(Все, что у него было, она забрала с собой)

Он еще отчетливо помнил каждую из ее картин. Он помнил эти неуклюжие мазки дрожащей рукой, ее бледные и потрескавшиеся от сухости губы, дрожащие в неразборчивом шепоте. Взъерошенные короткие волосы. Блестящие от слез глаза.

То, с каким видом она рисовала, не стоило вообще видеть кому-либо. Но Саша все видел. Двадцать лет своей жизни.

Он словно завороженный наблюдал за тем, как ее рука возносилась над полотном, как капельки краски падали на ее руки, на пол, на все вокруг и иногда добирались до самого Саши. Она по щелчку пальцами становилась безумной. Рисовала быстро-быстро, будто боялась что-то упустить, забыть или потерять. Так, как особо дотошные люди записывают свои сны по пробуждении, потому что картинка имеет свойство бесследно исчезать из памяти, оставляя после себя смутное ощущение дежавю.

Когда она заканчивала рисовать, ее картина никогда не казалась Саше законченной. Едва различимые на полотне лица усмехались контуром губ, смотрели на него через очертания глазниц и казались лишь набросками какого-то будущего шедевра. Но она облегченно вздыхала и улыбалась, переводя взгляд с картины на Сашу и обратно. В эту секунду она переставала быть сумасшедшей, переставала видеть странные галлюцинации и сны наяву и становилась совершенно обычной женщиной.

Когда все заканчивалось, когда она успевала перевести дух, всегда подходила к Саше и крепко прижимала к себе. Часто бывало так, что ее домашняя рубашка оказывалась мокрая насквозь, и Саша проваливался в это облако запаха пота, перемешанного с резким цветочно-цитрусовым парфюмом. У нее громко билось сердце, так, как будто все эти часы за ней кто-то гнался, но так и не смог догнать.

Именно это сердце ее и подвело. Оно остановилось год назад.

Сашины воспоминания о матери всегда отличались от прочих других по цвету. Они были более тусклые, серые, неразборчивые. Напоминали собой движение в кинотеатре во время фильма, когда ты едва ли можешь рассмотреть лицо человека, сидящего рядом с тобой. Порой Саша ужасался тому, что действительно не помнил ее лица с того времени, когда она была молода, красива и много смеялась, но совершенно не мог забыть это выражение загнанности, страха и безумия, когда она рисовала.

Иногда Саша говорил об этом вслух. Многие удивлялись: их-то она никогда не пускала в свою мастерскую. Они-то не наблюдали этого мгновенного раздвоения личности, не видели ее погони. Все это знал лишь Саша, и это была маленькая тайна, из ночи в ночь преследовавшая его во снах.

Саша не верил в мистицизм и приметы. Но теперь он все чаще стал задумываться о том, не хочет ли дух его матери что-то показать ему. Не хочет ли открыть какую-то священную истину и подтолкнуть в нужном направлении?

Саша подошел к окну и прилип к стеклу лбом, наблюдая за звездами. Сначала он заметил всего одну, но потом появилась вторая, третья... Саша увидел целую россыпь горящих огоньков и не смог сдержать щемящую пустоту внутри. Сердце кольнуло.

Она всегда рисовала звезды.

Она рисовала людей среди звезд и звезды среди людей. Она рисовала животных, дома, натюрморты, пейзажи, портреты, но действие всегда происходило ночью. Отголоски знаменитого полотна Ван Гога проходили сквозь все, что она рисовала. В день, когда Саше исполнилось двенадцать, она нарисовала его самого. С причудливо вытянутой головой, большими глазами, в которых было слишком много бликов, похожих на слезы, и глупым удивлением на лице. Звезды рассыпались по его щекам и лбу, а эта несуразная голова летала где-то в ночном небе, и Саше совсем не нравилась эта картина, хотя мама была в восторге. Так гордилась своим творением, что норовила повесить на самое видное место. Но каждый раз, когда Саша смотрел в свои же глаза, он вздрагивал. Было в этой картине что-то... живое, но замурованное в деревянной рамке.

Он снова не заметил, как Соня проскользнула в комнату, и ощутил дуновение травяного ветра, который она принесла с собой. Холодок пробежал по спине, и Саша обернулся.

– Снова не спишь? – спросила она, в излюбленной манере скрестив руки на груди. Он пожал плечами. Даже какая-то глупая улыбка дрогнула на Сашиных губах.

Он провел здесь два дня. Два дня после того, как его жизнь оборвалась в попытке сбежать от себя и мира, после глупого падения с железнодорожных путей в овраг и возвращении в себя здесь, в доме девушки-птицы, из которого он больше не мог найти выхода.

Все это время Саша слонялся по тесному коридорчику, смотрел в окно, листал книги и делал короткие записи в блокноте, которые никогда не перечитывал, потому что Соня всегда вырывала страницы. Саша не знал, зачем, да и спрашивать было глупо – она никогда не отвечала на вопросы. Просто молча сидела напротив, наблюдая за его потугами. Точно так же, как и он когда-то наблюдал за работой матери.

– Можно спросить? – сказал он, глядя Соне в глаза. – Где мой телефон?

Она нахмурилась. Впервые Саша дождался хоть какой-то реакции на свой вопрос.

– У тебя не было телефона, когда я нашла тебя в овраге.

– Странно. Я слушал музыку в дороге.

Саша знал, что Соня чего-то не договаривала. Чувствовал, что она не просто так держит его взаперти, но ему было хорошо здесь. Спокойно. Безопасно. Он не раз ловил себя на мысли о том, что уйти не составит труда. Он был в два раза крупнее миниатюрной девушкм, мог запросто заставить отпустить его, чуть разозлившись и по-медвежьи взревев, он мог даже выломать дверь или разбить окно. Но Саше совсем не хотелось этого. Его не тянуло назад.

– А как ты дотащила меня до своего дома? – он скрестил руки на груди, подражая девушке.

– Я очень испугалась. Хотела тебе помочь. В состоянии стресса люди... не ведают, что творят.

Саша удивился самому себе. Трое суток их диалог не двигался с места, как вековой дуб, но вот теперь отрастил крылья. Саша постепенно стал узнавать девушку, что его спасла. Узнал, что Соня живет одна, что у нее нет друзей, но есть хобби. Что она любит гулять в лесу, различает птиц по их голосам, собирает грибы и травы и печет невероятные пироги.

– Как ты вообще оказался здесь?

– Мне... мне начало казаться, что я схожу с ума. Я проснулся утром в своей новой квартире, а над столом висит зеркало, представляешь? Я его не вешал, да черт возьми, даже не покупал. А в отражении был другой я. Он так страдал... снился мне еще много дней. Кстати, почему у тебя нет зеркал в доме?

– Я тоже их боюсь... – ответила Соня шепотом.

– Сумасшествие какое-то.

Саша лег на спину и уставился в потолок. Он много думал о произошедшем, но так и не смог найти тому хоть мало-мальски здравое объяснение.

– Написал сегодня что-нибудь? – спросила Соня и впервые за эти дни подошла ближе к Саше. Она опустилась на край кровати рядом с ним, став еще ниже и меньше. Покосилась на раскрытый блокнот, но в нем ее ожидала лишь очередная пустая страница.

– Нет.

– Что-то еще тревожит? Не дает уснуть?

– Воспоминания.

Саша никогда и ни с кем не говорил о матери: тот период был самым сложным в его жизни. Мать болела, не вставала с постели, и все свое время он старался проводить с ней. Его грозились выгнать из университета, если он не закроет сессию, и вот-вот готовы были забрать в весеннем призыве. А потом она умерла. Саша даже не помнил, как сдавал последний экзамен, потому что в те дни не спал совсем и почти ничего не ел. Пожалуй, одним лишь чудом его тогда перевели на второй курс с пятью пересдачами. И даже от этого Саше совсем не становилось легче.

Соня снова беззвучно растворилась в темноте коридора, и Саша тяжело вздохнул. Ему было хорошо здесь. Ему нравилось пить отвары неразговорчивой травницы и есть ее стряпню. Ему нравилось бродить по комнате, и, пользуясь знаменитым советом Бродского по целым дням не покидать ее. Иначе это было бы ошибкой. Самой большой ошибкой в Сашиной жизни.

Этот дом был особенным, и Саша чувствовал себя в нем защищенным. От злых духов, призраков, смерти. Саша уже третий день ни за что не переживал, ничего не боялся. Он не знал, как выглядит. Он приглаживал торчащие волосы руками, расправлял складки на одежде, щупал пальцами колючую щетину и лишь догадывался о том, что могло показать его отражение.

Этот мир стал Сашиным сеансом психотерапии. И никто не пытался залезть в его голову.

Саша покосился на раскрытый блокнот и взял его в руки. Почесал затылок, глянул на звезды, и слова сами нашли путь наружу, когда карандаш коснулся бумаги. Больше всего Саше нравилось писать карандашом.

«Иногда я думаю: может, она и не умирала вовсе. Может, когда я пришел в этот мир, она уже была мертвой. Может, был мертвым я. Не знаю. Но что-то есть в этом всем нереальное, невозможное. Она должна была жить вечно, и кажется, живет до сих пор в каком-то невидимом мне состоянии. Я все время чувствую на себе ее взгляд...»

Саша и правда почувствовал это. Поднял голову, встретился взглядом с Соней. Она смотрела на него, наклонив голову. Нижняя губа чуть оторвалась от верхней, показав ровные белые зубы. Сашин испуганный взгляд отразился на ее лице.

Он смутился. Захлопнул блокнот, кинул на тумбочку и уставился в стену с рисунком. Он спросил себя: «Смогла бы мама нарисовать что-то подобное?» Смогла бы, конечно, но не стала бы. Над лесом и маленьким деревянным домиком совсем не было звезд.

– Это твой рисунок? – спросил Саша, поворачиваясь к Соне, которую теперь ласково звал Соня.

– Да, мой, – сказала она совсем тихо, почти шепотом. – Он очень старый, из прошлой жизни.

– А какой она была – твоя прошлая жизнь?

Соня пожала плечами.

– Этот рисунок – все, что от нее осталось. Все, о чем я хотела бы вспоминать.

– Извини.

– Ничего.

– Иногда хочется сбежать и начать жизнь заново. Будто ничего не происходило до этого, – выдохнул Саша, но Соня промолчала. – Ты сейчас рисуешь что-нибудь?

– Иногда. Но мне не нравится.

Саша повернулся, чтобы видеть ее лицо.

– Не нравится рисовать или то, что ты рисуешь, тебе не нравится?

– И то, и другое, в каком-то смысле. Иногда это... необходимость. Слишком много мыслей в голове, и ты должен высказаться, иначе просто взорвешься, и придется соскребать кишки со стен, – она усмехнулась, и Саша грустно хмыкнул в ответ.

Соня больше ничего не говорила, а Саше не хотелось ничего спрашивать. Он потянулся за блокнотом, наметил черной ручкой контуры дома и записал:

«Этот тихий домик – как перевалочный пункт между чем-то ужасным, что было до, и чем-то ужасным, что будет после».

Он посмотрел в окно. Ветка дерева била в стекло под порывами сильного ветра.

«Мне кажется, что с блокнотом все переносить легче. Теряешь ощущение реальности, чувствуешь себя персонажем, всего лишь частью сна. Уже не так страшно быть одному, уже не так страшно быть запертым в этом доме».

Соня наблюдала за ним. Все еще держалась на расстоянии, но заглядывала в Сашины записи, пробегая их взглядом. Саша больше не боялся показывать их ей, не стеснялся своих слов.

«Иногда я думаю, что мог бы писать, когда мама болела. Я бы написал большущий роман о страдании и боли, он мог бы получить Пулитцеровскую премию или даже Нобелевку. Он был бы чертовски крутым».

«Но даже от этого мне бы не стало легче».

***

– Саша! – она ворвалась в комнату ураганным ветром. Он едва разлепил веки, как Соня тут же стянула с него одеяло. – Вставай!

– Что... что случилось? – язык не слушался.

– Давай же, Саша, надо идти...

– Ку...куда это?

Соня потянула его за рукав и заставила встать на ноги. Сашино тело, еще не отошедшее ото сна, качалось из стороны в сторону.

– Идем! – объявила она, широко улыбаясь.

Саша поплелся следом. Он чувствовал себя неуютно, он чувствовал себя спящим внутри и без того абсурдного сна. Но Соня казалась такой живой... какой не была вовсе. Она улыбалась, много говорила, и у нее розовели щеки. Она бодро тащила его в маленький узкий коридорчик, в котором Саша чувствовал жар, исходивший от ее плеча.

«Может, лихорадка?» – подумалось ему, но тут Соня достала ключи и отперла замок. Саша впервые шагнул за пределы коридора, и внезапно ему стало свободно. Большая комната, едва ли обставленная мебелью, была такой просторной и светлой, что у Саши перехватило дыхание.

– Блин! – вскрикнула Софи и вытянула из кармана серой толстовки черный платок. – Развернись.

Саша остался стоять в недоумении, и тогда Софи сама обошла его и повязала плотную черную ткань ему на глаза.

– Я же ничего не вижу, – сказал Саша.

– Так и надо.

Она взяла его за руку. Ее пальцы были тонкие и теплые, а кожа такой нежной и гладкой, что Саше стало стыдно за свои огромные грубые ладони, которые так и норовили вспотеть.

– Осторожно, порог, – раздался голос девушки из темноты, и она повела Сашу вперед. Медленно, детскими неуверенными шажками.

Саша понял, что они вышли из дома, когда подул прохладный ветеро, и стало намного ярче, что было заметно даже за плотной повязкой.

– Далеко идти? – спросил Саша.

– Ты и не заметишь, как мы придем.

Саша поверил ей. Вскоре стало нестерпимо жарко, рубашка прилипла к телу, а темные волосы нагрелись, как печка. От повязки чесался лоб. Саша поднял к лицу свободную руку, но Соня тут же перехватила ее.

– Нет, не надо. Мы почти пришли.

Это ее «почти пришли» затянулось на миллионы шагов. Именно так казалось Саше. У него заболели ступни, потому что их приходилось по-особенному напрягать, чтобы не терять равновесие на кочках и в высокой траве, где они шли.

Здесь пахло так, как на даче. Здесь витал аромат смородины после дождя, и Саша легко узнавал этот запах как смутное воспоминание из далекого детства.

Палящий зной сошел на нет. Ветер усилился, стал холодным, промозглым, и по Сашиным рукам побежали мурашки. Темная материя соскользнула с его лица и упала на землю. Саша зажмурился и часто-часто заморгал. Все вокруг заволокло темно-синей дымкой, так, будто были глубокие сумерки, и день вот-вот был готов смениться ночью. Хотя вроде бы, совсем недавно было утро.

Саша обернулся, чтобы задать свой вопрос Соне, но тут заметил, что рука девушки больше не сжимает его пальцы, и девочки-птицы вовсе нигде нет. Саша огляделся: туман клубился у самой земли, как пар над кастрюлей, но он оставался здесь совершенно один.

Саша не знал, куда идти. Он стоял в траве, которая в высоту доходила ему до колена. Впереди большим валуном был прикрыт крутой спуск к воде. Позади не было ничего – темная, высушенная каким-то пустынным солнцем, степь, простирающаяся до самого горизонта. Саша согнул ноги в коленях, и спустился к кромке воды, цепляясь за выступающие из земли сухие стебли. Становилось так холодно, что он уже непроизвольно стучал зубами и растирал шею и плечи руками, разгоняя гусиную кожу.

Когда Саша поднял взгляд на поверхность воды, стало уже совсем темно. Но в лунном свете волны блестели каким-то синеватым отсветом, вверх от них поднимались крупные белые пылинки. Они двигались строго вверх, и, встречаясь с облаками тумана, пропадали в них. Саша наблюдал за этим зрелищем, словно завороженный.

Раздалось шипение. Вода забурлила, и на середине озера образовалась воронка, разгоняющая от себя концентрические круги. Туман, собравшийся в ее эпицентре, стал похож на небольшое белое торнадо, внутри которого что-то двигалось. Саша едва ли мог различить очертания человеческих фигур, что летали по кругу, словно в центрифуге. Что-то толкнуло Сашу вперед. Еще раз и еще.

Неведомая сила тянула его в воду, в самую воронку, в самый эпицентр, к белым призракам, кружащимся в столбе тумана. Сашу повело в бок, и он не смог сохранить равновесие. Озеро резко стало глубоким, горячим и живым. Что-то придавило Сашу сверху, он потерял окончательно ощущение пространства, и его магнитом потянуло вниз. Саша схватился за горло: больно сдавило грудь, воздух не поступал.

Сашу втянуло в самую воронку, и последним, что он увидел, было лицо призрака – торчащие из глазниц короткие деревянные пеньки и лицо в трещинах, из которых сочилась белая жижа.