Пепелище дышало мокрым пеплом, а белая пелена надвигалась стеной, скрывшей за непроглядным полотном Обелиск. Еще несколько часов и настигнет искателя, запоминавшего местность на случай опасности. Здесь он как на ладони — выжженные равнины на километры вокруг; ориентироваться будет почти невозможно. Обелиск всегда служил маяком, но не зимой — мгла укроет землю, и Каторга утонет в тишине, где все живое вздрагивало от малейшего шороха. Все, кроме самой природы, что не лишится естественного звучания, торжествующего над онемевшим содержимым.

Зима близилась, гипнотизировала, неся с собой множество опасностей и самая страшная из них — неизвестность.

Не обнаружив под завалами миниатюрную лебедку, помогавшую продвигаться во мгле, Цой принялся переделывать стяжку: соединил концы, строп получился длинный, около пяти метров. Должно хватить. В петлю затянул грузик — так проще швырять вперед себя. Проверил Олю, Бугая — провел большим пальцем по патронам в каморах, — заряжен. Ролл отключил, чтобы тот ненароком не затрезвонил. В последний раз глянул на компас, запомнив направление.

Мерно выдохнув, опустил веки и растворился в дымке, а открыв, не видел ничего дальше носа — зря глаза только выколол, с досадой признался искатель. Туман густой настолько, что, казалось, можно лепить фигуры; бредешь окутанный им неведомо куда — заблудись и выбраться уже не сможешь, если только Каторга не позволит, но с ней договориться нельзя, только свыкнуться.

Туман нагнал духоты и обдал сырым теплом. Искатель наслаждался тропической влажностью, приходившей вместе с зимой, тело смаковало ее, испытывая необыкновенную бодрость.

От затычек пришлось отказаться. Зима отняла зрение, нельзя отдавать в ее невидимые лапы еще и слух. Из земли кое-где торчали усики с едким желтым свечением на концах, пробивавшимся через плотный туман — усачи, на чей свет идти ни в коем случае нельзя. Сожрут. Даже Цой не знал, как выглядело ютившееся под пузырчатыми лужами существо, и выяснять не хотел. Первые несколько километров одолел быстро — ровно по прямой, не меняя направления. После пришлось швырять вперед стропу; каждый раз набалдашник глухо плюхался в пепел. Так и шел, используя трос-поводырь, пока звук не отозвался звоном, разрядившим застоявшийся воздух.

Искатель замер.

Стропу собирать не решился, вместо этого медленно потянулся и сжал рукоять Оли, высвободил бесшумно и навел в сторону почти растворившегося звука. Глаза не помогут, — вслушивался, принюхивался, пытаясь уловить опасность, но кругом царило сплошное безмолвие, нарушить которое не решался никто. Стоял, силясь ощутить малейшие колебания троса, понять: есть ли живое на другом конце, скрытом беспросветной простыней. Выждав достаточно, убедил себя в отсутствии угрозы и подобрался ближе. Зря насторожился — грузило угодило в ржавую жесть.

Выверяя каждый шаг, направился дальше.

Сколько продлится эта зима — наверняка не сказать. День. Два. Неделю, за которую в последний раз каторжане едва не лишились рассудка. Истинной природы происходящего не знал никто; правда, был один собиратель, в перерывах между вылазками фанатично твердивший каждому встречному о том, что зима близко, но умер не дождавшись.

Цой, как и многие, увязал приход зимы с обильными и продолжительными осадками, хотя не всегда наступление одного влекло появление другого.

Долгое время грузик продолжал шлепаться о землю, а потом ударился в нечто мягкое, моментально огрызнувшееся вскриком. Трос, силой вырванный из рук, едва не уволок искателя следом. Слышал удалявшееся шарканье и звон оков, и тишину после.

Выхватил Олю и Бугая, развел в стороны готовый сражаться. Щурился, стараясь разглядеть в липкой мгле хоть что-то.

Воздух еле слышно засвистел, точно крылом рассекло; сначала по правую руку, после — дугой, — по левую. Вокруг кружил скользящий шорох. Цой плавно поворачивался за невидимым противником и в последний момент, ощутив приближавшуюся угрозу, юркнул в бок. Туман закружило и увлекло вслед за промчавшимся пятном — шустрая тварь, — нападала вслепую, видела не лучше искателя.

Первобытное чувство, взывавшее из утробы, побуждало броситься прочь. Цой не поддался. Продолжал вглядываться в белую мглу.

Пятно быстро густело и пронеслось совсем близко — искатель успел отскочить, послав вдогонку два выстрела; просвистевшие пули ушли в молоко. Адреналин в крови захлестнул не хуже пыльцы. Цой уловил движение под ногами и не позволил силуэту раствориться в дымке — нашарил хвост, — оказался раздвоенным; второй хлестал по лицу и рукам. Дернул его на себя и откуда-то из скрытого туманом пространства раздался писк хищной птицы. Убрав Бугая, схватился второй рукой, дернул еще, — не поддавалось. Писк перерос в отчаянный крик. Потянул сильнее и едва не завалился — пятно, бросив попытки вырваться, неслось на него. Уклонился от атаки, но тварь учудила полоснуть плечо; пульсировало тупой болью. Блеклая тень возвращалась для очередного удара. Кинулась изо всех сил. Черное лезвие вспороло белую пелену — Цой разрубил тушу, волоча за клинком косу крови. Два глухих удара о землю — два куска умерщвленного тела свалились по обе стороны от искателя.

Сердце неугомонно стучало. Жадно втянул носом воздух — веяло болью и смертью.

Присел на корточки у хвостов. Шерстка короткая; не успели огрубеть и превратиться в хлысты с проступившими окаменелостями — зарубил молодого орлолиска. Переместился к части, что в предсмертной агонии разрождалась мучительным клекотом. Сердце толкало из артерий оставшуюся кровь. Точным ударом избавил птенца от мучений. Ощупал мягкое оперение, еще дышавшее теплом. Крыло неправильной формы — сломано и изранено — понятно, почему не мог улететь, почему не дал отпор — мал еще и ранен. Видно из-за тумана спустился к земле, и сцепился с одним из ее обитателей.

Решил выпотрошить: запах разнесется по округе и, быть может, приманит хищников посмелее, когда искатель будет уже далеко.

Цой не ошибся: неподалеку споткнулся о заклеванного и истерзанного когтями крикуна. Выпотрошил и его.

Трос-поводырь не нашел, а из-за горизонта спешили первые крики — вестники спускавшейся ночи. Туман холодел, приобретая синеватый оттенок. Цой вырыл небольшую яму, в которую лег в надежде переждать. Затолкал затычки в уши и присыпал себя землей. Непрекращающийся крик путал мысли. Каторжане верили, что крикуны способны воспроизводить любые звуки и множили их, превращая в оружие; считали, их ор породили вопли и крики сотен людей, сгинувших в жаре Великого огня.

В ушах — приглушенный вой, перед глазами — застоявшаяся сине-белая вуаль; ночь провел, крепко сжимая в руках Олю и Бугая и жмурившись в пустых попытках прогнать верещание. Почти не спал. И так из раза в раз. Подтачивал голод. Зима редела, но не думала отступать — чем дольше длилась, тем сильнее становилась боязнь: что-то наблюдало, сокрытое туманом, выжидало момента готовое напасть. Каждый шорох дергал нервы, как за струны, играя с воображением; пусть у искателя оно и было скудным, и количество смертей давно притупили страх, неминуемо вытеснявший собой все. Цой знал — зимой не хозяйничал никто. Знание это несло немного спокойствия. Мерещились серые тени, игравшие на белом полотне. Проступавшие на пути очертания коряг и железок глаза принимали за нечто ужасное, а мозг надумывал себе всякого. Вдобавок краски сгущали мрачневшие впереди контуры обветшавшего самолета; первого из многих, тут таких полно — схожих форм и самых разных размеров. Глядя на них не верилось, что когда-то груды железа поднимали в небо себя и сотни людей. Фюзеляжи изъедены и оборваны губительной смесью: временем, ветрами, солнцем и дождем. Крылья многих опали и лежали переломанными подле самолетов, кормивших почву собственным брюхом. На одном таком, лишенном крыльев, смог прочитать едва отличимые, плавающие в воздухе буквы: IKAR AIRL... — а дальше сожжено огнем. Обрадовался, впервые за долгое время: изучение языка не напрасно, но что значила надпись, к чему призывала, осталось для искателя тайной, покрытой мраком зимы.

Из-за скелетов железных птиц, торчавших из земли подобно останкам динозавров, темнели очертания ангаров, чья участь не лучше уготованной самолетам. Люди Старого мира оставили после себя много железа и еще больше пластика.

Проходя мимо одного из ангаров, услышал человеческую речь, доносившуюся из-за обломков, выстроенных кривым забором. Остановился и вслушался. Вроде голоса. Осторожные. Подобрался ближе; их перешептывания перекрыли его шаги. Разобрав в разговоре знакомые слова, и расплывчатые очертания в прорехах заграждения, понял: за укреплением укрывшиеся от зимы собиратели Черни. Цой не стал перешагивать струну погремушки, задел нарочно, заставив ложки и вилки тренькать, сообщая о его присутствии.

— Ухты-йухты! — напуганный раскатистый голос эхом прокатился по громоздкому пространству ангара и тучные наброски фигур, едва отличимые в ослабевшем покрове тумана, засуетились: два силуэта выросли, шурша одеждой и звеня пластинами брони. Схватились за оружие и слились в большое пятно: приткнулись друг другу спинами, топтались на месте, беспокойно ворочая головами по сторонам.

— Это Цой, — назвался искатель, узнав голос Кана. — Сейчас выйду.

Маячащие тени тщетно пытались разглядеть говорившего, но не вышло, пока он сам не позволил, подойдя достаточно близко с поднятыми в воздух руками. Двое, как по команде, расслаблено выдохнули.

— Незя так, Цой, незя, — проговорил Кан уже почти не дрожавшим голосом, сдвигая шапку на лоб, а потом и на изрытое шрамами лицо, вытирая капли пота. — Проходь. Зима-то затянулась, так что, давай, прижопенивайся.

Искатель шагнул за обнесение и уместился на помятой бочке. На расстоянии вытянутой руки лежала опрокинутая катушка, чья дряхлая и неровная поверхность служила столешницей, на которой разложили потрепанные листки с изображением красавиц Старого мира — собиратели перекидывались в дамки. В самом центре импровизированного стола — начатый бутыль гона.

Собиратели вернулись на места. Кан уткнул увесистое ружье в землю и прислонился лицом к перемотанному прикладу; физиономию стянуло набок.

— А вдруг отсюда не выйдем, — развел руками, имея в виду туман, — то хоть останемся на наших условиях, — подпитые глаза уставились на бутылку. — Выпьешь?

Цой отмахнулся.

— Мож тогда, эта, кишканешь чего?

Искатель кивнул; подкрепиться не прочь, желудок давно требовал пищи.

— Эдя, а ну-ка, доставай. Живо-живо. Рот закрой, — добро потребовал Кан. — Уж я-то знаю, ты ж у нас самый запасливый.

Эдя, детина в темном плаще, позволявшем прятать немыслимое количество вещей, покосился на Кана из-под проволочных бровей, будто тот выдал сокровенную тайну, с которой обещал ни с кем не делиться и нехотя пошарил в складках накидки. На покрытое обильной растительностью лицо вдруг легла тень улыбки, и рука потянулась в подсумок, лежавший под бочкой.

— Попробуй, — собиратель выложил на стол паек тоще обычного. — Смелее, Цой, не умрешь, — подвинул ближе. Искатель спокойно взял обернутую в плотный лист плитку и вкусил немного. Разжевал, распробовал и звучно проглотил на радость голодному желудку. Похвалой и благодарностью послужили поджатые от удовольствия губы. — Круто, а? — ободрился Эдя, радуясь тому, что кушанье пришлось по вкусу. — Состав не расскажу, но скажу, как назову, — разошелся триумфальной улыбкой и объявил: — Бутерврот.

Вместо рукоплесканий получил череду одобрительных кивков Кана и Цоя.

— Думали, Мак вернулся, — разочарованно признался Эдя.

— А где он?

— А-а-й, — цыкнув, среагировал Кан и махнул рукой. — Осенило его. Выдумал, как зимой безопасно ходить и утоптал проверять. В такой-то туман, а. Любитель устраивать себе евпаторию. — недовольно пробормотал собиратель. Достал из-за пазухи свернутый лист, надкусил с двух сторон, сплюнул и закурил, пряча самокрутку в ладони.

— Вы в Чернь?

— Какой там. Мы два дня как на вылазке. Наш искатель расщелину какую нашел, говорит, река там, — вытянул вперед руку, будто та текла прямо перед глазами, — а в водах еешних небеса не отражаются, по берегам ни деревьев, ни травы, зато на дне, на дне, говорит, грина растет больше, чем волос на голове Эди, — кивнул на копну напарника. — Мы двинулись, а потом беда за бедой: бес ненормальный пронесся, едва ноги унесли, теперь вот, — оглянул туман, — зима догнала. Никак Каторга в покое не оставит.

— А расщелина где?

Кан отлип от приклада и достал сверток, покрытый аккуратно выжженными дырами, и раскатал на столе поверх дамок. Прижег угольком сигареты нужно место. Эдя чуть было не взвизгнул, боясь, что напарник попортит бесценные дамки, но тот, как бы успокаивая, деловито выставил ладонь.

— Обычно после жгу, — кивнул на струйки сизого дыма, — ну, ты понял.

— Если сделаете небольшой крюк, — Цой указал на карте долину железных цветов, где завалило беса, — сможете забрать часть костей беса.

Глаза Кана округлились, а редкие брови поползли вверх:

— Ты опять? Опять беса угробил?

— Не, нашел таким.

Кан уткнул рукой подбородок и задумчиво кивая, оценивал маршрут.

— А сам куда? — поинтересовался Эдя.

— В Обелиск.

У собирателей дыхание перехватило, даже не переглянулись от ступора, а у Кана самокрутка изо рта выпала. Прямо на карту. Эдя резко схватил ее, сильно смял и послал прочь, затем открыл рот и моментально закрыл, потом вновь открыл, но слова так и не стали звуком.

Кан, сглотнув ком, сказал:

— Так там же, эта, смерть кругом, Цой. Не, я понимаю, тебе память отбило, но такие-то вещи помнить надо.

Искатель не ответил.

— Мы бы тебе помогли, но, сам понимаешь, река-неотражающая-облака...

— Я сам.

Эдя разглядел необычную одежку искателя в устоявшемся тумане.

— Так, правда, выходит? — потрепал густую бороду. — Не соврал Газ, когда за горючкой приехал. Ты нашел Старых людей?

Искатель кивнул, и собиратели заметно оживились.

— Значит, того и гляди, все как раньше станет?

— Доживем — увидим, — коротко ответил Цой.

— Так, а девки-то... Девки. Такие? — Эдя трясущимися от волнения руками показал потрескавшийся лист с изображением рыжеволосой девицы невероятной красоты.

— Такие, — признался Цой, вспомнив Щупу.

Ответ обрадовал собирателя, тот даже заерзал, сидя на бочке.

— Раньше, — с теплом вспоминал Эдя, перебирая листки с дамками на столе, — вроде, собирались так вот и травили у костра анекдоты.

— Чоэта?

— А йух его знает. Так что, продолжим?

— А давай, — Кан поправил свои карты дамок и выложил одну ближе к центру. Эдя накрыл ее своей. — Ты чоэта удумал? У тебя другая была, на пятерочку, — говорил голосом, которым обычно дуракам объясняют очевидное. — Дойки еще как вымя у коров Мяснинска висели. Думал, не замечу? Ну-ка, живо-живо, не гнезди мне тут, старую на место, — потыкал пальцем в стол. — Нечего мне здесь.

Разоблаченный Эдя виновато взмахнул широкими рукавами, пошуршал, и, вынув карту, ту самую, о которой говорил Кан, пристыженно вернул на место.

— То-то же. Ну жулер...

Цой бездумно жевал плитку бутерврота и за хрустом уже не слышал их голосов; сникли в мыслях о черной слизи, подчинившей себе беса. Никогда раньше такого не видел. Гадал, что за зараза такая. Наверняка как-то связана с арахом, не иначе. Прокручивал в голове безумно носившегося беса, вспоминал, как он разрывался криком и, толком не жуя, заглатывал огнедыхов одного за другим. С этими мыслями уставился во мглу. Зима неспешно таяла и где-то там, за туманами, его ждал Обелиск.

Искателя разбудил накатывающий снаружи гогот собирателей. Зима прошла и наступила безоблачная утренняя синева. Цой выбрался за укрепление; глаза щурились от заполонившего обветшалый ангар света, а когда привыкли, позволили разглядеть собирателей, стоявших у ворот. Кан и Эдя, схватившись за животы, осмеивали третьего — вернувшегося Мака, протиснутого в абажур и просившего помочь его снять. Уверял: колпак в тумане незаменим и помогал передвигаться. Собиратели едва не попадали, когда на плечо непризнанного изобретателя спикировала клякса помета — добрый знак, — птицы, а значит деревья неподалеку.

Сдерживая смех, собиратели все-таки высвободили товарища из конструкции и, закинув за спины рюкзаки и тележки, готовились отправиться дальше, к расщелине и той-самой-реке.

Эдя предложил Цою бутерврот в дорогу и, пожелав друг другу исправного компаса, каторжане разделились.

Обелиск высился над бугристым частоколом деревьев, к которым шел искатель. Задумался, как давно не слышал звуков природы, криков птиц. Не сразу разглядел темные пятна на зеленой шкуре Каторги. Достав бинокуляр, увидел пугающую картину: рой птиц с криком взлетевший в небо, черные проплешины на холмах и деревьях, будто какая болезнь заразила.