«С мелкими сидит, значит, — думал Тим, перебегая дорогу между станцией электрички и домом на Веерной улице. — Ну, пусть сидит».

Нет, это была идея не Тима приехать с ночевой к Василисе, и еще в четверг он не знал, что поздним субботним вечером она позовет к себе. Арчи сказал, завтра вернется, соседи из другой комнаты работали на сутках. А Тим всю неделю вспоминал, как далеко все зашло, когда они с Васей остались вдвоем в гостиной Марка. Побочка от экстази ниже пояса пришлась очень кстати, спасла от неудобного развития событий, тонны обид и мук совести.

— Я заболела, так что целоваться не будем, — захрипела простуженным голосом Василиса сквозь объятия на пороге. Тим все равно поцеловал, только в лоб.

— Горячий.

— Ага, тридцать девять. Меня так плющит. Ну ниче, я всякие лекарства выпила и обезболы, должна скоро упасть.

Тим отпустил музу и проплыл в квартиру за ней. Две кофты не грели, выцветшие крашеные пряди затерялись во вьющихся локонах, галерею на икрах маскировали плотные спортивные штаны. Вася покосилась на свои ноги и воображаемо заехала себе по лицу за разные носки. На них она смотрела-смотрела весь день, собиралась надеть целую пару, а для этого надо найти ее в неразобранной куче белья в шкафу или черт знает где — короче, не нашла.

— Темпа давно поднялась?

— Часа два назад.

— А лечишься чем?

— Да что в аптечке нашла.

— А кроме температуры чет есть?

— Горло немного болит и нос заложило. — Тим высек на подкорке каждый симптом, чтобы завтра с утра кое-что сделать. — Извини, что не сказала... Я просто хотела побыть с тобой. Мне так спится спокойнее.

— Да все нормально.

— Ты, наверное, хотел продолжить. — Тим загрыз нижнюю губу от того, как легко Василиса говорит об этом после виноватых ремарок. Он хотел продолжить так сильно, что не будь его девушка больна, «повалил бы прямо в центре платформы». Но сейчас вместо шелковой кожи на кончиках пальцев горит от простуды лоб, и все, чего хочется, — чтобы Васенька себя хорошо чувствовала, а не пошатывалась от жара. По крайней мере, не того жара, который накрывает от заражения вирусом.

— Ты у меня с октября на счетчике.

— Это одна восьмая еврейской крови в тебе заиграла? — Вася улыбнулась с болезненным прищуром и толкнула Тима в направлении ванной комнаты. — Есть хочешь?

— Не, я поел, — ответил он, умывая руки.

— Это хорошо, у меня все равно ничего, кроме чая и сахара нет, — засмеялась Вася и прижалась к спине. Пускай температурила сегодня Василиса, Тим всегда ее согревал, когда она мерзла, и наоборот. — Мне бы к среде поправиться, первая смена в новом баре.

— Ты в итоге пошла в тот азиатский? — Когда Тим увидел в пересланных фото свисающие с потолка маски японского театра в сочетании с флуоресцентом, чуть не умер от восторга. Цены кусались, в остальном — чума-а.

— Не, мне понравился на Китае один. Там такая тетя прикольная, и бар тоже классный. Народу куча. В выхи следующие пригоняй, сам глянешь.

— Тебе сначала выздороветь надо, — напомнил Тим. — Сопли желтые?

Василиса заметалась между всеми альтернативами правде — негоже музе ходить с соплями, тем более желтыми. Вот скажет, как есть, и все, как после этого Тим вдохновляться ей будет?

— Желтые.

— Херово, — подытожил он. — Ты ложись лучше, я скоро приду.

Бестужева показала, какими полотенцами и для чего можно пользоваться, и ушла в комнату. «Желтые, это ж надо было... Что мешало соврать?» — обругала себя Вася, старательно похоронив свой художественный образ во второй раковине.

Диван не застилали со вчерашнего дня — бессонница наконец прекратилась. Василиса достала из-под подушки записную книжку со стихотворениями, которыми не решалась поделиться с Тимом, и в тысячный раз перечитала их. «Он так и не нашел мой стих?» — думала Вася о подарке, оставленном Марку неделю назад. С каждым днем осознание того, что Марк до сих пор ничего не сказал об этом, все сильнее горчило. И все больше Василиса жалела, что вообще написала тогда ночью в туманном порыве. Вдруг Марк не поймет, а вдруг обиделся на строчки о самом личном, а вдруг соврал, что ему что-то в стихах Васи понравилось, вдруг ему совсем ничего не понравилось, вдруг он посмеялся и уже ничего не помнит про среду, драку на кухне и то мимолетное прикосновение к коленкам. Вдруг эти глупые стишки Марка только раздражают. А Тиму они понравятся?

я бы каждый
свой
выстрел
направляла
в твои мягкие волосы

Чьи волосы? Мягкие кудри у Тима, волосы Марка пожестче, но тоже нежные, не нагладишься. Не та солома, что забилась в собственных путаных сорняках, перекрашенных за год миллион раз.

теплой хваткой в приступе похоти
раздави мое горло глубокое

«А это читать ему точно не надо», — рассудила Вася, перелистнув страницы до самых свежих сочинений. Повезло, что написано это было после того, как Марк прочитал все без спроса, а не до.

одним да другим человеком
невозможно себя излечить
и забыть нельзя тоже это

Вот удивительно, как лжешь сам себе, как быстро все может перевернуться. До встречи с Тимом и Марком Василиса свято верила в эти строчки, а позже засомневалась до того, что возле дома на Трехвопросной улице не поняла, куда и зачем идет. Раньше сердце все помнило, сегодня откалывало прошлое кусочек за кусочком. Новые отношения развивались со скрипом и морем неясности, и волны это были не те, что льют из стакана в незнакомые простыни. И все же были вещи, по которым душа изнывала, а дать их никто не мог.

Под шорох шагов за дверью Василиса спрятала стихи.

— Прочитай сегодня мне... — Она передала телефон Тиму. — ...это.

— Мрачняк. — Тим улыбнулся одним уголком рта, смутно припоминая рассказы мистического автора.

— В самый раз, — просипела Вася и закуталась в тонкое одеяло. Тим в очередной раз про себя отметил, хорошо бы ей шерстяной плед подарить или одеяло получше, но все как-то вылетало из головы за порогом.

— Эпиграф, — начал безмятежным голосом Тим. Василиса любила, как он размеренно читает вслух, как тихо, любила каждый вздох в нарочных и случайных паузах, любила каждую неровность. Наверное, поэтому не смогла выдать свое привычное «я не хочу отношений», пока не стало поздно. Поздно стало еще в последний день сентября, когда вместо первого пьяного поцелуя вышла первая ночь без сожалений. — «Он жив и заговорил бы, если бы не соблюдал обета молчания»¹.

Некоторое время речь в рассказе не спешила оправдывать название, и медленно проговаривая одно предложение за другим, Тим думал, дело здесь в наркотиках.

— «Мне и в голову не приходило, что доза чистого опиума, которую я считаю ничтожной, на самом деле может быть огромной».

Тим отмел внутри мысли о том, что Василиса хотела что-то этим сказать, — трактовать чужие слова и действия можно по-всякому. К тому же, опиум — далеко не марки или экстази, не фен и не меф, не трава, не гашиш. И все равно Тим невольно потянулся кусать кожу вокруг ногтей, когда вспомнил, как Стас его из-за Юли назвал наркоманом. Или Юля ни при чем, и виновата ощутимая потеря веса, обретенная (и частично исправленная за дальнейший год) нервозность и частые просьбы занять денег. На мгновение даже захотелось растрясти Васю за плечи и накричать, чего это она такую несказку выбрала. Когда же в следующем абзаце в декорациях возник мрачный замок, чьи стены кроме прочего были увешаны картинами, Тим перенесся в то же темное пространство, освещенное глухим пламенем свечей, и напрочь забыл об опиуме.

— «То был портрет молодой девушки, в первом расцвете пробудившейся женственности. Я бегло взглянул на картину и закрыл глаза. Почему, я и сам не понял в первую минуту. Но пока мои ресницы еще оставались опущенными, я стал обдумывать, почему я опустил их».

С портретами Василисы Тим ловил себя на чем-то схожем — сам рисуешь, сам чего-то стесняешься. Если считать все маленькие смерти в течение жизни, прежде чем ты реально уйдешь, одна из них метко настигла под аркой, где Вася увидела себя.

— «Живопись представляла верх совершенства. Но не образцовое исполнение, не божественная прелесть лица потрясли меня так внезапно и так могущественно».

После знакомства с Бестужевой каждый рисунок с ней словно бы стал в тысячи раз красивее, хотя ничего не поменялось. Писать того, кого знаешь хотя бы отчасти, кажется куда приятнее неизвестного человека в вагоне метро.

— «Менее всего мог я допустить, чтобы моя фантазия, пробудившаяся от полудремоты, приняла это лицо за живое».

Да, портреты стали красивее, и все же их Тим воспринимал порой так далеко, потому что не верилось, что это по-настоящему. Спустя недели знакомства и отношений до сих пор казалось, если открыть глаза с превышением скорости звука, никакой Василисы больше не будет.

— «Она была девушка редкой красоты и столь же веселая, как прекрасная».

Бывает, видишь человека, потом и говоришь с ним, и все его черты, повадки так идеально сложены, заставляя тебя бесконечно радоваться. И веселье Василисы нравилось не беззаботной маской, но вечным поиском чего-то, что отвлечет или затмит все плохое.

Тим подумал, звание главного приплетальщика он заслужил как никто другой.

— «...полная любви и ласки ко всему, ненавидевшая только свою соперницу — Искусство; пугавшаяся только палитры, кистей и других досадных инструментов, отнимавших у нее возлюбленного».

«Василиса, почему ты выбрала этот рассказ?» — захотел Тим спросить снова и уставился на руку, блуждающую по его груди.

— «Он был страстный, дикий и своенравный человек, поглощенный своими грезами; и не хотел он видеть, что свет, так зловеще озарявший уединенную башню, губил здоровье и душу его молодой жены, что она таяла на глазах всех, и только он один не замечал этого».

«Я же всегда спрашиваю, как ты», — обиженно подумал Тим, хотя все еще не знал, почему Василиса попросила прочитать именно это.

— «И не хотел он видеть, что краски, которые он набрасывал на полотно, сбегали с лица той, которая сидела подле него».

«Я не вижу? — судорожно спрашивал себя Тим, остановившись на этом моменте. — Я чего-то не замечаю?»

— «И вот, последний мазок сделан, последний штрих положен, и на мгновение художник остановился, очарованный своим творением».

Тим порой часами смотрел на свои работы. Часами, если сложить все порывы, веящие внезапно и всегда перед сном. Часто Карельский удивлялся, как это ему удалось наложить вот эту сложную тень или этот блик, как достоверно получились веснушки, как мелкие детали удачно складываются в нужную текстуру. Когда рисуешь человека, которого знаешь, тебе хватит самого неподробного наброска, чтобы увидеть в нем настоящее и никак не насытиться им.

— «Да это сама жизнь, — быстро обернулся, чтобы взглянуть на свою возлюбленную, — она была мертва!»

Несмотря на восклицательный знак в конце, завершающие рассказ три слова Тим прочел окончательно поникшим тоном, сразу же заблокировал телефон и медленно вдохнул. По старой привычке вытянул губы, приглаживая нос, заметил и перестал так делать.

— Почему ты... — Тим осекся от вопящей в голове мысли «А вот он бы не стал ничего спрашивать, он бы и без этого все понял». — Почему ты выбрала этот рассказ?

Карельский вертел телефон, снова и снова проворачивал его, удерживая между большим и средним пальцами. Василиса накрыла беспокойные руки ладонью.

— Он напомнил мне о тебе.

— Я тебя тоже убиваю? — обронил Тим и тотчас пожалел о своем вопросе.

— Когда я узнала, что ты меня рисуешь, мне было очень приятно. Ты извел на меня столько бумаги и времени... В те выходные я нашла твои рисунки с Марком. — Василиса провела указательным вдоль изломанного профиля, который бы сам в пору писать. — И когда я их увидела, у меня было такое чувство... будто внутри стало очень холодно. Так холодно, что под кожей морозило. В реальности он не такой, как ты его пишешь.

На экране телефона вспыхнуло имя обсуждаемого человека.

— Марк? — ответила Василиса на входящий звонок. — Что так поздно?

— В следующий раз, когда захочешь порыться в моих вещах, закрывай за собой замки, — Марк говорил негромко, иней сквозил в каждом слове и жег руки.

— Что-то случилось?

— У меня младший брат нашел наркоту. Смекаешь, че будет, если четырехлетний ребенок сожрет марку или стимуляторы? — Марк процеживал фразу за фразой, да если бы мог — надорвался до хрипа и онемения. — Все обошлось, но я даже думать не хочу, что бы с тобой сделал, если бы из-за тебя пострадала моя семья.

Ему теперь не то, что на стишки твои будет все равно, — из жизни вычеркнет.

— Прости, я забыла закрыть, — всплакнула Вася.

— Ты нарочно искала, да? Передоз второй захотела? Могу подарить.

Тим забрал у Василисы телефон, она разжала дрожащие пальцы. Карельский подобрал тыльной стороной ладони слезы с ее щеки, стер их, словно их нет и не было, не должно быть.

— Классные подарки у тебя, Марк.

— А ты все слышал? — Марк разулыбался невпопад, обнажил клыки. — Давай еще вместе подумаем, как она отработает несколько косарей, потому что я все выбросил, все, понимаешь?

У Тима внутренности в одну точку свернулись, когда он представил целиком это нервное знакомое приключение от переводов между картой, платежными системами, обменниками и личным счетом в теневом интернет-магазине вплоть до возни с наружным дном какого-нибудь балкона на первом этаже или ступеньками в не самом безлюдном месте. И все это ради того, чтобы взять и выбросить?

У Тима все внутри перемкнуло от осознания того, что это надменное «отработает» задело во вторую очередь.

— Завтра мать приедет. Если ей дети скажут что-то — всю хату перероет.

— Я разберусь с деньгами, только отъебись от Василисы.

— Мне денег не надо.

— Про какой там передоз ты сказал? — спросил Тим. Вася настороженно посмотрела на замершие губы, они так и держались приоткрытыми.

— Ты же понимаешь, я это не всерьез, — куда мягче продолжил Маралин.

— Ты себя слышишь? Марк, я не знаю, в чем твоя проблема. Разберись сначала с собой, тогда поговорим.

Тим уже мог бы уйти, как обещал на днях, но, видимо, Василису сперва кто-то убьет.

— Да во всем моя проблема. Ты всегда будешь на ее стороне, да?

— Дело не в сторонах. Мне одного передоза хватило, второй не нужен.

В памяти затрепыхалось прошлое лето, пережитое Тимом и рассказанное Марку. Сейчас, когда знаешь, что Юля все-таки осталась жива, это кажется далеко не таким ярким. Но тогда, в ту ночь, когда все мысли и слова твердили о смерти, вся простая по своей сути история ужасала, ее хотелось забыть, не слушать, пообещать, что больше такого никогда не будет.

Марк долго молчал, зависнув в размытых часах, попытках смягчить чужой бэдтрип, сожалениях о том, что не разузнал ни о чем подробнее, и о том, что не решился дать марку посильнее. О том, как неумело соврал о перстне, и как это лишь прибавило узлов нитям передружеских отношений, плавящихся в бесноватых комьях тепла под легкими. О том, как желание видеть, слышать, ощущать другого человека прорастает куда быстрее, чем понимание, как это разобрать на троих.

— Прости, — извинился Марк после затянувшейся паузы. Тим не мог вспомнить, когда голос Марка доносился настолько бесцветно. Секунды спустя пропели гудки.

— Сбросил. — Тим потер внутренние уголки глаз. — Не надо было мне вмешиваться.

«Не надо было мне соваться в его комнату», — прибавила мысленно Василиса.

— О каком передозе вы говорили? — спросила она.

— Неважно. А вы о каком?

Вася поджала губы.

— Василиса. — Тим погладил плечо и заговорил тише. — Если у тебя проблемы с наркотиками, тебе лучше сразу сказать мне об этом.

— Нет у меня проблем. Ты шкаф Марка видел, где он все прячет? Вот у него явно проблемы.

— Это другое. Он не потребляет ничего такого. И делает это не так часто.

Где-то Василиса уже все это слышала.

— Ну да, в перерывах он бухает.

— Он не так много пьет. И не маленький, сам разберется. Мне за тебя страшно.

— Я тоже не маленькая. Чего ты боишься?

— Потерять тебя.

На мгновение Василиса затаила дыхание от того, как заученно, без всякой заминки Тим сказал это. От того, что знала, до чего же это легко — потерять человека. Бестужева завела непослушные кудри за ухо, пальцами спустилась по скуле, обогнула белесый шрам.

— Не хочешь ему перезвонить? Он как-то резко сбросил.

— Потом поговорю, пусть остынет, — пробормотал Тим, пока Василиса выводила свои вопросы во впадинке над верхней губой.

— Странные у вас отношения.

— Ты просто хуже его знаешь.

А Тим знал, что сейчас ничего хорошего Марку не скажет, и понимал очень зыбко, но понимал, знал, почему он так взъелся.

— Или ты сам завязываешь, или я все расскажу родителям, — отрезала Даша, когда заметила не в первый раз диковатое поведение старшего брата, явный сброс в весе за какие-то пару месяцев и чехол для очков, используемый не по назначению.

— Тим, я же тебе больше нравлюсь? Правда?

Это звучало так по-детски, вроде того, как ребенок разводит в своем чистом сердце иерархию: кого там он любит меньше, больше, средне, сильно, чуть-чуть. Мама почти всегда замыкает эту нестройную пирамиду, должна, это же мама.

— Только не говори, что одинаково, это ложь.

«Нам обоим больше нравится он», — так и не сказал Тим очевидное, чтобы граница между кухней и ванной комнатой в квартире Маралиных бесследно стерлась.

¹ Тим читает Василисе «Овальный портрет» Эдгара Аллана По.