— Можно дизайн делать. Даже рисовать хорошо необязательно. А если рисовать, тоже есть куча всего.

До того, как мысли перетекли изнутри на язык, те походили на разрозненные осколки витражей с битых окон. Неясно, какие лучше, хуже, главное — вместе не соберешь. Когда же фразы одну за другой выуживали из мутного стеклянного пруда, чудом они спаивались, замирали в стылом воздухе между взбудораженным взглядом говорящего и недоверчивым слушателя. Наступал черед меняться, наблюдать с той же страстью за ответом.

— А работать кем будешь?

И расколоться затем, потому что крашеную чешую все-таки склеили плохо. Ядовитый пар неуместных вопросов кружит в дуэте с растерянным осознанием того, как же на самом деле безынтересны твои занятия и стремления вроде бы важному и близкому человеку. Если это неинтересно ему, то невольно задумаешься, почему тогда это вообще будет нужно кому-то. Особенно, когда так веришь в свое неумение, немастерство и все, что здорово смотрится с приставкой «не». Топчешь приземленные дороги развития творчества, поясняешь за возможности, но только чтобы тебя снова прибили на гвоздь за шиворот к хлипкой, зато надежной полочке родительских представлений о твоем будущем. Мама не станет ограничивать в выборе, отчим будет смотреть со стороны и ворчать время от времени, отец не прекратит внушать, чего там выгодно, по-мужски, солидно. Разговоры ненадолго стихнут в период экзаменов, возобновятся вместе с недостатком баллов до места, куда так хотелось поступить.

Каждый раз два дома Карельского превращались в бомбу замедленного действия, где рано или поздно лопались перепонки от собственных и чужих воплей. Правда, перекричать не выходило с прокуренным голосом, кашель быстро нападал, сжимая глотку. Никто из родителей не курил, а потому не закашливался, и все же Тим не понимал: сам он себя душит или так положено, смириться и заткнуться вместе со своим запредельным тоном или выкрутить децибелы посильнее. Тривиальная формула к тишине лежала на поверхности, сидела под мочками ушей, дотягивалась до виска и покручивала у него пальцем. И мама, и папы, и вообще все хотели слышать согласие с ними, но видеть по-настоящему его не желали.

— Карела, — выпалил Родион с той же резкостью, с какой завершают одну страшилку словами «отдай свое сердце». В перерывах между окликанием по скучному трехбуквенному имени фамилию Карельского сокращали до корня. В итоге все равно получалось что-то напоминающее «Крл» из-за северного говора, следом всплывали в памяти школьные годы теплой ностальгией с вкраплениями обмороженных улыбок. Вырезать их никогда не выйдет, иначе все просто развалится. — Курить пойдешь?

— Ага.

В комнате 2007 редко бывало меньше трех человек за раз, в последние недели Тим все чаще выступал четвертым. Контакт с молчаливыми амебными соседями так и не нашел, расписание занятий урезало встречи с другом (?) и девушкой (?), одиночества хватало ровно до завершения домашних заданий, если до них вообще было дело. Конечно, не только этажом выше кормили пельменями, угощали дешевой водкой и сыпали байки — Дана поила чаем в окружении болтливых соседок на пятнадцатом, на следующем Макс устраивал целые турниры по складу настолок. Предлог спуститься или подняться к кому-то из ребят оставался неизменным: скоротать пару минут за сигаретой, которые затем выливались в приглашения зайти, бурные разговоры наперебой с жалобами на учебу или житейские ситуации вроде слезной просьбы помочь травануть крошек-усачей за плинтусом.

Тим соглашался на все, лишь бы не обращать внимание на мысли, с каждым днем все более беспокойные. Мысли, какие не нарисуешь, потому что думать их страшно. Тревога поглядела по сторонам, предложила разобраться с собой на другом берегу кислотного залива, слова Марка добили уверенность в этой идее. Василиса заполнила все в своем художнике, пока сама впадала периодами в неразрешенные уравнения. Карельский никогда из них и не выбирался, пребывая во сне целый год до приезда в Москву. Теперь же продрал глаза, не успевал записывать происходящее во внутренний блокнот или хотя бы щелкать на полароид осознания. Больше полсотни дней миновало, на него свалилось двое людей, уже занявших заранее какое-то очень высокое место в его полупустой многоэтажке. С прошлой осени Тим не встречал никого, кого бы захотелось пустить туда, а то и провести на крышу. Марк тянул куда-то в небо, но просил билет. Василиса не просила ничего и тянула туда же. Но пока в небо удавалось только посматривать с опаской да коситься вниз на силуэты, распластанные по асфальту.

Все казалось непрерывной ошибкой, опухолью, которую нужно вырезать и не дать ей ни шанса. Уехать, забыть, отпустить.

Тимофей Карельский уехал, но ничего не забыл, не отпустил и подавно. Неоперабельная опухоль в форме родного города застыла, не разрасталась, стачивала исподтишка силы двигаться дальше. Тим и не шел никуда, он прыгал с головой, опрометью, хватаясь за все живое. Ничего не поменялось и сейчас: влюбленный во второй с половиной раз, нашел верного зрителя и проводника в любую точку мира, дышал далеким от дома ветром, а сигареты курил те же, те же крутил секреты. Загадки без ответа, ответы загаданы самим собой. Нет, прошлое дотянется до плеч и сквозь тысячи километров, рано или поздно с ним придет понимание, с кем здесь нужно договариваться.

— Скоро увидимся, — обещал Тим своему отражению в стекле и яркой одинокой звезде в ночном небе.

— Ты с кем?

Внезапная реплика разлила пугливые мурашки на затылке, в темноте незнакомка осталась незамеченной. Она сидела на прожженном тут и там кресле, глаза еле различили черты на бледном лице — оно единственное выделялось среди царящего мрака. Родион давно вернулся к себе и покинул особо задумчивого сегодня приятеля.

— Я тебя помню. В ДК ты с подругами была.

— Ада.

Два года назад Тим впервые попал в небольшой бар на пермском Арбате (совсем не московском, обычно тихом и безлюдном). Тогда случились первые концерты, взрослый товарищ сметал рюмки на все сэкономленные деньги с обедов в столовке. В один из вечеров встретилась Юля, в другой³ — Ада. Юля задержалась на десять недель в жизни Тима, Ада с друзьями прошла мимо. Видеть никого из них не радовало, пусть и вторая была всего лишь мимолетной знакомой. Это все напоминало о хрустальной коробочке, полной лезвий: ни выбросишь, ни откроешь.

— Мир тесен. Так с кем ты говорил?

— С собой.

— Прыгать собрался? На небо смотрел. В том году много кто засмотрелся.

Вопрос щекотал до простудного кашля, почему-то развеселив за секунды мелькнувшими в голове эскизами бесславной смерти. Ада в ответ шумно выдохнула дым и сама по такой же неясной причине рассмеялась. Хриплый смех вскоре затих, когда звонкий сделался громче, споткнулся о металлический писк и погас.

— Не, — Тим прочистил горло, к нему вернулся голос еще ниже прежнего, — дождешься.

В затишье нашлись наконец более внятные фразы, с которыми Тим собрался прийти к Юле. Хотя обычно картины неживого свидания навевали глубокую тоску, внезапное столкновение с кем-то из приставучего прошлого разбавило затяжной страх и лишний раз убедило: так будет правильно. Но смотреть на небо от этого меньше не хотелось, отвернуться — тоже.

— ...о чем ты думаешь, когда смотришь в окно, Марк?

Бело-рыжие дома повторяли друг друга вместе с голыми кустами сирени возле подъездов, засохшей травой, свободными лавками. Ровный асфальт петлял вокруг многоэтажек и людных дворов, Василиса окончательно сбилась со времени, дороги, только теперь начала поглядывать на синие таблички по углам, читать синюю в полутьме пару глаз слева.

О тебе на страницах его альбома.

— О всяком.

Можно ли считать правдой спрятанное от ушей? Можно ли считать ложью сказанное вразрез? Однажды врешь, потом теряешь истину в тобою сочиненных небылицах, а после — не можешь даже их найти. Многие хоть раз марались в этой словесной игре разума, ненадолго затирая вложенный смысл.

— И я. Да все, наверное. А потом я думаю: «Боже, а мне место найдется?», потому что до сих пор его не нашла. Да и не стараюсь... ладно, чет я загрузилась. — Вася подула на мешающиеся пряди волос, села на скамью и закурила напоследок. — Ты звиняй, меня заносит иногда.

— Да не, ты чего, — голос Марка так внезапно приобрел живые краски вместо отрешенности, что пришлось обернуться к нему и внимательно всмотреться в его вздернутые на мгновение брови и поджатые губы. — Не заносит. Мы же вообще не о том, какая жизнь хреновая и все такое. Про уточек и солнышко.

— Ты все-таки странный.

— Ладно, можем опять загрузиться.

Солнце гасло по-зимнему, алой вспышкой на спешащем закате. Где-то там за разводами графита в вышине оно точно пылало, там же птицы искали юга, зажигались Медведицы¹, позже всходил серебряный нимб новолуния.

— А серьезно. Типа, мы в космос полетели в долбаном шестидесятом или каком там, уже скоро двадцатый год, и никаких штук для загрузки сознания нет! Знаешь, память стирать и вот это все. Как в «Вечном сиянии чистого разума».

— Там суть в другом была.

— Знаю. Просто было бы круто кое-что убрать.

В подъезде слепила молочная плитка, стыки пола и стен тонули в зелени — неясно, искусственной или настоящей. Консьержка подпрыгнула вместе с кроссвордом, опустила узкие очки на переносицу и так сощурилась.

— Здра-авствуйте, — протянула она как всякий раз, когда Маралин возвращался домой не один. Сейчас это «а-а» чуточку удлинилось, но не переплюнуло «а-а-а» — такое выдавалось слышать уже не Марку, а родителям, редко заглядывающим проведать старшего сына. Сдержанная, недовольная (прервали же, когда вот-вот вспомнилась ендова²!) улыбка перепала только жителю дома, гостье кинули презрительный зырк — ходют же с железками в ноздрях и каракулями на коже, волоса портют, а вот мальчишка у Мара-альных...

— Здрасьте.

Уже возле лифтов, после беглого осмотра случайных плакатов с котиками на стенах коридора, Василиса заметила вслух что-то общее со своей многоэтажкой.

— А у нас тоже грузовой есть.

— А у Тима в общаге четыре кабины.

«А у нас» оборвалось на характерном звоне, знаменующем открытие дверей. Шумный подъем на десятый этаж, большое зеркало дребезжало на стене, Василиса проверяла цельность стрелок, Марк где-то за спиной думал, почему она пришла не в юбке или платье. Потому что его догадки о намерениях прийти к нему в квартиру пошатнулись, и вроде на это было все равно, а вроде эту случайную мысль зацепили все другие в голове и теперь допрашивали: «Ага, и че ты тут думал такое?»

— Ты у него был?

— Не, эт он рассказывал. Хотел зайти еще в сентябре, но чет не сложилось.

— А я пойду через неделю или две. Скучаю по общаге.

— В свою не ездишь?

— Меня там никто не ждет. Хочешь с нами?

— Не знаю.

Дома сегодня веяло чем-то незнакомым. Не для той, кто здесь впервые. Марк пришел туда, где прожил тысячи дней, но улавливал сейчас инородное в своем храме, благословение или скверну — неясно. Пообещал себе подумать об этом, пока заносит оборудование для самопальной фотостудии в заранее подготовленную ванную. Нарушил обещание, ничего не надумал, не нашел Василису ни на кухне, ни в гостиной-спальне. Нашлась в последней комнате, дразнящая рыбок раздетым пальцем, на котором носила перстень для Тима. Молча водила по стеклу, не то направляя, не то следуя движениям плавников. Тогда хозяину аквариума привиделось, как его гостья говорит что-то глупое, непринужденное, потом в словах теряется, затем в его ладонях.

— Огромная, жесть, — просипела Вася и переключилась на сходку сомов у дна. — Такие крапянистые... крапянистые? Краплиные? Нет, чет не то... как это называется... ну, с крапинками?..

— Пойдем. Там с пленкой возиться долго.

— А я не дочитала инструкцию, кстати. Но ты говорил, сам посмотришь тоже.

— Так тебе твой «ритуал» важен?

— Важен, — обиженно отозвалась Василиса и тут же оторвалась от подводной вселенной.

— Я распечатал на всякий. Но и так все понятно. С пленкой разобралась?

В похожих сценках каких-нибудь видео на просторах интернета обычно накладывали стрекот сверчков. На секунду Марк прикрыл глаза, удалил надежды на то, что эта бестолочь хоть к чему-то подходит ответственно, и снова мысленно вернулся к детям, точно так же обращающимся со своими причудами.

— Могу научить на старой, у меня есть.

Бестужева опять осталась в одиночестве и подошла к длинному письменному столу, пока дожидалась Марка. Полупрозрачные занавески прятали массивное растение в глиняном горшке на широком подоконнике, пустую импровизированную из банки (в прошлом с яблочным пюре от 6+ месяцев) пепельницу, исчерканную бумагу. Обилие цветных карандашей в знакомых сочетаниях выдавали автора вместо личной подписи. На доведенные до ума работы эти черновики не походили, сменялись линии хаотично и норовили утечь куда-то за пределы листа. Себя искать долго не пришлось: в середине тонкой стопки лежал силуэт еще с мятными прядями в волосах. В углу вывели дату; за день до встречи поздней ночью в клубе.

— Хранишь рисунки Тима? — спросила Василиса, когда легкие шаги приблизились.

— Да он забыл.

— Почему не отдашь?

— Были бы нужны ему.

А че это не нужны?

— Ну... — Муза вернула портреты на место и села за стол. — ...я готова.

Марк достал сверток с отпечатанными воспоминаниями из начала нулевых, рядом поставил черный бачок для проявки. Где-то на этом моменте с махинациями в полном мраке инструкцию бросила та, кому она была всех нужней. Хотела дочитать потом, перед сном, до смены, во время нее, вечером, но так и не вернулась к незакрытой вкладке браузера.

— Это делать в темноте придется, в курсе?

Несжатая рожь чуть выше вздутых вен переливалась с зеленого отблеска водорослей аквариума на бело-желтый люстры. На орбите спирали в руках медленно задвигались кадры то с одним маленьким мальчиком, то вместе с высокой женщиной, то с грузным мужчиной. Иногда втроем.

— Твои родители?

Ты вообще слушаешь?

— Ага.

Василиса забрала моток и продолжила вертеть ленту с чужими историями, повторяя показанный фокус. Сбивалась, докручивала до конца, начинала заново, зажмуривалась, заканчивала и так до тех пор, пока не довела все до автоматизма.

— Точно уверена, что сама хочешь?

— Ты меня недооцениваешь.

Марк нисколько не убедился такими громкими заявлениями, повел в ванную, показал пустые и наполненные водой и химикатами емкости. Напомнил, что и в каком порядке заливать-выливать, сколько держать. Свет к тому времени погас во всей квартире — хотя ванная плотно закрывалась, лишняя темнота снаружи не помешает. При изучении накануне статьи по фотографии к Маралину тоже пришел неосязаемый смысл всего этого мероприятия. Правда, что же там такое на снимках? Нельзя их испортить.

— Я снаружи буду, скажу, когда хватит.

Засеченные минуты на телефоне беззвучно уменьшались, только тлеющая сигарета на кухне трещала наперебой с вытяжкой. Начатая вчера бутылка красного сухого скреблась из-за дверцы холодильника, торговалась, предлагала расплескать остатки себя по двум бокалам. Жадность в итоге забрала все прямо из горла. В складе стеклотары под раковиной стало теснее, запах выпивки приглушили ядреной ежевичной жвачкой и новой дозой никотина. Марк всерьез раздумывал над судьбой закупоренного вина в запасе: пленке сушиться часа два, Василиса возможно захочет есть или вроде того, и все вытекающее. Циферблат на экране почти обнулился. «Что он скажет на это», — опять зудел вопрос на кончиках пальцев и обожженном градусом языке.

Из коридора донеслось глухое «нчтм?», таймер в кармане зазвенел.

— Хватит.

По ту сторону двери в ванной что-то активно переливали, а вскоре наружу показалась довольная улыбка. Зажгли свет, еще не красный. Марк увидел "настоящего" Карельского быстро, с Бестужевой все оставалось непонятным до сих пор. На лбу испарина, мышцы напряженные у плеч, белые костяшки худых кулаков, сжимающих по шесть кружек с пивом, бейджик с именем на почти что плоской груди? Розовые щеки от двух литров пенного, размазанная тушь, влажные веки от сбежавших слез, которые так старались унять? Или вытянутые до ушей губы, завлекающие кивки, дикий блеск восторженных глаз перед повешенной сушиться проявленной пленкой? Даже духи сменила — воздух в комнате пропах тяжелым цветочным букетом.

— Что-то людей нет.

Крохотные прямоугольники заключали в себе закутки неизвестных улиц: где-то в центре сюжета находились заколоченные окна, где-то — распахнутые ворота, витрины заведений плохо различимого содержания. Один пейзаж выделялся среди прочих — ветряк, стоящий в поле.

— И че это?

— А ты че хотела?

— А зачем, блин, фоткать окна? Нет, вот ты бы фоткал окна?

— Может, они красивыми показались. Или чет значили для того человека.

Василиса подавилась рванувшей где-то у горла бессмысленной идеей и несколько раз подряд попыталась произнести ее вслух, но только осекалась и размахивала указательным, пока наконец не вышла на кухню перекурить.

— Короче, — начала она после затушенной половины, — можно найти эти места.

— Это уже без меня.

Так ответить скорее пришлось, чем хотелось. Поигрались и хватит. Вспыхнувшее на сутки любопытство схлопнулось, а бесам если мало, пусть бесятся с собой сами. Вишневые волны внутри напрасно убеждали в обратном, их прибивали к перстню в кармане кожаной куртки в прихожей, рисункам на подоконнике в спальне, непрочитанным сообщениям в сети. Наталкиваясь на препятствия одни за другими, гребни обрушивались назад. Скажет? Лишь бы отвлечься от паршивого чувства под легкими, Марк занялся чаем и сервировкой стола — и не важно, как выглядит эта возня ни к чему, нарочно такая бесконечная, чтобы не притворяться безразличным. Чем больше стараний, тем тщательнее прячутся выдумки тем для разговора.

— Сколько один живешь?

— Года два.

— А родители куда?

— Они в разводе давно. А твои?

— Не в разводе.

— Это хорошо.

Полная семья — это же не плохо? Когда ты не ощущаешь себя бельмом в отношениях пары, зашедшей в тупик, вечным свидетельством о годах, потраченных зря. Когда мама не будет видеть в твоей голубой радужке двадцатилетнего папу, папа не заметит в твоих волосах мамины золотые в летний зной локоны, еще не поседевшие слишком рано. И в общем-то плевать, что у тебя родинки свои, не перенятые, и во всем нетелесном ты отличаешься — для разведенных родителей ты навсегда останешься ребенком от нелюбимого теперь человека.

— Да ничего хорошего. Меня не любят они.

— А ты их?

— Не знаю. Они замки поменяли, когда я из универа ушла. Я подумала вернуться в НиНо. Приехала, ключ не подходит. А родня вся далеко. Типа, я бы так никогда не поступила со своим ребенком.

Вряд ли они сидели в твоем возрасте и думали: «Ух, не пущу домой дочку, когда она числанется».

— Ты любила их до отчисления?

— Наверное.

— Так ты в кресле сидишь или любишь?

Марк никогда не закрывался от покинувших его родителей, хотя порой зубы скрипели от рассказов сводных братьев и сестры. В конце концов, у него тоже до восьми лет было все, что есть у них сейчас. Потом пролетел год, когда все разошлось по швам, и больше у Маралина-старшего не было и не будет ничего в смысле нормальной семьи. Мать всего единственный раз пришла на отчетный концерт в музыкалке — зато не пропустила ни одного танцевального выступления дочери и на нее как-то находила время, несмотря на плотный рабочий график. Отец наседал с армией и вообще будто открестился, когда баллов за экзамены хватило на бюджет — зато второй сын пошел в этом году в кадетскую школу, и даже не лень его каждое утро отвозить по высокобалльным пробкам. Но так уж сложилось, верно? Все могло быть гораздо хуже, останься родители вместе ради Марка.

— А мне морали читать не надо.

— Пиши через «а».

════════◎════════

¹ О выбранных созвездиях и текущей фазе Луны:
На гербе Перми изображен серебряный медведь.
В новолуние Луна практически не видна и обращена темной стороной к Земле.

² Ендова — в прошлом посуда для подачи алкогольных напитков; составная часть кровли, защитные желоба в изломах сложных крыш в другом значении.

³ Ада является одной из главных героинь моего сборника драбблов «Writober 2020», Тим встречается там в качестве эпизодического персонажа в части 22 «Ночной клуб».