Секрет о его гендерной принадлежности был абсолютно для всех тайной ещё с самого начала. Парни уже с первого курса гадали, кто же Хосок на самом деле — альфа или гамма, потому что на омегу он никак не смахивал: ни телосложением, ни характером, а когда его каким-то феерическим образом зачислили в группу "A", все сомнения испарились, и ребята сошлись на том, что их друг альфочка, — и уж Хосок позаботился, чтобы они были в этом уверены до самого конца.

Когда их компания только-только начинала формироваться, брюнет хотел пойти в деканат и честно признаться, что произошла какая-то ошибка, что он вовсе не альфа и составители групп явно что-то спутали, но когда увидел, с каким теплом и уважением на него смотрели новоиспечённые одногруппники, то что-то в нем дрогнуло, до того момента обострённое чувство справедливости и честности сошло на нет, а внутренний голос шептал, что нужно крепко хвататься за эту возможность и, можно сказать, начать жизнь с чистого листа.

Оглядываясь и вспоминая прошлое, по коже Хосока волнами проходили мурашки от неприятных и скользких воспоминаний.

Забитый, никчемный и никому не интересный омега, заедающий своё горе любимым имбирным печеньем, которое периодически таскал из родительской корзиночки со сладостями.

Ему больно и противно от себя же самого несколько лет назад, потому что если бы он только тогда знал, что жизнь над ним смилуется, заставит составителя групп нечаянно вписать его имя (а тот даже не заметит), и как кардинально изменится его жизнь, то он бы не сгибался тогда в три погибели, не жевал бы сопли и взял бы себя в руки, посвятив все своё свободное время на ужесточение характера.

А ведь и вправду, как резко и бесповоротно меняется жизнь, когда люди ошибочно принимают тебя за другой пол. Тот, кто раньше хамил — теперь твой лучший друг, а те, кто до этого момента не замечали, начинают под тебя ластиться и смотреть, как на центр своей вселенной, так легко ведясь на запах от ароматизированного ментолового шампуня.

Он обманом — но без малейшего угрызения совести, — впервые познал, почувствовал, почти рукой пощупал какого это, когда ты кому-то интересен, когда ты вовсе не пустое место, и Хосок позволил себе утонуть в этих приятных ощущениях и сладком упоении от того, что он, наконец-то, не один.

Но почему же сейчас он чувствует себя самым одиноким в этом мире?

Парень не поскупился на огромное количество блокаторов, которые уже принимал, как витамины, потому что допустить, чтобы кто-либо узнал о том, что всеми известный альфочка, на самом деле, лукавый омега — было для него подобно смерти.

Блокаторы надёжно подавляли сладковатый запах, который ему удавалось скрывать столько лет, а какой-то нахальный альфа с никак иначе экстрасенсорными способностями пришёл и раскусил его за три месяца, — всё это больше похоже на историю с печальным концом, в результате которой все старания Хосока обречены обрушиться неудачной попыткой песочного замка, и от этих мыслей у него неприятно крутило живот.

Вечером того же дня брюнет сидел на диване, поджав к себе колени и бесцельно пялясь в телевизор, играющий больше для фона, нежели для того, чтобы его действительно смотрели.
В голове лишь блятский шёпот Хёнвона, и его вопрос, произнесённый с ничем не перекрытой иронией, кстати, так и оставшийся безответным, и гуляющий туда-сюда ветер.

Хосок ладонями прикасается к щекам и понимает, что посмотрись он сейчас в зеркало, то увидел бы, что они краснее спелых помидоров.

Ему так неловко, так стыдно, словно его раздели и насильно вывели в людное место, показывая всему миру совершенно обнажённым (хотя, если Хёнвона считать целым миром и смотреть правде в глаза, то его видели только по пояс).

Этот гнусный альфа в очередной раз выиграл, заставив щеки омеги окраситься в пунцовый цвет и почувствовать себя самым настоящим идиотом, но сегодня он явно перебрал.

Че просто пошутил, решил морально поиздеваться, а у Хосока теперь сердце не на месте, и это мешает сосредоточиться, постоянно отвлекая призрачными образами светловолосого в голове, заставляя желудок болезненно сжиматься от съедающего по крупицам страха, и мучиться в тисках безрезультатных догадок, не имеющих никакого веса.

Как Хёнвон смог всё понять, мало того, ещё сказать это в лицо, и таким самоуверенным голосом, что Хосок был готов уже на месте ему отдаться и сознаться во всех грехах — оставалось загадкой.

Но брюнет, по-видимому, и не сильно удивлён, насколько это могло бы быть.

Потому что Хёнвон не такой, как большинство альф, и это было очевидно ещё с самого начала.

Он, в отличии от остальных, видит дальше своего носа, видит далеко и многое. Он единственный, у кого Хосок вызвал подозрения своей любовью к теням для век, чокерам и, этого брюнет никак не мог скрыть, тягу ко всему, что содержит в себе муку.

Для него не осталось незамеченным и то, с какой лёгкостью юноша кидал на него обиду, когда другой бы на его месте особо разговаривать бы и не стал, а просто молча подошёл, и с размаху дал кулаком в челюсть.

А ещё конспекты — всегда в идеальном состоянии, и когда открываешь его тетрадку, то кажется, что от неё исходит какой-то неоновый свет, — настолько там все красочно выделено кислотными текстовыделителями, которые, создавалось такое ощущение, он точно коллекционировал.

Он знал всё ещё с самого начала.

То, что Хёнвон догадается, должно было произойти рано или поздно, — в этом Шин, как не странно, даже не сомневался, и уже давно морально готовился к поражению, поэтому сейчас его сердце тревожила совершенно другая вещь.

Ему было страшно предположить, что же теперь будет дальше, а внутри все судорожно дрожало лишь от одной мысли, что его так кропотливо выкроенное положение в сложившемся коллективе может хоть как-то пошатнуться.
Зная, в каких они с Че отношениях, было нетрудно догадаться, что он расскажет об этом при любой выдавшейся возможности, нарочито выждав самый неподходящий момент, и вероятность на благоразумие светловолосого была где-то между ноль целых одной тысячной и нулём.

Его положение всегда было больше похоже на оголенный провод, для которого хватало лишь одной капли воды, чтобы вспыхнуть яркой ослепляющей вспышкой и коснуться абсолютно всех, не давая шанса остаться незамеченным.
От осознания того, что Хосок не проконтролировал, не углядел — эта капля воды, в конце-концов, попала на открытый провод, попала на глазах самого нелицеприятного человека, и теперь ему за этот казус придётся нести ответственность, — у него дрожали колени от подступающего страха.

Хосок снова почувствовал себя тем самым маленьким мальчиком из прошлого — неприкаянный ребёнок, только недавно познавший тепло человеческого общества, у которого потом это тепло отнимают, насильно усаживая на стул и заставляя молча наблюдая за тем, как его успех и приятные воспоминания выскальзывают призраками из пальцев.

Хосок уже сквозь содранную зубами кожу губ чувствует металлический привкус просачивающееся крови, с тревогой под сердцем видя, как его мир в собственной голове делится напополам. Представляет, как разочарованно на него смотрит Минхёк, ведь они столько лет дружили, а он не смог ему доверить свой секрет, и уже в ушах слышит оглушительный хохот Чангюна, а на их фоне сзади стоит группа самых настоящих альф, и среди них главный герой этого торжества  — непоколебимый и просто бесстыжий Че Хёнвон, приветствующий своей злобствующей улыбкой с привычным ему оскалом.

Хосок сидит и чуть ли уже не катается по дивану от негодования, агрессивно избивая подушку, путая её с боксерской грушей, — того глядишь сейчас пар пойдёт из ноздрей от злости, правда, ещё не понятно на кого — то ли на самого себя, что так нелепо прокололся, то ли на светловолосого, который свалился, как снег на голову, совершенно негаданно и нежданно.

Он — его испытание, в котором Хосок должен либо выиграть, либо проиграть, но у брюнета уже ноги подкашиваются и он готов сдаваться, потому что сил идти против этого хладнокровного альфы, стирая ноги в кровь, в одиночку просто нет.

Хосок ненавидит Хёнвона всей своей душой, каждой клеточкой тела, и в один момент его отчаяние достигает той самой точки, когда человек уже устаёт насиловать себя собственными мыслями и в психе хвататься за волосы; когда он уже все обдумал и готов действовать, полностью меняя свою точку зрения.
Доходя до грани, в мозгу омеги словно начинают крутиться неведомые шестеренки, и его восприятие ситуации переворачивается с ног на голову, меняя угол понимания. То, что раньше казалось смертельным ядом становится сладкой сывороткой мести, проглотив которую Хосоку хочется растоптать Хёнвона ещё сильнее, чтобы этот сученок уже наконец-таки понял, что нельзя с ним баловаться, как с игрушкой, что он тоже человек и ему, чёрт возьми, обидно.

Им настолько овладела злость, умело затуманивая разум, что он совсем забыл о своём страхе, и вспомнил о нём лишь только тогда, когда бесцеремонно подошёл к мирно читающему Хёнвону, и смело, даже с некой угрозой в голосе сказал:

— Рассказывай кому хочешь, я тебя не боюсь.

Че просто стоял и читал книгу, но от него уже веяло своеобразным очарованием, на которое способны были только истинные альфы. С Хёнвоном почти никто не общался, да и он сам не проявлял хоть малейшего интереса в беседах, но, даже не смотря на это, его холодная красота и умный взгляд вызывали восхищение раньше, чем посторонние узнавали о его характере, и до того момента, пока Хёнвон не откроет рот, облив тебя с ног до головы грязью. Другого он практически никогда не говорил.

На нём белая хлопковая рубашка с кружевными манжетами и таким же кружевным жабо, расшитое у воротника и придававшее ему какое-то особое изящество, но оно не делало его изнеженным и совершенно не портило, даже больше подчеркивало статность и величие, с каким он обычно смотрел на всех сверху вниз, и, что буквально промелькнуло в сознании Хосока, но тут же померкло из-за ослепляющей вспышки ярости, — в ней он похож на сказочного принца, сбежавшего со страниц книги.
Их обычно такими и представляют.
С самомнением до небес и хладнокровным безразличием.

Но тихий, ровный, и совершенно спокойный голос, на фоне которого тон Шина больше напоминал скандальный визг слащавого омежки, мгновенно напомнил почему он сегодня ночью проснулся в мокрой постели, от точно такого же мокрого сна.

— А оно мне надо? — альфа ногой отталкивает себя от стены, находу закрывая книгу и за один шаг оказываясь прямо напротив Хосока, у которого сперло дыхание то ли от захлестывающего гнева, то ли от такого резкого сокращения расстояния.

Глаза Че въедаются в глаза Хосока, по-видимому, ища в них ответы, и как бы молча говоря "ты сам ко мне подошёл, сладкий", и брюнета снова начинают поражать те эмоции, которые были тогда, в раздевалке, кроя мелкими, разрастающимися волнами и взрываясь яркими фейерверками чувств. Знакомый взгляд и тёплая ладонь, слишком непривычно лёгшая к нему на щёку, кажется, вообще побила все рекорды, выбивая весь кафель из под ног парня напротив.

Хосоку хочется пошевелиться, вырваться из цепких недо-объятий, или чего это он тут устроил; сказать, чтобы отпустил, чтобы никогда больше к нему не прикасался и вообще забыл о его существовании, но тело  вместе с языком предательски обмякло от его неожиданного, но такого аккуратного и, с какой-то стороны, даже нежного прикосновения, растворяя в себе весь гнев и недовольство в мгновение ока.

Если под маской альфы раньше смотреть на него было проще, хотя бы в моральном плане, то сейчас Хосока спасает лишь его бесконечная гордость и последние остатки наглости, которой он научился как раз-таки у Хёнвона, и для себя мысленно отмечает, что быть таким иногда очень даже ничего, и это заметно упрощает жизнь.

Но сейчас их разница в росте, ощущающаяся, как никогда, давила на омегу; брюнет сейчас в особенности чувствует его превосходство; он чувствует, как чужие феромоны въедаются в его легкие, оседая в них невесомым остатком дурманящей морозной вишни, и который явно теперь будет долго выветриваться с его одежды.

Хёнвон наклоняется к лицу Хосока, в то время как большой палец легонько водит по  потрескавшимся губам.

— У тебя сухие губы, — констатирует светловолосый, ещё не придумав, зачем это озвучил, но уже через пару моментов соображая, что с этим делать. — Их нужно увлажнить.

Хосок не совсем помнит, что он делал в этот момент и о чем думал, он лишь помнит телесные ощущения, когда большой палец альфы внезапно оттягивает нижнюю губу с новой силой вниз, беспрепятственно приникая к нему устами; приникает жадно, словно ждал этого целую вечность, и из-за этой несдержанности поцелуй выходит по-своему особенным, страстным, неприлично долгим и мокрым.

Они оба отстраняются, жадно глотая воздух, а в реальность возвращает лишь тёплый голос над самым ухом.

— Я не хочу, чтобы ты меня боялся, — шепчет он ему чуть ли не в губы, держась за края чужой рубашки. — Мне нужно, чтобы ты меня слушался.

Хосок стоит пару минут немного офигевший от жизни, и уже когда до мозга явно с опозданием начал доходить смысл всего происходящего, он хотел высказать ему всё, что думает на этот счёт, но не успевает.

Хёнвон разворачивается и уходит, а Хосок понимает, что влюбился.

***

Ещё тогда, в клубе, омегу что-то зацепило в этом безынтересном взгляде пары глаз, леденящих всем сердца своей холодной выразительностью, но, кажется, в этот раз что-то пошло не так: механизм дал сбой, и вместо того, чтобы показаться Хосоку бесчувственной ледышкой, так просто играющей с чужими чувствами и действуя животному принципу «захотелось», заставить чувствовать к нему отвращение, в душе того что-то ёкнуло, распустилось, ожило и запело, как обычно солнце касается своими первыми и ели тёплыми лучами перьев замерзшей пташки, что зарылась в снегу.

После того случая жизнь омеги изменилась, разделившись на две составные части «до» и «после», и если у Шина спрашивали о каком-то событии, то в голове у него обычно проносилось «это было до поцелуя с Хёнвоном» или «а вот это было после поцелуя с Хёнвоном».

Тот момент в их судьбах сыграл важную, но далеко не решающую роль.
С того самого дня общение альфы и Хосока было совершенно другим, очень отличающимся от того, каким было до этого.

Это произошло совсем не резко, наоборот, очень медленно, и, казалось бы, тот поцелуй, страстный, но совершенно не вписывающийся ни по каким параметрам, должен был пошатнуть и пресечь их взаимодействия, но, такое ощущение, лишь подлил масла в огниво пылающего костра.

Сказать, что после того случая Хосок не спал несколько ночей и вообще подумывал не приходить в универ — ничего не сказать, потому что теперь он чувствовал себя рядом с Хёнвоном не только обнаженным, но и кожей ощущал потенциальную опасность, и это было просто невыносимо.

Но что было ещё более невыносимей — как бы парадоксально не звучало, — не видеть его долгое время.

Впервые Хосок осознал серьезность всей ситуации лишь тогда, когда в универе отменили занятия в честь Фестиваля Лотосовых фонарей.
Самая торжественная часть длилась лишь один день, на которой он, как дурак, в гордом одиночестве смотрел на ночное небо, где по всему небосклону, как сияющие звёзды, мелькали мутные желтоватые пятна самодельных фонариков.
Хосок глядел на них с такими восторгом и очарованием, но ощутимой тоской и свинцовой тяжестью под сердцем, чувствуя, что кого-то не хватает рядом.

Он смотрел на соседние парочки, как назло, просто окружившие его, и чувствовал, как его чуть ли не трясёт от зависти.

Ему хочется так же. Чтобы так же кто-то приласкал, сказал, что Хосок становится ещё красивее, когда улыбается, хочется ощущать чьи-то руки на своей талии, властно прижимающие к себе в знак показания своей принадлежности этому человеку.

Но не абы кому.

Хёнвону.

Да, тому самому светловолосому парню, который когда-то назвал его шлюхой, который никогда ничего не держит в себе и всегда делает то, что вздумается, который грубый и неприветливый, не умеющий общаться с людьми.
Но фишка в том, что он умеет.
Другое дело, что этого не показывает, потому что все не те — все одинаковые, как под копирку, — не видят сути, лежащей прямо на поверхности, потому что не умеют смотреть дальше собственного носа, а когда к ним обращаешься точно так же, они называют это «невоспитанностью» и «грубостью».

— А ведь ты совсем не грубый, — как-то тихо, и невзначай сказал Хосок, когда их взаимоотношения стали настолько близкими, что они вместе выбрались к ближайшему водоёму, разместившись на мостках. — Зачем ты таким себя показываешь, если вовсе не такой?

Однако он уже знал ответ на этот вопрос, и ему просто хотелось послушать голос Хёнвона, сочетающийся с плесками воды о прибрежные камни, ласкающий своим баритоном слух.

— Я просто честный, — альфа бесстрастно повёл плечами.

Хёнвон действительно всегда говорил, что думал, и, признаться, иногда его прямолинейность была способна выбить землю из под ног, заставить порхать на крыльях, как бабочку, или же позволить безжизненно упасть, подобно подстреленной птице.

Его самодостаточность, не требующая к своей личности особого внимания и навязчивости, вперемешку со своей откровенностью и щепоткой самоволия делали Че в глазах других людей хладнокровным и эгоистичным, и когда он узнавал, что у людей о нём сложилось именно такое впечатление, то уже ни о звёздах, ни о бейсболе он ними не разговаривал.

Для Хосока до сих пор остаётся секретом, что же в нём такого нашёл этот парень, что прилип к нему, как пиявка, и сделал абсолютно всё, чтобы вывести из себя сначала от ледяной обиды и страшной злости, а потом из-за негодования и разрывающих в груди чувств, о которых хочется кричать.

За прошедший месяц с того момента омега успел сблизиться с светловолосым и больше понять его поведение, которое теперь не казалось выходящим за рамки воспитанности, и даже успело полюбиться брюнету.

— Тяжело, наверное, тебе, — вслух сказал Хосок, таская из шуршащей упаковки печенье, которое ему принёс Хёнвон. — Сколько же должна ещё томиться твоя душа, пока ищет нужного человека?

Если бы он только знал, что она уже давно не томится...

Но эти мысли остаются неозвученными, и вопрос, на самом деле, риторический, растворяется в прохладном воздухе, настолько свежим, что начинал уже дурманить голову, и вместо ответа альфа мастерски увиливает от темы — не потому, что стесняется или ещё что-то, просто сейчас ещё рано.
Им нужно ещё немного времени.

— Я в кругу полных идиотов, — честно, в принципе, как и всегда, признаётся юноша на выдохе, поджимая колени к себе и обнимая их руками. — Ну какой настоящий альфа будет с таким удовольствием уминать имбирное печенье?

Хосок стыдливо опускает взгляд и сжимает в руках упаковку, пряча её обратно в рюкзак, все ещё чувствуя себя немного некомфортно от того, что кто-то знает о его секрете, и сейчас со стороны напоминает провинившегося маленького ребёнка, стащившего женьшеневые мармеладки из родительского серванта без разрешения.

— Если все остальные думают, что ты альфа только потому, что ты отшиваешь всех подряд, глотаешь блокаторы и дома с ног до головы обливаешься ментоловым шампунем, то меня действительно окружают идиоты, — в его голосе не было ни намёка на злость или ещё какой-то негатив, он лишь рукой игрался с замочком на своей ветровке, иронично смеясь над примитивностью людей. — Неужели они думают, что не может быть спортивных омег и не могут понять того, что у парня нет никаких увлечений кроме тренировок в спортзале, оттого он такой массивный и кажется могучим, как скала, а на деле... — Хёнвон остановился, мгновенно столкнувшись взглядом с Хосоком, и на пухлых губах возникла непринужденная, как показалось омеге, даже нежная улыбка, когда чужая рука легонько потрепала его по чёрным, как вороного крыло, волосам. — ... маленький, ласковый мурчащий котёночек.

Брюнет был готов поклясться, что если его рука задержится более чем на пять секунд, то он действительно замурлыкает прямо не месте, рядом с Хёнвоном. Потому что от него бессмысленно что-то прятать — всё равно всё поймёт.

Однако, после тех слов Хосок смотрит на Хёнвона другим, совершенно новым взглядом — если раньше Че в нём ловил нотки раздражённости и обиды, то сейчас не видел ничего, кроме немого восхищения и растерянной нежности, блестящей мокрым блеском в карих глазах, — и это сочетание сбивает обычно довольно проницательного альфу.

— Хёнвон, а ты одинок? — вдруг спрашивает Хосок, не отрывая взгляда от румяного зарева, прерывая тишину своим вопросом и плесками воды от по-детски бултыхающихся туда-сюда ног.

— Да, — юноша коротко кивает, тоже рассматривая мазки небесных красок переливающегося розового и малинного оттенка, попутно пройдясь пятерней по светлым волосам, поблёскивающих на солнце, и в которых путался морской ветер.

Омега, кажется, уже задолго до этого знал ответ на данный вопрос, но, почему-то, даже сейчас по его телу после слов Че прошлась прибрежная волна облегчения, забирающая с его берега тревогу и волнение в свои далёкие воды.
Конечно же он свободен.
Потому что это только его альфочка.

Предполагалось, что дальше должен был ответить Хосок, но он явно с этим делом не торопится, и слишком долгое молчание заставляет светловолосого перевести свой взгляд на рядом сидящего парня, вальяжно развалившегося на мостке, опираясь на локти.
Че наблюдает со стороны, как он довольно подставляет лицо под последние лучи уже остывшего солнца, в то время как морской бриз играет с его чернильными прядями, а потом ловит мягкую, и такую искреннюю улыбку, когда омега к нему поворачивается и говорит:

— Я тоже.