Мысли путаются. Откровенно говоря, уходя от Хосока , что-то в Дженни болезненно сжалось. Ей было плевать на то, как развлекается старший, заставляя вроде бы совсем уж бессердечного и сурового Чонгука скакать под его дудку, плетя какие-то цветочные веночки. Всё, что её волновало — её жизнь.

     В последнее время она стала чувствовать себя несколько лучше. Однако всё её раздражало. Ей всё ещё казалось, что тело её уродливо, и потому форма, которую ей сшили служанки по приказу доминанта, казалась дико неуютной. Они были сделаны из богатых тканей, щедро украшены и открывали вид на какие-то слишком хрупкие бледные ключицы, будто нарочно показывая всем и каждому, чья она саб. Ей постоянно хотелось прикрыться. За то время, что она находилась в замке, она совершенно отвыкла от вычурных одежд. Теперь они были ужасно неудобными и тяжелыми, слишком броскими, пусть и как обычно приятными на ощупь. Каждое утро её начиналось с посещения служанок, укладывающих волосы в аккуратную причёску и наряжающих её словно в дорогую куклу.
Её коробило подобное сравнение, но иначе как игрушкой в руках Чон Чонгука она себя не ощущала: её наряжали в то, во что прикажет нарядить принц; ей подводили глаза сурьмой, пудрили и румянили кожу, оставляя ежедневное ощущение неснимаемой маски на лице. Жаннет шла по коридору, беспорядочно разглядывая высокие потолки и тяжелые шторы коридоров, пока случайно не наткнулась взглядом на зеркало. Она долго смотрела в своё отражение и не могла понять, что именно её смущает. Ей казалось, что она упускает в нём что-то смертельно важное, а потому блуждала взглядом по собственному телу, отчаянно пытаясь найти ту самую, не дающую ей покоя, деталь. Когда она,наконец, нашла то, что искала,по спине её пробежал холодный липкий холодок паники.

Ошейник.

Она всё время смотрела на кожаный ошейник и не замечала его, будто бы шея её абсолютно чиста. Джен не понимала,как могла забыть о том, что всё это время шею её опоясывает эта удавка. Дыхание её вдруг участилось. Чернь кожи ошейника била по глазам контрастом рядом с фарфоровой кожей, под которой вились нити сине-зелёных вен. Она громко сглотнула,тут же чувствуя, как небольшой кадык упирается в прочный материал, и постаралась более не спускаться взглядом ниже. Но и это не дало ей результатов. Она уже которую минуту рассматривала одно острое, будто лезвие, имя на своей коже. Буквы буквально вспарывали пергаментную кожу своей отточенной чернотой, рассасываясь где-то глубоко внутри. Рядом стояло клеймо-напоминание, безупречно стирающее из сознания Дженни всякие больные и глупые мысли о побеге из этого места. Сейчас оно уже почти никогда не напоминало о себе и казалось даже чем-то эстетичным — аккуратный круг с личным гербом Чон Чонгука.

От мысли, что что-то подобное оставляют на дорогих чайных сервизах из фарфора высшего качества, ей стало не по себе. Метка эта будто точно указывала на то, что теперь она принадлежит только Южной части королевства, и куда бы она ни попала, её,вероятно, вернут. Или она прославит королевство как «отличный материал». Во всяком случае, именно так её назвала строгая грузная женщина в первый день её пребывания в академии. Чем-то она напоминала ей ту противную женщину, притащившую её в эту страшную страну. Она точно так же, как и Маргарет тянула к ней свои полные пальцы, приподнимая лицо за подбородок.

— У неё высокое качество, — сказала она тогда, после чего заглянула Ким в глаза. — Но характер. Он всё портит. Эта саб точно не ограненный камень. Алмаз. Сложно с ней будет. Материал дорогой, но проку нет, если она не поддастся обработке. Так и останется драгоценной, но не пригодной к использованию. Что ж, придётся хорошенько поработать, — хмыкнула она, после чего вновь обратила на неё своё внимание, — назови мне своё имя.

— Ким Дженни,— вдруг посмотрев ей прямо в глаза, ответила она.

— Это не твоё имя! Ты его ещё не заслужила. — злилась женщина. — Говори то имя, которым тебя наградил хозяин!

— Меня. Зовут. Ким. Дженни, — вновь упрямо прочеканила бывшая принцесса — Это моё единственное имя.

      В голосе её читались надменность и непокорность. Она не знала этой женщины и не собиралась рассыпаться перед ней в бесконечных услужливых поклонах. Она ни коим образом не вызывала в Ким чувства уважения или страха, какой она испытывала порой, когда глядела на Чона-младшего. Женщина прищурилась, и уже в следующую секунду воздух разрезал звук удара. Щека Джен больно пульсировала, а глаза застлали выбившиеся с причёски волосы.

— Запомни раз и навсегда, Ким Дженни, — она будто прожевала и выплюнула её имя ей же под ноги, — твоё единственное имя то, что даст тебе хозяин. Хозяин твой — будущий король Южного королевства. С того момента, как ты принадлежишь ему, забудь про то, что у тебя когда-либо вообще была фамилия, а так же своё аристократическое прошлое. Ты не заслуживаешь даже того имени, коим тебя уже наградил Господин Чон Чонгук,но смеешь называться так, как вздумается! «Дженни» ты станешь тогда и только тогда, когда как следует выслужишься перед своим хозяином, и он сам решит тебе даровать данное когда-то родителями имя! А до тех пор ты не более, чем «Жаннет», хоть и этого, я считаю, для тебя много.

      Слова женщины больно резали душу хлыстами, разрывая её от обиды. Они до сих пор, по прошествии уже двух недель, больно ныли где-то в районе сердца. И, действительно, глядя в зеркало, она понимала, что не видит там человека, чьим именем все двадцать лет было «Ким Дженни». Сейчас на неё смотрела не более чем жалкая измученная оболочка, в которой почти не осталось даже малых крупиц прежнего характера. Она себя почти источила о попытки не сломаться. В сердце её вновь медленно начала пробуждаться хандра. Она более старалась не перечить той женщине, держа свою желчь при себе, и пыталась учиться быть сабом.

      Когда мерзкая дамочка сказала ей,что отныне она обязана проводить свои ночи в одной комнате со своим Господином, ту чуть не вывернуло от одной только мысли об этом. Теперь она должна была соблюдать скучные формальности, приносящие самолюбию бывшей принцессы колоссальный урон. Ей не полагалось заговорить прежде, чем того захочет или разрешит Чонгук, так же она не имела прав прикасаться к своему «хозяину», пусть и сама не горела желанием делать это. В этом правиле её скорее возмущал тот факт, что сам Чон мог сделать это в любое время, без права на отказ со стороны самой Дженни.

      Ах, простите, она «Жаннет».

      Сладкое имя отчего-то горчит на языке. И одному только Богу известно, каких усилий ей стоит откликаться на это имя. Признаться, она пренебрегает некоторыми правилами. Потому как теперь она не имеет право отзываться на «Дженни», опять же до тех пор, пока сам Чон Чонгук ей этого не позволит. Одна только мысль, что каждое её действие должно быть прежде одобрено её доминантом, наводила внутри немыслимые по своей глобальности беспорядки. Однако, иногда она забывалась и выполняла всё, что ей скажут на какой-то грани автоматизма, когда уже и не важно ничего, если живёшь. Ну или существуешь.

      К ней иногда заходила Мэй, но теперь она непривычно называла её Госпожой тоже. Слышать от неё подобное обращение отчего-то казалось даже оскорбительным, но мысли эти Жаннет держала при себе. Она приносила ей еду, меняла её постель и делала всё то, чему ещё совсем недавно её учила. А после лишь рассыпалась в реверансе, быть может чуть менее глубоком, чем при принце и уходила из комнаты, не поднимая на Джен взгляда без дозволения и надобности.

      Теперь Жаннет всё нужно было записывать в блокнот, который ей выдали в академии. Вести дневник не было для Джен чем-то новым, но после долгих пустых дней также казалось непривычным. Она не выпускала его из рук и записывала всякую мысль, что посещала её голову. Там уже были несколько зарисовок углём, которые она позволяла себе иногда делать. Всё это отчего-то должно было помочь принять ей себя и сделать из строптивой девушки послушную сладенькую саба, готовую доставить своему хозяину удовольствие всякий раз, как тому этого захочется. Но у Дженни даже сквозь все пытки и избиения, которым она тайно подвергается каждые несколько дней для профилактики во всё той же академии, желания подчиняться не возникает.

      Она чувствует всем телом не успевающие заживать синяки, рассыпанные по бёдрам и пояснице. Каждый из них пульсирует и тянет, а ещё болит дико каждый раз, как Ким касается их хотя бы едва. Чонгук не знает ни про один из них. И к счастью, не ложится рядом в кровать ни в первый, ни во второй, ни в третий день. Он, кажется, и вовсе не спит, потому что когда бы она не просыпалась,всё, что она видела — сгорбившегося над документами доминанта. Правда, один раз она случайно застаёт его, уснувшим под деревом, во дворе.

      У Дженни в душе вечная меланхолия. Заевшая пластинка граммофона. Она тянет один монотонный звук, искажая все прочие во что-то некрасиво-непонятное, и мажет по ушам неправильными тональностями. У неё там внутри полное отрицание своей сути и неприятие себя как таковую. В одно из тех «профилактических избиений», во время которых она должна понять всю прелесть наслаждения, что приносит её телу боль, ей кажется на несколько секунд, что она забыла свою фамилию. Та просто будто бы рассеялась, как прах по ветру. И это пугает до чёртиков, на самом деле. Она лихорадочно вырывается и повторяет громким шепотом бесконечное «Ким», словно бы молитву. За что получает ещё порцию боли, конечно же. Ей почти физически больно от страха потеряться в себе снова и выхода не найти. А может то всё синяки, оставленные в поучительных целях. Она не знает. Более того, она не понимает кому пыталась внушить то самое «Ким», вливающееся в уши тысячи раз подряд. Она почти плачет от осознания, что если не теряется в себе, то теряет себя.

Гордое «Ким Дженни» стирается до безликого «Жаннет».

      Впрочем, наверное, и от этого есть свои плюсы. Ведь если глаза зажмурить до пятен черти дери какого цвета, забыв свои первые и последние двадцать лет жизни, то всё не так уж плохо. То она всего лишь кукла, которую приятно наряжать, трогать и, в перспективе, натягивать на свой член. Джен такие перспективы не нравятся от слова совсем, ей бы физический контакт сократить до нуля. Но «Жаннет» это должно нравиться.

Она всё ещё идёт по коридору, когда в нос ударяет запах травы и душистых цветов.
Она всё ещё ничего не понимает, когда её разворачивают резко за плечо и поцелуем жадным в ближайшую стену впечатывают.

Она сопротивляться пытается честно, когда чувствует чужой язык у себя во рту, но всё тщетно как-то. У неё перед глазами плывёт, и руки ей не подчиняются. Где-то в груди у неё пожаром всё вспыхивает. Тем, что пьяно-алый и неконтролируемый. Едва она вспомнит или объяснит, как и в какой момент сама  начинает отвечать, ища своими губами чужие. Они сбивают углы и бока, ударяясь о стены и в итоге путаясь в шторах. Те, кажется, срываются с петель, но, Дженни или Жаннет, — сейчас ей это отчего-то чертовски неважно, — этого не замечает. Она путается не только в шторах. Она путается пальцами в чужих пшеничных волосах, путается в ощущениях пальцев на синяках, прячущихся за одеждой.

Её просто вдруг захлёстывает волной неконтролируемого возбуждения, она впервые сдаётся чему-то дикому и неправильному внутри себя. Ей кажется, что её не существует, образ напротив расплывчат предельно и собираться в чёткую картинку не собирается. У неё минута за час и час за вечность, но ощущение странное — она готова умереть прям здесь, если вот так. Если мокро и исступленно.

— Сладкая...

Когда она открывает глаза, то вдруг ничего не понимает.

С неё вдруг сходит прочь всё наваждение, уступая место той прежней. От осознания ситуации перед глазами мутнеет и обрывается. Чон отрывается от острых ключиц и ловит во взгляде страшное непонимание в смеси с разочарованием. В себе самой кажется. Её отчаяние захлёстывает, потому что теперь истёрлось и «Дженни» тоже, оставаясь ярким отпечатком где-то чуть повыше ошейника. Она теперь такой не существует. Есть только именем на запястье. Принцесса,рождённая подчиняться своему Хозяину. Смех, да и только. Она всё ещё не верит, в обрывочные клочки только что произошедшего. У неё губы пухнут от жадных поцелуев-укусов и уже наверняка расцветают засосы на пергаментно-тонких бледных ключицах. Она недоверчиво и рассеяно глаза на дома поднимает, только сейчас, кажется, осознавая, что не в коридоре уже — в комнате Гука на кровати лежит. И Чон настроения своего, в отличие от Жаннет, не менял.

У Дженни от одного взгляда на Чонгука всё сжимается внутри. И не ясно вовсе, от удовольствия и предвкушения или от желания впиться ногтями в его горло. Ким не знает, чего больше хочет: шею свернуть своему дому или в ногах ползать его же. В ней снова просыпается неистовая ненависть. Такая, что на грани фантастики. В ней вновь желание подчиниться и всеобъемлющее неугасающее чувство, ломающее Джен изнутри. Ей кажется, что ненависть и есть желание, а желание и есть ненависть. Что все чувства её к Чон Чонгуку — одно и то же. Пусть все и взаимоисключающие. Её буквально на части изнутри рвёт, скручивая органы в тугой узел, от всего того, что у Ким Дженни к Чон Чонгуку. Это больно до остановки дыхания, но в ней всегда будто бы эти два чувства боролись. Её всегда иррационально сильно тянуло к объекту самой сильной в мире ненависти.

Можно она в ноги?

От собственной мысли обрывается что-то и, прежде она понимает что-то, уже позорно на колени опускается, пусть Чон её и не просил. Ей стыдно, и она взгляд отводит, вниз его ещё более позорно опуская. Дикие мысли о подчинении захватывают одна за одной. Ей кажется, что она сходит с ума, жмурится, но сил в себе не находит. Не то что подняться, оторвать хотя бы взгляд от рассматривания ковра.

Чонгук смотрит на это удивлённо, но после улыбается самодовольно и к столу подходит. Долго копается там, что-то ища, а после снова к Ким возвращаясь. Через несколько секунд запястья саба опутывают тяжелые браслеты-грузы, не дающие свободно руками двигать.

— Смотри на меня, — голос Чона невероятный, завораживающий и пугающий до чёртиков.

Дженни против воли взгляд поднимает и более оторвать его от своего доминанта не может. Принц же нагибается и лицо чужое за подбородок приподнимает, большим пальцем нажимая на нижнюю губу. Жаннет отвернуться хочет, но приказ оседает где-то внутри приятным послевкусием, и она не может даже шевельнуться против воли своего дома. Сглатывает тихо, всё больше увязая в полном власти взгляде напротив.

— Знаешь, сладкая, — Чонгук шепчет просто, но у Дженни всё внутри переворачивается от этого обращения. — Я слышал, что в одном из государств, находящемся чёрт знает где, к старшим принято обращаться «Онни», в знак уважения к тому,что те прожили дольше на пару лет. Не знаю почему, но мне это понравилось, Онни.

Чонгук с издёвкой обращение своё выделяет нарочито издевательским голосом, в то время как Джен от этого вся содрогается внутренне. Её бьёт от этой «Онни» крупной дрожью, но в голосе дома всё ещё столько неприкрытого ехидства и чувства собственного превосходства, что никаким уважением там и не пахнет. Чонгук шепчет почти в самые губы, и Ким чувствует его дыхание на них. Всё это имеет на неё какой-то бешеный эффект, и один только Бог знает, сколь трудно ей даётся не дышать сейчас. Потому как если она начнёт дышать, то на выдохе с её губ точно слетит тихий, ласкающий Чону уши стон.

Принц улыбается, слабо прикусывая чужую мочку уха и повторяя ядовито-сладкое в своей насмешке «Онни». Он тянет слово на разные лады и усмехается в мокрый поцелуй, оставленный на шее, когда всё же снова ловит полупьяный стон саба. Ему хочется её, чертовски хочется. Давно и долго. Каждую проклятую секунду её здесь существования. И он чувствует, что та,пусть и не признаёт, хочет тоже. Хосок не прав был чертовски, потому что Дженни не нужны никакие венки.

Она нуждается в твёрдой руке своего доминанта.

Чонгук тоже учится. И готов сейчас благодарить того чёртова доктора, на которого у него нет управы. За совет. И кто бы знал только, что лучшее лекарство от сабдропа и есть он сам. Он не верил долго, что стоит саба поцеловать настойчиво, как та маслом в руках расплавится, забывая все свои барьеры. Но хорошо, что всё же рискнул. Чон улыбается самодовольно, оставляя последний поцелуй на плече и отстраняется. Ему этого хватит, а самой сабу дальше опасно пока. Она ещё не готова. С рук грузы медленно снимает, отмечая про себя, что вещь всё же хорошая, и вновь в ящик стола убирает. Ему вдруг доставляет нереальное удовольствие сползающая с лица Жаннет рассеянность и наполняющиеся ясностью глаза. Он смотрит на неё сверху вниз и напоминает:

— Ты можешь уже встать.

На Дженни будто бы кадку воды ледяной выливают. У неё сердце колотится бешено и дыхание рваное. Она чувствует, как её тело всё ещё немного трепещет от уже прошедших касаний, требуя новых. Одёргивает себя и губу закусывает едва не до крови. Где-то на дне плещется отчаяние от осознания, что тонкий лёд её самообладания только что дал большую трещину, и теперь она совершенно беззащитна.

Прежде всего от себя самой.