёрных глаз чего-либо хорошего и сулящего ей счастья. Она вообще ничего в них не замечала,кроме власти и насмешки. Чон Чонгук самая большая её загадка, сундук с несчастьями, реликвия, несущая смерть. Но этот взгляд. Дженни не знала тогда, что всё будет так.

Жаннет она или Дженни?

Не важно вовсе, потому что в любом случае они обе принадлежат жесточайшему человеку из всех, кого она встречал.

Жаннет она или Дженни?

Она и та, и другая одновременно. Она и невинность, и порок, она преданность и предательство в одном флаконе.

Жаннет она или Дженни?

Она чёрное и белое, она всё и сразу. Она ненависть и непокорность, она гордость непомерная, она одно сплошное желание и противоречие. Она две грани одной эмоции и безграничный будто бы вовсе. Понятия размывает, сознание злые шутки играет, и она не знает, кто она сейчас в руках доминанта. Она Жаннет или Дженни?

Игрушка или человек?

Взгляд реальный настолько, что дыхание перехватывает. Воздух выходит, пузырясь, но ей тот и не нужен вовсе. Потому что льды тронулись, и топить стало ужасно совершенно. Руками тянется куда-то, стремясь разорвать молочную пелену пустоты перед глазами, но у границ невидимых ловит краем уха строгое и властное: «Я не разрешал», а потому отдёргивает тут же себя и сначала не знает, куда спрятать дрожащие от волнения и напряжения пальцы, а потом с толчком новым вовсе про их существование забывает.

Из головы мысли прочь, там ветра гуляют холодные, как голос чужой, у неё на ключицах отпечатанный. Этот оттиск или штамп, — она не уверена, — горит огнём, но ей мало. Она готова шептать, сбиваясь на хрипы, она готов умолять, но в голове вдруг бьёт набатом осознание: ей не давали права голоса. Это с ума сводит, она за гранью бесконечности, хуже наркотика и лучше яда, хотя одно и то же все — Сахар.

Сбивчивый темп, она задыхается от нехватки собственных чувств, а потом от ощущения знакомой широкой ладони, давящей на ошейник. Тот больно впивается грубой кожей, выбивая с искусанных губ остатки самообладания. Она потеряна совсем, хочет больше ощущений, хочет дальше за грани. И это, право, странное чувство. У неё в голове каша из собственных эмоций, месиво из боли и желаний, сладкое запретное для неё удовольствие. По гордости топчется собственной, не понимает ничего. Прямо в эту секунду она знает только одно — она нуждается в этом.

Нуждается каждую неделю, день, час, минуту. Она хочет нуждаться в нём каждую секунду, пеплом с небес прямо в руки осыпаясь. Так, чтобы насквозь, чтобы прожгло всё её естество, чтобы за жизнь собственную страшно, чтобы себя не чувствовать.

Это так прекрасно.

В какой момент до её ушей долетают собственные стоны, в какой момент всё расплывчатое и гладкое оборачивается острыми шпилями контраста эмоций? Она не знает. Чёрт, она ничего не знает. Не знает где она,что с ней,кто она. В голове только выцарапанное поломанными ободранными ногтями «Чон Чонгук». Она не может сопротивляться, не имеет права. Не может не довериться, не в состоянии противостоять ни ему, ни себе, что самое страшное. Но она этого и не хочет, а это уже кажется проблемой куда страшнее. Границы предельно размыты, чувства предельно остры. И прямо сейчас она чувствует каждой клеткой собственного тела, каждый толчок внутри себя, каждое внутреннее болезненное эхо наслаждения.

Чёрт, она где? Она не помнит, как это началось, но сейчас слишком поздно и ей вдруг слишком хорошо. Глаза напротив впиваются в кожу, в собственное имя. Она тонет или парит? Чувствует себя жалкой пылинкой под этим взглядом, но ей это жутко приятно. Вот прямо здесь и сейчас. Новые эмоции, новые чувства, ощущения. Что-то по губам горячее мажет, не контролирует себя. Отвечает. Стонет.

Наверное, это её крах, крах её гордости, её характера. Она уничтожена, растоптана, её перемололи. В ней ни мысли о неподчинении, сейчас у неё иная точка зрения, и может это просто природа берёт своё, а может это в ней только что что-то сжалось до невероятных размеров, треснуло, лопнуло, размазалось, словно ладонью по свежему портрету провели. Она не помнит, когда всё дошло до этой точки, и может да, природа всё, а может и она сама. Устала сопротивляться, вырываться. Это всегда было её слабостью, её грехом.

Чон Чонгук оказался её зависимостью.

И это вовсе не Дженни так решила,так решил сам Чонгук, наверное, а она его ослушаться не смогла. Её характер смазался и отпечатком свежих красок на руке остался. Кожу тянет от засохших полосок крови, но не больно. Она задыхается собственными стонами в чужие губы, но ей чертовски приятно. Запретно, должно быть, потому что всё, что можно и нужно никогда так невероятно приятным не бывает. Оно непременно гадко и больно и, ей больно, вообще-то, но больно-хорошо.

— Можешь сказать, — голос чёткий полосует душу.

Слишком громко для тишины, слишком тихо для правды. Там вечность целая, кажется, проходит, прежде чем она,Ким Дженни,вообще что-либо понимает. И ей это слишком тяжко даётся, она размякла вся,растворилась сахаром в чае, расплавилась в какую-то субстанцию безумно сладкую. Голос чужой пусть и чёткий, но сбитый с ритма, рваный от собственного тяжелого дыхания. И сколько они так уже? Чёрт, она не знает.

— Чонгук, — шепчет не то в полубреду, не то в полусознании. Чувствует на себе липкое, горячее и контрастом то самое сбитое дыхание куда-то в ключицы.

Взгляд путается в ресницах напротив, и, о, чёрт, она никогда не замечала этой родинки. Да и зачем вообще ей это было замечать? Они же... А что они? Что с ними не так? Она помнит, плавится,тает. Всё путается, всё смешивается и меняется. Калейдоскопу такие узоры неподвластны. В глазах темнеет всё, она чувствует, как зрачки расширяются так, что радужки не видно. Голова кружится от нехватки чего-то. Она забыла,что там ей необходимо жизненно, потому что она не живёт и не существует. Она пыль под этим взглядом, её видят насквозь.

— Можешь коснуться.

С ней так щедры, и это подкупает. Не замечает сама,как тянется тут же, руками за шею к себе притягивая, заставляя доминанта слушать сорванный стук сердца и оборванное дыхание. Её судорогой кроет и потому отпустить не может. Сильнее, быстрее, ближе. Внутри расползается что-то горячее, но горячее это странно мысли остужает, и да, она уже почти вернулась,но всё ещё пыль, всё ещё нет её. Она всё ещё ничего не знает, а в её голове нет ни единой мысли.
— Ты можешь кончить.

      И всё тут же взрывами, звёздами, стонами. Небывалое удовольствие, нереальное наслаждение. И ей разрешили, она имела полное право. Она имела полное право, потому что ей разрешили, её не наказали.

      Чонгук выходит, с тела чужого сползая. Во взмокшие волосы у виска целует и отстраняется. Нагое тело её саба перед ним невообразимо красиво, и ей ужасно идут все эти цветущие синяки, ей ужасно подходит россыпь мелких шрамов по телу. Вся Жаннет у него невероятная,кажется. Приторно сладкая сейчас в своих невозможности и нежелании сопротивляться. В руках обмякает, расслабляется и доверяется, кажется, чуть не впервые на его памяти. Принц, то есть уже молодой король, чьим подарком было запретное и недоступное до этого момента тело, подхватывает легко и несёт в ванну. Внутри разливается странное тепло, и он слышал, что сабы после окончания сессии невероятно послушны и мягкотелы, но чтобы настолько, он и не представлял.

      "Сабы рождены для заботы", — говорили ему в детстве, но он только сейчас понял о том, что это не сабы заботиться должны о том, чтобы угодить, а доминанты. Потому что он никогда столько нежности и ласки в этом строптивом человеке не видел. На её щеках до сих пор играет мягкий румянец, а сам Чонгук всё ещё слышит чужие стоны. Чон обмывает тело такой невероятно хрупкой сейчас Дженни, протирая аккуратно, после чего надевает на неё длинную ночную рубаху и снова так же мягко на руках тащит в спальню. Там служанки уже суетятся, завершая последние штрихи. Грязное бельё уносят и уходят, будто бы их тут никогда не было.

      Чонгук впервые чувствует ответственность за собственную саба и не может не отметить, что той всё же пошли на пользу те уроки. Укладывает на кровать аккуратно и рядом ложится. Джен сейчас распаренная,не брыкается и не кусается. А ещё, к удивлению младшего, сама льнёт и позволяет себя обнимать. Чонгук думает,та, верно в сон провалилась и неосознанно это делает, но ему приятно. Будто бы кто-то впервые смог в душу посмотреть и не только — притронуться.

— Это... подарок, — тихий голос вырывает нового короля из мыслей, там на него почти в упор осознанным взглядом смотрит Дженни и, Господь Бог свидетель, от этой картины сердце пропускает пару ударов. От Ким пахнет странным умиротворением, спокойствием и уютом. —В день рождения... положено...

      Глаза закрывает и позволяет о себе заботиться. В голосе пытается лёд держать, но не получается. Чонгук сглатывает чуть нервно и облизывает пересохшие губы. Картина столь завораживающая, что взгляда не оторвать.

      Дженни не думала, что будет так. Она думала,что удержит ситуацию, зайдёт совсем не глубоко, но ей вдруг оказалось по самое горло. И от всего этого дыхание спёрло, но она сама эту спичку зажженную бросила,дав пламени разгореться. Она сама всё это позволила и теперь горела. Горела под этим взглядом, позволяла тревожить угли собственных чувств. И почему-то впервые не чувствовала себя грязной. Вдруг Ким подумала,что впервые за всё время в ней не плещется пожирающая её изнутри ненависть. Тёмные воды на миг отступили и показали своё дно. Там оказалось не так глубоко, как Дженни казалось. Хотя она бы утонула всё равно.

Глаза закрывает и дыхание выравнивает, ей поразительно спокойно и тихо прямо сейчас, в руках самого страшного в её жизни человека. Ей невыносимо хорошо сейчас в руках убийцы собственных родителей. Эта мысль тревожит, но её отчего-то недостаточно, чтобы разогреть тлеющую ненависть внутри, и та тухнет, её водой словно бы залили. Дженни не смотрела, но чувствовала. Чувствовала,как сейчас ей любуются, как чужой взгляд медленно скользит по её волосам, по бледной коже, залитой лёгким смущением, по расцветающим отметинам на теле. Но это не опасно, она чувствует это тоже. Головой ворочает, укладываясь поудобнее. И даже с закрытыми глазами видит движение чужого взгляда, тихую улыбку.

— Я, — не знает, зачем это говорит, — не скажу тебе, что ты не жесток,и что я тебя простила,— голос тихий, вкрадчивый, шероховатый, но внутри оседает слабое ощущение того, что её слышат. Её слушают прямо сейчас. — Даже не надейся услышать этого от меня. Ты тиран, деспот и бессердечное чудовище, — Дженни и сама не знает, кому больше это напоминает: ему или же всё-таки себе.

— Как скажешь, сладкая,— Чонгук после сессии тоже устал, а потому соглашается. Он ведь это и сам знает.

— Я не сладкая, — почти засыпая, говорит, в ней вновь всё те же нотки неподчинения, но Чонгуку это даже нравится сейчас. Ведь старшая из объятий не выпутывается и всё так же расслаблена.

— Как скажешь, — усмехается тихо, непривычно беззаботно, — сладкая.

— Я не сладкая, — всё не унимается, на своём настаивает и в вообще-то опасные игры играет.

— Горькая, — Чон идёт на поводу, разрешая своей сабу немного покапризничать.

— Я не горькая,— звучит даже как-то немного оскорблённо.

— Как скажешь... — Дженни глаза про себя закатывает, заранее зная, что сейчас скажет её доминант, и потому более не сопротивляется совсем, признавая, что проиграла этот раунд, — сладкая.

      Ким глаза закрывает и про себя повторяет: «Только потому, что у него праздник».
Новоиспеченный король засыпает раньше, успокоенный тем, что его саб лежит совсем рядом, в его надёжных объятиях. Но сама Джен не спит. Она устала и расслаблена,но лишь смотрит непроницаемым взглядом на Гука, уходя куда-то вглубь своих воспоминаний. Они Хосока проводили ещё с полтора месяца назад, однако диалог их до сих пор вертелся в голове Жаннет.

— Зачем тебе всё это? — младшей правда интересно.

— Быть может, я просто пытаюсь жить, — Хосок усмехается как-то сухо и даже немного горько. — А может я решил убить Чонгука самым жестоким способом, из тех десяти, что я смог придумать. Или я хочу стать единым правителем всего королевства и быть счастливым вместе со своим сабом. Меня некому судить,Дженни, ведь я и сам не знаю своих целей.

— Ты сказал, что у тебя есть десять способов. Не слишком ли много для одного человека?
— Это Чонгук, ты же знаешь, — смотрит взглядом вовсе не живым, затасканным и измученным. — Мне кажется, сам сатана придумал бы не меньше способов его убить. Обычно я могу придумать около сотни способов чужой смерти, но для своего обожаемого брата у меня есть только десять.

— И какой же из них самый жестокий?

      Хосок молчит недолго, засматриваясь на холодное солнце, запутавшееся в смоляных чёрных волосах Жаннет, но после иронично отвечает:

— Ты, Дженни.

— Ты не мог знать, что я была рождена,чтобы стать сабом Чонгука! — её чертовски злит нахальная улыбка доминанта, она в своих словах уверена. Это бред и абсурд.

— Зато я мог предположить, что ты рождена быть сабом. А дальше дело везения, — он не может понять, что за странная грусть поселилась во взгляде напротив. И почему она вовсе не хочет выветриваться. — Как видишь, демоны на моей стороне.

— Ты ведь в действительности неплохой, я точно знаю.

— Может быть и так, но я, к сожалению, слишком ненавижу свою кровь. В нашем роду нет любви. Ни к себе, ни к другим. Королевство Чон ждёт прекрасный закат,Ким Дженни.

— Ты хочешь уничтожить собственное королевство?

— Я хочу его освободить от страшного прошлого, дав ему прекрасное будущее. Если для этого мне придётся стать в чьих-то глазах чудовищем, — я готов.

— К чему такое самопожертвование? — не узнаёт совсем, перед ней будто бы какой-то незнакомец. — Я не стану играть в твои игры, Хосок!

— Поздно, ты уже в них играешь. И что бы ты ни сделала,это будет лишь шагом в одну из продуманных мной до самого финала сторон, — улыбку тянет, хитрую, но невероятно грустную отчего-то.

      У кареты его уже ждёт Намджун, и потому он разворачивается, уходя прочь. Однако, Дженни кричит почти, вопросом своим наивным совсем останавливая:

— С чего ты взял, что я — самый жестокий способ для убийства Чонгука?

— Он назвал тебя Жаннет, — щурится, пытаясь разглядеть что-то, а потом улыбается совсем уж как-то искренне. — Разве всё уже не предельно ясно? Всё дело в сахаре, моя дорогая подруга. В сахаре. Мой брат вовсе не расчётливый, он — сплошь эмоции. Если его что-то злит, он тут же срывается; если ему больно, он язвит и брыкается. А если что-то ему дорого, он тут же награждает это сладким именем. Сахар в наше время роскошь, но для него это не просто что-то дорогое. Для него это что-то бесценное.

      Эти слова заседают корягой в её памяти и тревожат постоянно. Некстати ей вспоминается то смазанное и странное, где Чонгука угощают леденцом, что приготовила ему мать. Она сглатывает вязкий комок слюны в горле и смотрит снова. Смотрит на тирана, деспота и бессердечное чудовище. Чудовище, что отчего-то не перестаёт называть её сладкой. Чудовище, что назвало её Жаннет. И это странно, страшно, непривычно. Всё скидывает на глупую усталость. Глаза закрывает, теперь уже точно проваливаясь в сон. Она ничего не понимает, но обязательно разберётся. В ней всё ещё раскиданы камни углей ненависти, но почему-то ей впервые кажется, что те разгорятся не скоро. Она ни черта не знает о своём грёбанном доминанте, но ей впервые за долгое время не снятся кошмары. Дженни не думала,что будет так. Не представляла,не предполагала. Ей кажется, такое вообще едва ли кто смог предсказать или предугадать. Возможно, это просто усталость. Но что-то в ней шепчет голосом Хосока. Разве не ясно?

Всё дело в сахаре.