– Привет, – говорю я ее портрету, стоя босиком на холодной могильной земле. – Ты и представить себе не можешь, как сильно все поменялось. После тебя.

Сжимаю пальцами переносицу, морщусь, пытаюсь проглотить ком, засевший в горле, сжимаю и разжимаю кулаки. Ничего не выходит. Слишком больно.

– Ты многое сумела изменить. Ты меня изменила до неузнаваемости, понимаешь? Ты и его изменила. Клон больше не приходит, Софи, не потому, что ждет чего-то, а потому что устал. Люди оказались слишком сложными существами для него, он не хочет больше драться. Он теперь все понимает, и это заставляет его страдать. Конечно, страдание ему совсем не нравится.

Молчу и вздыхаю. Ноги дрожат, и я падаю на колени, протягивая руки к могильному камню.

– Почему это происходит? Почему мне так больно, так сложно находиться рядом с людьми, которых я предавал множество раз? Почему они меня приняли и простили? Как это вообще возможно? Научи меня прощать, любимая, пожалуйста, позволь мне простить себя.

Но я не могу. И Клон не может. Мы завязли в этой мертвой петле.

***

Так проходит еще несколько совершенно сумасшедших дней, хотя все становится более-менее спокойным. Для Изабель существует лишь Скай, и никакая война ей, кажется, уже не страшна. Мелисса, Колин и Миллингтон обсуждают новые планы, я пытаюсь вслушаться в детали, но Мэды косятся на меня с недоверием, а Чарльз обещает рассказать все позже. Кэсси, нашедшая в этом придурке Хэле своего давнего возлюбленного, совсем сломалась. Они говорят очень много, я слышу, как она смеется и плачет совсем не стесняясь, как это было раньше.

Я не понимаю, что чувствую и что должен чувствовать к ней. Любви между нами не было, была привязанность, которая надорвалась с приездом в Куитлук. И этот ребенок... мой ребенок, которого она носит под сердцем, я не понимаю, как мне к нему относиться. Говорят, такие дети рождаются уродами. Что с ним сделает Штамм? Кто, в конце концов, одержит победу?

В этом доме набилось столько народу, что уже и шагу ступить негде. Приехал Александр Манн, отец Ская, совсем старик. Кажется, в своей жизни я видел его лишь однажды рядом с Адрианой, и они тогда походили на добрых старых друзей, хотя характер Адрианы был не из легких.

Манн смотрит на меня пристально, изучает, но за весь вечер не говорит мне ни слова. С Миллингтоном они, кстати, тоже ведут себя как давние друзья, уверенно обсуждают общее будущее, как будто и не было этих лет пропасти, не было эпидемии, смерти и всего сопутствующего.

Как бы старательно все не показывали свое хорошее отношение ко мне, как бы ни пыталась простить, это ясно, как день: я чужой здесь. Весь этот дом, полный людей, собрал разношерстные компании, и лишь меня оставил в гордом одиночестве. Как это и было всегда.

Поэтому я сижу на полу посреди комнаты, обняв колени руками и опустив голову на них. Закрываю глаза. Слушаю свое дыхание. Не могу вернуться к Софи, сон не приходит.

На улице уже стемнело, снова валит снег. Комната, в которой я сижу, находится на втором этаже дома, поэтому я вздрагиваю, когда кто-то стучится в окно. Когда поднимаюсь на ноги и подхожу к нему, стук обрывается. Открываю окно: никого.

Лишь картонная коробка подвешена к прутьям пожарной лестницы, и мне достаточно протянуть руку, чтобы получить посылку, на которой большими буквами написано мое имя.

Развязываю тонкую бечевку, которой перемотана коробка, и среди кучи декоративного пенопласта один-единственный предмет: пистолет, заряженный единственным патроном. Тот самый, из которого я стрелял в Адриану и тот самый патрон, который предназначался сначала Скаю, а после – Изабель.

Он все еще ждет. Ждет меня.

Руки дрожат, сердце колотится слишком громко и быстро. Запаковываю пистолет назад и швыряю коробку под кровать, так, что ее будет невозможно заметить.

Ложусь, закрываю глаза, и сердцебиение все никак не приходит в норму. Всю ночь меня мучают кошмары из прошлого.

***

На следующий день мы едем в Петерсвилл все вместе. Когда наша большая процессия вываливается из автомобилей, группа уже знакомых мне детей, удивляется и в нашу сторону сыплются тихие смешки.

– Привет! – машет мне девочка с рыжими косичками, но я лишь отвожу взгляд и молча прохожу мимо. Не умею общаться с детьми.

Миллингтон рассказывает и показывает остальным то, что я уже видел и слышал. Об интернате для особенных детей, о совершенно новом медицинском центре, родильном доме и лаборатории в одном здании. Но я честно признаюсь, что это место – лучшее творение Миллингтона. Здесь мне кажется, что я попал в будущее, в совершенную утопию, да даже люди здесь кажутся куда счастливее и усерднее, чем в старых городах.

Один из лаборантов подходит к Чарльзу, хлопая его по плечу.

– Показатели стабильные, никаких изменений. Препарат готов к внедрению.

Миллингтон кивает и переводит взгляд на меня, с меня – на Кэсси и так на каждого из присутствующих.

– Моя последняя разработка, дело, ради которого было создано это место, носит название «Поколение V».

– «V» значит Вендетта? – усмехается Хэл.

– «V» значит вирус. Это дети до двенадцати лет, чей организм способен принять препарат без ущерба для организма. Сам же препарат позволяет внедрить вирус в клетки организма, растворить его в себе, не навредив телу. Это то, над чем мы работаем.

– То есть, – говорит Скай, – Штамм невозможно убить?

– Невозможно, антидота не существует. Но с ним можно создать симбиоз. Вот два ярких примера, – Чарльз указывает рукой сначала на меня, потом на Изабель.

– Вы думаете, что это просто, – сухо говорит Изабель, – растворить Штамм 13 в себе, но это очень больно. Иногда мне кажется, что я схожу с ума. Иногда мое тело восстает против меня. Иногда я хочу разорвать все вокруг в клочья из-за вспышек агрессии.

Я медленно киваю ее словам.

– Мы хотим понять, как избежать этого, – продолжает Чарльз. – С этими детьми пройдут путь от начала и до конца. С ними будут работать психологи, врачи, лучшие учителя. Мы можем справиться. – Миллингтон снова проходит взглядом по каждому из нас. Кассандра?

Она делает шаг вперед и кивает.

– Да, я согласна.

– На что? – спрашиваю я, и руки начинают дрожать. – На что ты согласна?

– Я согласна опробовать препарат.

– Нет! Что ты говоришь? Ты же... ты же...

«Не выживешь», – шепчет Клон на задворках подсознания.

Нетнетнетнет.

– Все будет хорошо, Роджерс, – усмехается Кэсси, снова становясь такой, какой была раньше. Дерзкой, отчаянной, независимой.

Мне хочется закричать, и Клон рычит внутри моей головы. Мне хочется разнести эту лабораторию к чертям, взорвать ее, разорвать на куски. История повторяется, гребанный цикл снова и снова, ведь вирус не знает слова «смерть». Все внутри меня горит. Они ничего не понимают. Неужели они ничего не понимают?

Но Кассандра касается моей руки, и ее глаза меняются. Становятся спокойными, умудренными жизнью. Она знает, что делает, понимает свой риск, и мне ее не остановить. От этого я злюсь еще больше, отворачиваюсь и больше не смотрю на нее. Ни на кого из них.

– «Поколение V» превозмогает нас в своих способностях. Они сильны, умны, их не остановить. Наша цель, моя в большей степени, научить их быть людьми. Воспитать в этих уникальных сильных людях личности, предотвратить ненависть, злобу, конфликты. Вот в чем мне нужна ваша помощь. Я уже говорил об этом Роджерсу и теперь говорю об этом тебе, Изабель. Я предлагаю тебе работу с этими детьми. Сейчас им больше всего нужно покровительство тех, кто сам столкнулся со Штаммом лицом к лицу, кто вырастил вирус в себе, кто стал сильнее. Эти дети должны научиться быть людьми, должны научиться любить.

– Я... – говорит Изабель, но неожиданно замолкает. Делает шаг вперед, смотрит Миллингтону в глаза. – Все совсем не так, как вы себе представляете. Мы с Роджерсом, – она тычет пальцем в мою сторону, – не побеждали вирус. Мы не учились любить. Конечно, у нас разные истории. Роджерс – мешок дерьма, наломал кучу дров, испоганил сотни жизней. Но я не лучше. Я не великий учитель, тем более для детей. Я убивала людей. Я предавала. Я не была сильной, потому что до сих пор рыдаю в подушку и жалуюсь на свою жизнь. Мы не побеждали Штамм, это он победил нас.

Она права. Мне больно, страшно и смешно одновременно: Изабель Мэд говорит правду, она понимает то, что я чувствую. Она смотрит мне в глаза, и мы думаем об одном и том же: наша жизнь – настоящее дерьмо, мы все портим. Мы – не будущее человечества, а его конец.

Но наш молчаливый контакт разрывает Скай. Его громкий голос раздается в тишине так неожиданно, что я вздрагиваю.

– Я ненавидел свою мать, – говорит он, – потому что рядом ее никогда не было. И когда мне нужна была поддержка, я получал очередной тычок в спину, подзатыльник за то, что недостаточно хорош в науке, к которой я никогда не горел желанием, за то, что жил в «своих компьютерах» и не появлялся на людях. За то, что не мечтал изменить мир. Знаешь, иногда, даже очень часто, надо сказать, мне казалось, что тебя, Роджерс, Адриана любила больше всех на свете. Она мечтала, чтобы ты был ее сыном. Не я, идиот, помешанный на компьютерах. Но она умерла, Роджерс. И ее голос до сих пор звучит в моей голове, она каждый божий день говорит мне: «Ты не смог ничего изменить».

От пристального взгляда Ская у меня по спине бегут мурашки. И когда он начинает говорить, смотрит на меня, злится, выплевывает слова мне в лицо, моя первая мысль – «жаль, что тогда я не убил его», вторая – «хорошо, что я его не убил». Между нами проползает невидимая нить, похожая на змею, она сжимает в кольцо меня и его. И слова обретают смысл.

– «Ты не смог ничего изменить» – это самое отвратительное, что я когда-либо слышал. Это хуже смерти, хуже предательства. Это разочарование. Если все мы выжили во время эпидемии, но не смогли ничего изменить, то все бессмысленно. Больше никто не выживет. Занавес. Конец истории.

– Ты предлагаешь учить детей тому, о чем мы сами ничего не знаем? – кричит Изабель.

– Разве поздно научиться? – тихо отвечает Кэсси и все остальные задумчиво кивают.

Чертовы предатели.

***

Я выхожу на улицу, не в силах больше оставаться в душно помещении. Слишком тесно, громко, сложно. Дышу глубоко и с надрывом, пытаясь подавить ком, застрявший в горле. Останавливаюсь у статуи ангела, долго смотрю в ее пустые глаза, и когда оглядываюсь вокруг, никого нет рядом. Расстегиваю куртку и на ощупь нахожу пистолет, спрятанный за пояс. Я не знаю, как долго продержусь и есть ли в этом смысл. Вот оно, мое спасение, нужно лишь нажать на курок.

Но что-то меня останавливает. То ли этот ангел, что смотрит на меня пустыми глазницами, то ли промозглый ветер, то ли мысль о том, что Скай может быть прав. Мы еще можем все изменить, если поймем, как. Только я ничегошеньки не понимаю и не смыслю в жизни. Со смертью все гораздо проще.

И пистолет неприятной тяжестью висит за ремнем. Время или не время?

Обхожу статую вокруг и останавливаюсь позади нее, здесь, где она не достанет меня своим осуждающим взглядом. Сбрасываю с себя куртку, потому что в ней совершенно невозможно двигаться. Ветер пробирается сквозь свитер, и я коченею в считанные секунды.

В голове совершенно пусто, и я смотрю в дуло пистолета, как завороженный. В этой единственной черной точке – целый мир. Тот мир, который я убью единственным выстрелом. Еще раз проверяю и не ошибаюсь: последняя пуля, последний шанс расстаться с жизнью.

Это так странно, выбирать между жизнью и смертью, смаковать во рту преимущества каждой из альтернатив. Самый глупый побег из всех, что были в моей жизни, но это так просто – всего лишь нажать на курок, лишиться страданий в мгновение сильнейшей боли.

Время или не время?

В голове гудит. Закрываю глаза, думаю, как сделать лучше: выстрелить прямо в лоб или в глотку, как это делают в фильмах. Отбрасываю невозможность выбора и приставляю холодное дуло пистолета к виску. Выдыхаю пар. Сжимаю свободную руку в кулак.

Раз.

Перед глазами – могила Софи и ее выцветшая фотография. Ее глаза как глаза статуи – грустные и разочарованные.

«Прости меня, любимая. Жди».

Два.

Я карабкаюсь по шершавым стенам глубокой ямы и совсем близок к поверхности, когда сверху появляется рука и за шкирку вытягивает меня наружу. Клон смотрит на меня глазами, полными злости.

«Ты правда хотел этого?» – спрашивает он, разводя руками.

Мы стоим посреди разрушенного кладбища.

Три.

Алые капли крови падают на белый пол ванной.

«Верь маме, Ник, – говорит женщина, перематывая мою руку бинтом, – верь маме, малыш. Все будет хорошо».

– Ник! – слышу я, вздрагиваю, дуло пистолета слетает с виска, но я не открываю глаза. – Ник! – снова раздается женский хриплый голос, но большую его часть уносит ветер.

Я думаю о том, кто же бежит за мной: Кэсси, или, может быть, Изабель? Что они подумают, когда узнают, что я покончил с собой?

Голос снова зовет меня, и я зажмуриваюсь крепче, возвращая пистолет к виску. Единственная секунда отделяет меня от свободы.

– Ник! – раздается над самым ухом, чья-то рука вырывает пистолет, и я открываю глаза, когда теряю равновесие. Падаю в снег, и перед моими глазами те самые сапоги из сна. Поднимаю взгляд вверх, и в белом тумане снегопада вижу лицо своей матери.

– Доминик, – шепчет Маргарет и склоняется надо мной, протягивает руки, помогая мне встать. – Прости меня.

И тогда раздается взрыв.