Я так устал от боли, которую слышу и чувствую, босс. Я устал от дорог, устал быть один, как воробей под дождем. Устал от того, что никогда ни с кем мне не разделить компанию и не сказать, куда и зачем мы идем. Я устал от ненависти людей друг к другу. Она похожа на осколки стекла в мозгу. Я устал от того, что столько раз хотел помочь и не мог. Я устал от темноты. Но больше всего от боли. Ее слишком много. Если бы я мог сам со всем покончить!
(с) «Зелёная миля»

Моё тело больше мне не принадлежит. Мой язык больше не является моим и отказывается подчиняться, бесполезным придатком занимая мой молчаливый рот. Пальцы распухли от того, что я постоянно грызу их, а на бёдрах поселились неровные линии глубоких царапин. Весь мой мир уменьшился до размера четырёх отсыревших стен, покрытых едкой плесенью. Я бесполезное тело, лежащее на влажном земляном полу тёмной каморки, именуемой тюремной камерой.

Иногда, сквозь решётку, притворяющуюся окном, проглядывает солнечный свет, и я жадно подставляю ему своё лицо, которое покрылось мелкой сыпью — это потому, что я много плачу. Очень часто в это окно летят камни и палки, просовываемые местными ребятишками, желающими подразнить страшного зверя, которым теперь меня все считают. Ещё чаще в меня летят плевки и проклятья — жители Тектума не могли придумать ничего лучше, кроме как измываться надо мной, поочередно подходя к моему скромному пристанищу.

Вот уже неделю я нахожусь в тюремной камере — раздавленная, избитая и отрезанная от всего остального мира. Роб с огромным наслаждением излил на меня всю свою ярость, позвав на подмогу несколько приспешников. Все вместе они с упоением избивали меня на протяжении целого дня, давая передышку лишь на тот период, когда я теряла сознание — Робу было принципиально видеть мою боль.

Рана, нанесённая ему Диланом, оказалась не столь серьёзной, чтобы он лишал себя такого удовольствия, как изучение моих рёбер носками своих тяжелых ботинок. Кажется, он даже сломал парочку, потому что мне невероятно больно делать даже малейший вдох. Но, кажется, и такому исходу я должна быть благодарна, потому что когда сообщники наставника начали лихорадочно расстёгивать ширинки, стоя над моим изувеченным телом, он твёрдо остановил их и выпроводил восвояси. Они ушли, разочарованно вздыхая и поглядывая на меня своими масляными глазками. Уроды...

Но я стараюсь держаться, чётко помня, кто из нас настоящее зло. И, когда Роб держал меня за волосы, приподняв от земли мою голову и что-то крича мне в лицо, я продолжала сверлить его взглядом, полным ненависти и презрения. За это я словила ещё один удар ногой чуть ниже глазницы, но не издала и звука, спрятавшись в глубине своего сознания.

Ко мне никого не пускают. Андерс, Кристина, Элиза, тот же Эллиот — я понятия не имею, где они и предпринимают ли попытки вытащить меня из этого колодца, полного боли и страха. Мой единственный посетитель — это охранник, раз в день приносящий кусок черствого хлеба и металлическую чашку с мутной водой. Не много, не мало — ровно столько, сколько необходимо, чтобы поддерживать во мне едва тлеющий огонёк жизни.

Ведь я нужна им живой.

Ведь слишком милосердно отдать меня Вселенной.

Ведь со дня на день я должна отправиться в Большой Котёл.

Дни забвения сменяются один за другим, превращаясь в вечную череду допросов и избиений. К слову, допрашивают меня именно те, на кого имеет влияние Роб — чтобы не сболтнула лишнего. Побоями и издевательствами они надеются выбить из меня ложное признание. Признание в том, что это я стояла за убийствами и пыталась свергнуть действующий режим в нашем кантоне, посеяв страх и смуту. Но я молчу, надеясь, что Дилан, о судьбе которого мне ничего не известно, держится столь же стойко, как и я сейчас.

Настал день моего публичного порицания. Я стою, связанная, на том же самом постаменте, у которого совсем недавно так иступлено молилась Вселенной. Она по-прежнему взирает на всё свысока: немая, отрешённая и непонимающая, почему её дети падают в пропасть один за другим. Когда-нибудь и я стану её частью, возможно — даже сегодня вечером, когда за мной закроются врата, отделяющие добропорядочных спиритов от отморозков и убийц.

Несколько сотен пар глаз смотрят на меня с одной и той же эмоцией — ненавистью. Их рты искажены в крике, но для меня не больше не существует голосов — в правом ухе повреждена и почти не функционирует барабанная перепонка, а в левом словно образовался плотный ком ваты. Я безучастно наблюдаю за теми, кто столько рази общались со мной, всегда приветливо здоровались и улыбались мне, а теперь готовы разорвать голыми руками.

Среди них узнаю глаза Эллиота и начинаю смотреть на него в упор. Он стоит, неловко переминаясь с ноги на ногу, глядя на меня то ли с сожалением, то ли с подозрением, но, выдержав мой взгляд лишь пару секунд, отворачивается. Я безучастно скольжу по остальным, заметив, наконец, ребят: Кристину, Андерса и Элизу. Последняя, заметив, что я на неё смотрю, начинает трястись в рыданиях. Я отрицательно качаю головой, как бы говоря ей «Не плачь» и едва заметно улыбаюсь ободряющей улыбкой.

— Смотрите, ей смешно! — кричит кто-то в первых рядах, и по залу проходит возмущённый ропот, на который я не реагирую.

Собрание начинается и не представляет собой ничего интересного. Те же обвинительные фразы, те же слова горечи и разочарования, тот же Роб, горделиво показывающий своё ранение и изливающий пафосные речи.

— Мне жаль это бедное заблудшее дитя, — произносит он, и я морщусь от отвращения.

Совет на его фоне смотрится сиротливо, словно овцы, испуганно сбившиеся в стадо. Когда всё заканчивается, ко мне подходит глава Совета Ральф и участливо рассматривает мои синяки и ушибы.

— Наша девочка... — протягивает он.

Я поднимаю глаза и разлепляю пересохшие губы, сверля его горящим взглядом.

— Вы же знаете, что это не я, Ральф. Вы же знаете, что это он. А я отправляюсь на смерть вместо него.

Глава быстро смотрит по сторонам, а потом наклоняется ко мне поближе и шепчет:

— Ты знаешь, что делать, дитя. Близок час перемен.

После чего резко выпрямляется и отходит в сторону, наблюдая, как меня выводят под улюлюканье и крики толпы. Краем глаза я замечаю Кристину, которая, встрепенувшись, показывает Совету и Робу средний палец и громко кричит:

— Пошли вы нахер, шакалы!

Андерс быстро сгребает её в охапку и вытаскивает на улицу, но она вырывается и кричит так, что вибрирует воздух:

— Мы что, так и будем смотреть на это?! Твоё паршивое сердце так и не дрогнуло?!

Моя жизнь в Тектуме закончилась.

Меня долго везут в повозке по разбитой сельской дороге. На каждой кочке, на каждом ухабе я подпрыгиваю и бьюсь головой и телом об стенки, усиливая и без того невыносимую боль от увечий, причинённых Робом. Кантоны сменяются один за другим, и, когда мы въезжаем в уже знакомую мне местность, я понимаю, что это конец. Всё сейчас происходит по-настоящему.

Эти густые леса, извилистые реки и поля с едва пробивающимися ростками зелени я вижу в последний раз. Теперь я не спирит, я — изгнанная, зверь в неволе, кусок мусора в общей зловонной свалке.

Врата Большого Котла похожи на гигантскую ощерившуюся пасть со сгнившими зубами. Молодая трава за ними обманчиво нежная и зелёная, как будто меня привезли в парк на прогулку. Я ожидала раската грома, молний, рассекающих беспросветно-чёрные небеса, но всё выглядит иначе — светло, безмятежно и молчаливо.

Прежде чем попасть туда, мне приходится пройти несколько этапов досмотра, во время которого меня бесцеремонно раздевают и ощупывают. Что они пытаются найти? Взрывчатые вещества, план мятежа, совесть Роба? Я продолжаю сохранять отрешенный вид. Все это время мыслями я далеко отсюда, представляя, что мы с Фейт сидим на кроватях в нашей комнате, обсуждая, кто сколько новоприбывших оформил за день, куда им пойти на свидание с Эллиотом или зачем старику Стиву нужен номер доставки цветов, если у него-то и женщины отродясь не было.

Но всё изменилось. Тело Фейт лежит глубоко под землей на клочке земли, именуемым кладбищем, и ветер колышет над её могилой почти увядший букет ромашек — я принесла их туда недавно. А я... А что я? У меня и могилы-то не будет, кроме той, что пустует где-то на планете Земля.

Интересно, жив ли сейчас Даглас? Наверняка жив, ведь он сам — как дикий опасный зверь, готовящийся зубами впиться в артерии любого, кто встанет на его пути. Но хотел ли он бороться? Я вспоминаю его глаза в тот день, когда его точно так же публично порицали на глазах у всего кантона. Два чернильных пятна, рассекающихся по белому лицу. Две бездны, пожирающие всё вокруг, даже пустоту. Ах, Даглас, заглянуть бы в них напоследок хотя бы раз...

Когда досмотр заканчивается, мне на голову надевают плотный непроницаемый мешок, полностью лишающий зрения. Удивляюсь — «Зачем?». Но меня грубо толкают в спину, принуждая идти вперёд, и посмеиваются — это чтоб пути назад не нашла. Сами же мои компаньоны чувствуют себя явно комфортней, удобно сидя на породистых вороных скакунах.

Идти мне приходится долго, но щелканье кнута и раздражённые прикрикивания не дают ни единой секунды отдыха. Лишенная одного из важнейших чувств, стараюсь вникать в пространство вокруг себя — каждое движение извне, дуновение ветра, шуршание листвы спокойно и обыденно. Кажется, оно и не несёт в себе никакой опасности.

В какой-то момент мои сопровождающие останавливаются и тихо переговариваются между собой. Я кожей чувствую их взволнованность, напряжение и... страх? Кони начинают обеспокоенно фыркать и рыть копытами запилю.

— Дальше идёшь сама, — заявляет один из мужчин низким, простуженным голосом, — Через десять минут можешь снять мешок.

Продолжаю идти, чувствуя, что мне смотрят в спину. Я совершенно беспомощна и сбита с толку, и, чтобы не упасть, мне приходится выставить перед собой обе руки и пытаться нащупать хотя бы какой-то ориентир. В тот момент, когда сзади раздаётся удивляющийся цокот копыт, моё чутьё улавливает, что воздух вокруг неожиданно изменился. Теперь в улавливается запах, который не спутать ни с каким другим — сладковато-тяжелый, тошнотворный, отвратительно оседающий в легких. Это запах мертвого тела.

Останавливаюсь, как вкопанная и судорожно снимаю с головы мешок, отбросив его в сторону, и враз попадаю в совершенно другой мир.

Скрюченные голые деревья похожи на обглоданные кости гигантских животных. Почва под ногами словно выжжена пожаром и покрыта пожухлой травой. По обеим сторонам дороги, уходящей в сизый туман, раскиданы покосившиеся хибары, скалящиеся огрызками разбитых окон. Запах мертвечины, кажется, клубится вокруг меня и я, остолбенев от ужаса, начинаю дышать ртом, но это не помогает. Оборачиваюсь назад, но там только всё тот же зловещий туман.

Я смотрю в пустое небо, на котором грязной лужей разливается непонятное кроваво-красное зарево. Решаюсь ещё раз втянуть воздух носом и чувствуюсь примешавшийся к разложению запах дыма. Где-то пожар?

Делать нечего, и я осторожно иду вперёд, постоянно оглядываясь по сторонам. Постройки кажутся нежилыми, но я настолько взвинчена, что мне кажется — из дрожащей тьмы на меня смотрят десятки голодных глаз, жадно наблюдающих, как бьется жилка на моей шее.

Шаг, ещё шаг. Подошвы кроссовок наполовину утопают в колючей пыли. Сердце быстро колотится, больно вибрируя в грудной клетке. Когда за спиной раздаётся хруст сухой ветки, я молниеносно оборачиваюсь, но не успеваю ничего увидеть, потому что меня хватают сзади за шею и изо всех сил опрокидывают лицом вниз. Поднимается столб пыли и моментально забивается мне в глаза, нос и рот. Инстинктивно начинаю кричать, но закашливаюсь, едва не вызвав у себя рвоту. Я пытаюсь извиваться и отбиваться от невидимого противника, но на мою спину твёрдо становится чужая нога и плотно припечатывает меня к земле. Ушибленные рёбра болят, и я кричу от безумной боли, выплёвывая наружу месиво из слюны и грязи.

— А вот и ужин! — слышится над моей головой мелодичный женский голос.

Кто-то сильно бьёт меня чем-то тяжелым по голове, а затем взваливает на плечо. В глазах двоится и картинка перевёрнута, но я всеми силами пытаюсь понять, что происходит.

Я вижу только худой женский силуэт, одетый в лохмотья, который, пританцовывая, следует за мной и моим похитителем. Потом картинка меркнет и я отключаюсь.

Прихожу в себя спустя некоторое время. Чувствую, как затекли ноги, и как ноют все мои несчастные конечности, а волосы сбились в колтун, падая на глаза. Я отбрасываю их слабым движением головы и снова закашливаюсь, почувствовав во рту привкус рвоты и почвы.

— О, ты очнулась! — улыбается мне всё та же самая незнакомая женщина, обнажив редкий ряд почерневших зубов.

Она сидит перед небольшим костром, горящим прямо в том помещении, в котором мы находимся. Я впервые вижу такие ужасные трущобы: полностью сгнивший пол, кишащий насекомыми, полуразрушенные стены и обвалившийся потолок, через который видно сумрачное небо. Сама незнакомка похожа на сильно истощенную лисицу — серые впалые глаза горят двумя огоньками на узком, вытянутом лице, некогда рыжие волосы очень грязные и висят потускневшими сальными прядями,  а рваное платье больше похоже на старый мешок из-под картошки. Одной рукой она помешивает отвратительное на вид булькающее варево в грязном котелке, а другая руку она засунула себе в рот. Приглядываюсь и понимаю, что изгнанная грызёт ногти.

Я вяло оглядываюсь по сторонам, стараясь не обращать внимания на монотонный гул в голове, и содрогаюсь, заметив подвешенные на ржавом крючке сухие крысиные тушки. Мёртвые глазки жутко поблескивают в отблесках костра. Опускаю глаза вниз и вижу, что мои руки и ноги связаны верёвкой, а сама я полулежу на полу, пока по моим ногам деловито снуют маленькие черные муравьи. Взвизгнув, пытаюсь стряхнуть их с себя, но ударенная голова даёт о себе знать, и я сползаю ещё ниже, обмякнув и чувствуя сильное головокружение.

Женщина звонко смеётся и выплёвывает кусочек ногтя.

— Милая, тебе не стоит тратить силы на такие пустяки. Сейчас я закончу с соусом и займусь тобой. Поверь, твои ноги тебе больше не пригодятся.

Я в ужасе пялюсь на неё. В смысле — не пригодятся?

— Ты охренела? — только и могу прохрипеть я, — Развяжи меня!

— О, нет, нет, нет, — она качает головой, — Я слишком голодна. Сейчас придёт Эдди и принесёт топор.

— Отпусти меня! — я начинаю судорожно брыкаться, но верёвки слишком прочные, они натирают кожу и не дают подняться на ноги, — Ты в своём уме?! Я человек!

— Слушай, тебе всё равно здесь не выжить. Или мы, или кто-то другой.

Она приподнимается и вытирает руки об подол, неумолимо приближаясь и разглядывая меня так, словно я долгожданный новогодний подарок. Съедобный подарок.

— Я буду кричать! — предупреждаю я, глядя на неё расширившимися от ужаса глазами.

— Нет смысла кричать, — снова качает головой людоедка, — Никто не придёт.

В её руке тускло поблёскивает обломок лезвия ножа. Я вжимаю голову в плечи и отворачиваюсь, а она тем временем мучительно медленно проводит им по коже на моей груди, любуясь выступившими капельками крови. Истошно реву от боли, выгибаясь дугой, и молю Вселенную о том, что раз уж мне суждено быть съеденной — пусть это будет быстро и безболезненно.

— Да, вот так, — женщина хищно облизывается, наблюдая за тонкой струйкой алой жидкости, стекающей вниз, — Как же долго я этого ждала.

Она наклоняется и слизывает её языком, обдав меня своим смрадным дыханием. Меня чуть ли не выворачивает от омерзения, и я бьюсь в панической судороге, крича во всё горло в надежде, что кто-то услышит.

— Заткнись, — ровным голосом произносит она, — Иначе я вырежу и попробую на вкус твой язык.

Я замолкаю, не отводя от неё глаз, а она задумчиво вертит нож в руке, изучая диким взглядом мои дрожащие губы.

— Хорошая идея, — протягивает изгнанная, — Пожалуй, я даже не буду ждать Эдди.

Она наклоняется и засовывает руку мне в рот, пытаясь широко открыть его и достать мой язык. Меня накрывает волна мурашек, на спине выступает холодный пот. Из последних сил, теряя рассудок, крепко сжимаю зубами её пальцы, почувствовав их отвратительный вкус. Вкус грязи и мёртвой плоти. Дикарка кричит и сильно бьёт меня по голове свободной рукой. В глазах темнеет от боли, я откидываюсь назад и в этот момент чувствую на языке привкус металла. Она бешено орудует лезвием в моем рту, царапая язык и небо, я пытаюсь отодвинуться подальше, отпихивая её от себя связанными ногами, но женщина оказывается на удивление сильной. Она окончательно опрокидывает меня на спину, садится сверху и заносит надо мной лезвие, целясь прямо в горло.

Я зажмуриваюсь и отворачиваюсь, ожидая смерти, но ничего не происходит. Слышен глухой удар и на меня падает тяжелое тело, закрывая весь, и без того маленький, обзор. Открываю глаза и упираюсь в угасающий взгляд изгнанной. По её искаженному от боли лицу стекает кровь, губы тихо шевелятся, не в силах произнести ни единого слова. Меня колотит, словно в бреду, и я не до конца понимаю, что только что случилось, но сам факт того, что я жива, не может не радовать. Но надолго ли?

Чьи-то руки стаскивают с меня это отвратительное, безвольное, обмякшее тело и перерезают верёвку на моих ногах. Я сажусь и подтягиваю к себе затёкшие ступни. Перед моим носом появляется крепкая мозолистая ладонь и слышен властный мужской голос.

— Вставай.

Я поднимаю глаза и забываю обо всём на свете, камнем упав в холодящую спасительную голубизну. Это как глоток ледяной воды во время изнуряющей жары, как спасательный круг для утопающего. Я прикусываю израненные губы, отчаянно стараясь не разрыдаться от облегчения. В глазах двоится, но я упрямо фокусирую взгляд на его фигуре, боясь, как бы он не пропал, не исчез, словно призрак.

— Вставай, — повторяет Даглас, — Всё хорошо, тебя больше никто не обидит.