Никакого представления группы не было, Юн и Ник вышли на сцену сразу после отыгравших перед ними музыкантов. Раздались жидкие аплодисменты. Маленький темный зал был наполнен сигаретным дымом и неприятным запахом пролитого на пол и впитавшегося в одежду алкоголя. Было десять часов вечера, The Trainspotters выступали предпоследними, поэтому число зрителей заметно поредело: из ста человек, пришедших на концерт, остались всего три дюжины самых стойких или самых пьяных. Свет над сценой не работал, из-за чего Юн при выходе едва не ударился зубами о микрофон. На мгновение он закрыл глаза и попытался сконцентрироваться. «Ничего не имеет значения, я один в бесконечном вересковом поле. Главное – помнить о звуке». Подключая гитару, Юн вгляделся в толпу и увидел среди ряженых друзей Ника и нескольких сутулых жителей Убежища – Лору, она махнула ему рукой и послала воздушный поцелуй.

Звукооператор лениво попросил Юна взять аккорд, чтобы проверить громкость. Юн провел большим пальцем по струнам и нахмурился. Он попросил прибавить гитару, но парень лишь взглянул на фанерный «сквайр-страт» в руках Юна и ухмыльнулся. От него уже пахло пивом, и он явно не собирался отрабатывать свои деньги. «Вот и весь саундчек», – подумал Юн. Он оглянулся назад, где за ударной установкой сидел Ник. Тот пожал плечами и начал отсчет. Юн медленно провел по приглушенным струнам, словно доставая меч из ножен. Раз, два, три, четыре!

На последнем счете Юн взлетел в воздух, выпустив своего тигра из клетки. Раненый дикий зверь метнулся в зал, обезумев от вибрации струн, широко открыл свою пасть с обломанными клыками, и искрящий гнев из его глаз посыпался огненным дождем на бетонным пол подвального клуба. В зале кто-то одобрительно крикнул; перебравшие спиртного типы, сидевшие за барной стойкой, разом повернулись к сцене. Доиграв вступление, Юн подошел к микрофону и хрипло запел с закрытыми глазами.

Отправьте меня на бойню,

Назовите душевнобольным!

Я - рожден быть свободным,

Пьяным, печальным и злым!

Рвется зверь из груди – наружу;

Прочь, из-под кожи! По роже – и в зубы!

Пуская пьянящую зимнюю стужу

По венам; печально и пьяно, в бреду

Я бреду, разбиваюсь на сильные доли...

Я юн, но смертельно болен!

Вечно пьяным - вперед, по дороге и вброд;

В реки крови, в обход – поневоле; мама, прости!

Отпусти – и в огонь, и в воду; и в печку, и в прорубь;

И с солью на ране, и даже в белом саване!

Со злобой – к свободе, с лязгом и вдребезги;

Весь в грязи и не видно ни зги;

Я в гробу, и стены сдвигаются,

Из горла́ – да в сушеное горло!

Хлеб запивая собственной кровью –

Не просыхая, рву глотку

Днями, ночами. Зачем и кому?

Горе – до дна, и снова ко дну;

Кончается воздух! Я уже на дне Марианской впадины?

Зажали, гадины!

Я последний мертвец в омертвевшем краю,

Я устал, я готов – и к петле и к костру,

Я готов – на эшафот и на бойню!

Отправьте меня на бойню,

Назовите душевнобольным!

Я - рожден быть свободным,

Пьяным, печальным и злым!

Во время гитарного соло усилитель зашипел и отключился, и Юн, стоявший уже на коленях, открыл глаза, вырванный из гипноза беспомощным звоном струн своего задохнувшегося инструмента. Толпа замерла, руки опустились; никто не мог понять, что случилось, и только Ник продолжал держать свой грубый ритм. Из зала раздался осуждающий свист. Юн вскочил на ноги, бросил гитару на пол и направился к пульту; глаза его затопила ярость, кулаки сжались. «Это все он – решил пошутить надо мной! Я сотру ухмылку с его прыщавого лица!» Юн подскочил к звукооператору и со всей силы ударил его в челюсть. Парень растерянно отшатнулся, запутавшись в проводах под ногами, задел рукой неподключенный бас-усилитель и рухнул на пол. Под улюлюканье пьяной толпы Юн склонился над парнем, схватил его за ворот рубашки и начал бить ему по лицу, стараясь не терять ритма ударных, попадать в сильную долю. Ник перестал играть, вскочил из-за установки и подскочил к Юну, чтобы оттащить его. Ник что-то кричал ему в ухо, но Юн не различал слов. Тигр рычал у него в голове: «Убей! Выпусти ему кишки, втопчи в землю, сожри его внутренности! Ты же знаешь, какое это прекрасное чувство – бить кого-то по лицу; какой прекрасный, совершенный и завершенный звук остается в воздухе после удара! Взмах – простой и уверенный, похожий на свист самурайского меча, освобожденного из ножен, ярко-красный огненный след, как в аниме; и удар – тот ювелирно точный удар в самое сердце, после которого враг падает замертво, и кровь брызжет алым фонтаном в разные стороны! Разве не об этом звуке ты мечтал, Юн?»

В зале включился свет, раздался звон разбитого стекла у барной стойки, кто-то полез на сцену. Перед микрофоном возник взволнованный организатор – он просил всех успокоиться, но его уже никто не слушал. Стены подвального клуба затряслись от внезапно поднявшегося шторма. Матросы обезумели от качки и паленого алкоголя; никто не видел землю, слишком поздно было бросать якорь, их затянуло в водоворот, значит, кого-то обязательно вздернут на рее; они лезли наверх, на мачты, срывали паруса и рвали глотку – но в бесконечном океане никто бы не услышал.

И змей с выпотрошенным животом, разрезанный пополам горизонтом, поднимался из-под воды; и воды пенились и краснели; и волны бились о корму; и видна была чья-то кровь на танцполе, и слышен был чей-то – то ли гневный, то ли радостный вой...

За две недели Майя похоронила еще трех котов со вспоротыми животами, превратив пустырь перед многоэтажкой в центре промышленной зоны в настоящее кладбище домашних животных. По объявлению о пропаже паука-птицееда ей так никто и не позвонил.

После закрытия кондитерской Майя и Ида убирались в зале. За окнами с розовыми занавесками повисла темнота, разрываемая лишь мерцающим розовым светом от вывески. Под вечер ударили морозы, и прошедший днем ледяной дождь превратил улицы в каток; провода за окном покрылись наледью, фонарь над входом в кафе не работал, светофор на перекрестке потух; в некоторых районах отключилось отопление.

– Так ты все-таки решила вернуться домой? – спросила Ида.

– Пока не знаю, – ответила Майя. – Может быть, после праздников.

Ида кивнула. Она стояла у дальнего столика, повернувшись к Майе спиной, пересчитывала салфетки в держателе и едва заметно шевелила губами. Майя подняла глаза и посмотрела на Иду. Майе захотелось, чтобы Ида обернулась и попыталась остановить ее, попросила не уезжать, пообещала бы, что все наладится, что они вместе переживут все трудности и вместе найдут ключи от Королевства Розового Единорога. Но Ида не стала врать Майе, ей больше нечем было ей платить. Они обе знали, что дела в кофейне идут хуже некуда: за последнюю неделю количество посетителей уменьшилось почти вдвое – причиной всему были начавшиеся на улицах промышленного района беспорядки.

У Майи не было ни денег, ни работы, ни вещей, кроме тех, что ей дала Ида. Чучу потерялась, и ей не удалось отыскать свою потерянную сумку – она даже приходила на склад забытых вещей рядом со станцией, но там ей сказали, что ничего похожего не находили; в утешение предложили забрать чей-то вязаный шарф, который за два года никто не забрал. У Майи осталась только гитара, на которой она не умела даже играть. Она понимала, что в Мегаполисе ее больше ничто не держит. «И все-таки, – думала Майя, укрываясь по ночам одеялом, чтобы не жмуриться от восклицательного знака, отраженного стеклом, горящего на стене. – Все-таки так хочется верить в чудо! Вдруг кто-нибудь явится в самый последний момент из замерзшей темноты с улыбкой – искренней, настоящей? Постучится однажды утром в дверь и скажет прямо с порога: «Здравствуй, Майя! Знаешь, я тебя искал. Помнишь тот день, когда выпал первый снег? Помнишь заснеженную станцию на окраине? Это ведь я – тот музыкант с длинными пальцами, смешно, правда? А ты, должно быть, та самая девушка, что потеряла свою сумку! Держи, вот она, там все на месте – твои вещи и деньги. Я нашел твой адрес в объявлении, это ведь ты потеряла своего паука? Представляешь, я нашел его в сугробе!» И тогда Майя обязательно со слезами на глазах положит ему руки на плечи – но, разумеется, не сразу. Незнакомец должен будет постепенно превратиться в друга, или даже – большем, чем друга. Все не будет выглядеть пошло, а произойдет само собой, как в кино или в книге, когда, прошедшие через все тернии и через всю тщетность долгого пути, два главных героя встречаются; и в их молчании, и в их взглядах, и в их жестах – во всем мерещатся знаки судьбы и всезнающий космос, что сшил их красной нитью. Да, их сведет сама Судьба, их пути пересекутся, переплетутся их души, и они встретятся, чтобы быть вместе навсегда. На меньшее Майя не была согласна. Нет, все не будет пошло! Сначала музыкант с длинными пальцами сыграет ей что-нибудь, когда она протянет ему его гитару. И она будет аплодировать, когда он оторвет глаза и свои длинные пальцы от инструмента, потому что он, конечно, замечательно играет; а потом Ида прибежит из кухни с измазанным передником и позовет всех пить чай из дрожащих чашек. «Не переводи сегодня часы, Майя! – весело скажет Ида и подмигнет. – Пусть время не бежит так быстро, только не сегодня!» И они сядут за стол и будут говорить, говорить много и смеяться по-настоящему, до больного живота, и им будет так хорошо и так уютно всем вместе; и они будут смотреть в окно, где холод и морозные узоры, а внутри тепло, и можно даже немного подурачиться – порисовать пальцем на стекле... А потом музыкант отведет Майю в тот простой, но изящный бар, затерянный в переулках за центральной площадью, и они просидят там весь вечер. Он угостит ее двухцветным коктейлем с каким-нибудь фруктом в бокале харрикейн в форме идеальной женской фигуры, а Майя будет медленно водить соломинкой по звенящему краю и смотреть прямо ему в глаза. Они не будут стесняться, начнут говорить откровенно. «Однажды мне приснилось, как я воткнула кухонный нож своему брату между ребер, чтобы проверить, способен ли он что-либо чувствовать, – признается Майя. И спросит после паузы: – Ты думаешь, я больная, верно?» А музыкант только слегка улыбнется и промолчит, не станет ее осуждать, потому что он и сам наверняка хранит какую-то страшную тайну... Будет уже глубокая ночь, когда он проводит ее до «Королевства Розового Единорога!», и они обязательно остановятся на ступеньке, как стеснительные школьники, и будут не в силах отпустить горячие скрещенные пальцы. И вот тогда уже, думала Майя, она поднимется на носках, положит руки ему на плечи и закроет глаза, коснувшись щекой его высокой груди...

Майя не верила, что такое может и в самом деле случиться, но ей хотелось хотя бы подольше сохранить это предвкушение несбыточного чуда, пережить январь в кондитерской, еще, может быть, сходить в то кафе в переулке, пусть и в одиночестве, безо всякого музыканта с длинными пальцами. «Все что угодно, только не домой до конца праздников!» Праздничная суета туманного города всегда вызывала у Майи лишь отвращение. Ее тошнило от этих неприятных лиц дальних родственников, которые понаедут, понасядут за накрытые столы и обязательно станут расспрашивать Майю о ее поражении; ее тошнило от этих бессмысленных разговоров, особенно неуклюжих приветствий в прихожей, тошнило от этих неискренних улыбок, бестактных смешков и, конечно же, этих чертовых салатов – бесчисленного множества разноцветных салатов, закусок, тарелок с горячим и холодным, соусов, которых непременно кто-нибудь попросит передать, когда все сядут за стол, где все будут жевать и жевать пошлую, сильно пахнущую еду из огромных тарелок и говорить о погоде, политике, бизнесе, спорте и проч.

Прочь. От этой тошноты Майя и сбежала из громоздкого дома в скованном паутиной сердце прикованного к кровати города – в день, когда выпал первый снег. «Подожду еще неделю, – говорила себе Майя, убирая со стола скатерть со следами пролитого кофе. – Подожду, пока оттают фонари и светофоры, и тогда буду думать, что мне делать дальше».