На рассвете в день концерта Юн попросил Лору отвести его на последний этаж – он хотел увидеть картины, нарисованные художником-самоубийцей. Когда они вышли в коридор, солнце еще не встало, но Убежище уже проснулось и задышало полной бетонной крошки грудью. Дойдя до эскалаторов, Юн взглянул вниз: перед цистерной выстроилась очередь за водой – худые люди в бесформенной одежде с тазами в руках. Дети весело гоняли жестяную банку по внутреннему дворику, матери что-то кричали им вслед; юноша с длинными волосами опустил руки на клавиши пианино с отломанной крышкой, принялся наигрывать собачий вальс, то и дело сбиваясь, делая паузы и начиная с самого начала; старики качались в гамаках и курили.

– Так и живем, – сказала Лора с улыбкой, – умираем каждую ночь – вянем, как цветы; и расцветаем с рассветом, когда улетают вертолеты, ночные хищники. Бесконечный круговорот, вращение лопастей, без остановки, на запредельной скорости. Днем – безумный кровавый водоворот, бурлящий поток неисчерпаемой жизни; нет времени вздохнуть, только подноси новый холст! А ночью – мертвая тишина, вакуум, медитация, одна нота Дзэн, освобождение от заблуждений. Это наш маленький ритуал, наша малая плата за свободу и сто квадратных метров на каждого – с видом на вонючую, но давшую крышу над головой промышленную опухоль, оплакиваемую воем печальных бродячих псов.

Они поднялись на тридцать второй этаж под самой стеклянной крышей, и перед ними разверзлось бетонное море, пенящееся, залитое краской до самого горизонта. Все перегородки, кроме несущих колонн этажа – одиноких утесов – были снесены; одиноко виднелась вдали, словно снесенная штормом от берега лодка, ржавая раскладушка. Юн на мгновение замер, подумав, что сошел с ума: он будто оказался в открытом море. Лишь коснувшись ладонью одной из колонн с нарисованным маяком, он догадался, что море и остров были всего лишь иллюзией, сотворенной художником. Краска была густая, с комками, отчего картина, казалось, готова была вот-вот вытечь наружу, обрушиться водопадом на пол с гребнями темно-синих волн; бездна под ногами – от ближней стены и до дальней. И Юн представил, в каком исступлении безумный художник закрашивал широкими мазками этот серый мир, изливая наружу, выжимая до капли, бунтующий океан у себя внутри. «Это его поле боя», – подумал Юн.

– Я не люблю здесь долго находиться, – сказала Лора.

– Почему?

– Меня начинает укачивать.

Лора взяла Юна за руку – ей понравилось держать его за руку, сжимать его огрубевшие кончики пальцев, отчего ей становилось чуть щекотно, – и повела вдоль иллюзорной линии горизонта. Пока они шли, Юн смотрел под ноги, и земля плыла у него под ногами. Кое-где, разбросанные штормом, словно обломки после кораблекрушения, на полу, заполненном волнами, в разных местах были нарисованы «черные дыры» – треугольники неправильной формы, хаотично повернутые в разные стороны.

– Что это такое? – спросил Юн, показав на пол.

– Похоже на осыпавшуюся мозаику... или на дыры в пространстве, – сказала Лора, пожав плечами, – или на всепоглощающий мрачный космос... Кто его знает? Работы безумного художника нелегко понять. Иногда даже в сложившейся картине слишком много черных пятен. – Лора качнула головой. – Знаешь, вместе с этим странным типом здесь жила маленькая девочка. Мы звали ее «У», потому что она была хмура и все время молчала; подносила ему краски, готовила еду. Кто-то считал, что они были отцом и дочерью, кто-то, разумеется, предполагал худшее. Слухи ходили неспроста: этот художник был самым чокнутым из жителей Убежища за всю его историю, а странных типов, уж поверь мне, здесь хватало! Но мне кажется, только по-настоящему сумасшедший человек способен облить себя бензином и спрыгнуть с небоскреба, когда от него зависит жизнь маленькой девочки.

– Ты говоришь о девочке с лезвием во рту? – почему-то спросил Юн.

Лора удивленно посмотрела на него.

– Откуда ты знаешь?

– Кажется, я видел эту девочку под недостроенным мостом у железной дороги.

– Может быть, – задумчиво проговорила Лора. – Именно там заканчивается наш подземный проход через канализационный коллектор – единственный безопасный выход из Убежища... – Лора вздохнула. – Бедная «У»! После самоубийства художника, которому она была так предана, девочка сошла с ума, будто превратилась в дикого зверя – в одну из ночей она сбежала от нас и так и не вернулась. Иногда мы находим убитых ею животных на пустыре, а недавно кто-то из наших видел «У» недалеко от станции – она широко улыбалась, и все лицо у нее было в шрамах от лезвия, сжатого между зубами, и кровь текла по ее щекам... Должно быть, и ты увидел ее неподалеку.

Юн кивнул.

– Скажи мне, разве можно вот так просто бросить самого близкого человека ради красиво поставленной точки? – вдруг спросила Лора. – Разве можно быть настолько бездушным, чтобы покончить с собой, когда от тебя зависит жизнь маленькой девочки?

– Мне кажется, художники живут сразу в двух мирах, и их души в каком-то смысле не принадлежат им самим, – говорил Юн после короткой паузы, всматриваясь вдаль. – В первую очередь хороший художник должен служить не людям, а искусству, разве не так? Ты можешь сказать, что искусство, в свою очередь, должно служить людям, это верно, но все же искусство опасно, как огонь; и настоящий художник – раб, несущий огонь, – проклят быть эгоистичным и несчастным, разрушающим все, к чему прикоснется; он должен быть готов оставить свою душу на холсте безо всякого остатка, чтобы создать нечто настоящее, несокрушимое, одержимое... нечто, заставляющее испытывать страх! И когда я смотрю на эту картину, на это огромное, пугающее полотно, по которому рассыпаны эти черные треугольники, хранящие, наверно, какую-то тайну... чувство страха будто держит меня за горло. Ради подобного чувства и совершаются жертвы.

Лора нахмурилась.

– Ты говоришь странные вещи.

– Я слышал, великие люди обладают даром предвидения, – продолжал Юн, не обращая внимания на слова Лоры. – Интересно, мог ли художник-самоубийца предвидеть собственную смерть? Я имею в виду, был ли он создателем своей судьбы или ее рабом в тот момент, когда подносил зажженную спичку к губам? Вот что меня беспокоит, вот что я хочу знать... В чем смысл его предсмертного послания?

На горизонте из-под воды вырывался детально выписанный огромный змей с пустыми черными глазами: он тянулся за собственным хвостом в облаках, словно существовал одновременно в двух параллельных мирах, но был рассечен пополам горизонтом; и из его вспоротого брюха вываливались нарисованные густой краской с комками – потроха; они тонули в воде, окрашивая волны в бордовый цвет. И по этим бордовым волнам плыло в сторону острова – на свет маяка – черное размытое пятно: корабль из ногтей мертвецов.

– Знаешь, все вокруг считают безумного художника гением, но, кажется, только потому, что он умер, – тихо сказала Лора. – Я же думаю, он был так же загнан в угол, сбит с толку, так же мелочен, как и все остальные – как и мы сами: мечтаем изменить порядок вещей и ход истории, но не способны даже позаботиться о себе самих. Знаменитый художник или несчастный, пойманный в белую рубашку, – такая ли уж большая разница? Ни тот ни другой не способны выжить в реальном мире и не сойти с ума. На Холодном Острове нередко сходят с ума, верно? Вот что я думаю: людей нужно спасать от самих себя, от давления вечной мерзлоты и неистребимого одиночества в крови. Вероятно, в случае с художником-самоубийцей было уже слишком поздно... Вероятно, он впал в депрессию, из которой не смог найти выхода, вероятно, возомнил себя приближенным к богу, облил себя бензином и принес жертву на алтаре перед толпой, жаждущей крови и зрелищ. Вот и вся история! Но в этой истории не он был жертвой – он был палачом, решившим покончить с собой, чтобы обрести вечную жизнь и вечную славу. А жертвой его эгоизма – как ты этого не поймешь? – стала несчастная «У»! Это она была сброшена с пирамиды, пока жрец стоял на самой вершине, наслаждаясь лучами обжигающей славы и сжимая в руках трепещущее, вырванное из груди маленькой девочки – сердце...

– Ты говоришь совсем о другом, – хрипло сказал Юн. – Ты пытаешься сказать, что художник, убивший себя ради вечной славы, был плохим человеком. Меня же больше интересует, не напрасен ли был его творческий путь.

Лора внимательно посмотрела Юну в глаза.

– Я думаю, он просто был болен... и больше здесь не о чем говорить.

Когда горизонт, нарисованный на бетонных стенах начал давить, а тошнота подступила уже к самому горлу, Лора проводила Юна вниз и показала тайный подземный проход – длинную прямую кишку, соединяющую зловонный угол, заваленный фанерными листами у лифтовой шахты в главном зале Убежища, и дыру под недостроенной эстакадой – гниющее чрево темной канализации, чьи ядовитые стоки должны были проходить прямо под гаражным комплексом. Пока Юн шел по узкому проходу, кое-где осыпавшемуся красным кирпичом, оголившему свои разломы, он слышал грохот далеких поездов. «Наверное, здесь можно услышать и стук сердца ударной установки из гаража, отраженное эхо канализации, гимн окраин с его потом, кровью и запахом; грязный лоу-фай(1) поломанной музыкальной шкатулки, – подумал Юн. – В этой вене промышленного района я – тромб, маленький кровяной сгусток, инородное, чужое тело, которое город всеми силами пытается отторгнуть...»

__________

(1) Музыкальное направление, для которого характерно низкое качество записи звука.